Мой отец - художник Леонид Круль 1 страница

Узкая, припорошенная свежевыпавшим синеватым снегом, небольшая улочка с трудом карабкается вверх мимо де­ревянных покосившихся домишек, настороженно поглядыва­ющих на странную процессию, и если бы не луна, бегущая неотрывно следом и освещающая незнакомый путь, ни за что бы нам не дойти. Но мы отчаянно бредем - ведь мы получили новую квартиру!- едва поспевая за буквально летящим впереди отцом. Его костыли мелькают в сумереч­ном воздухе, словно крылья ветряной мельницы, и вдогонку за ним стелется облако из шуток и колкостей, смеша и под­задоривая нас. Нас - это маму, добродушную и полную женщину, так и не научившуюся парировать бесконечные насмешки отца, старшего брата Володю и меня. Если Воло­де удается не отставать от отца, и он радостно бежит впри­прыжку, то мы с мамой плетемся позади. В моей руке узел с любимыми игрушками, я хнычу и жалуюсь на усталость, и только луна, которую я давно заметил и успел подружиться, мысленно пририсовав ей глаза, нос и губы, подмигивает та­инственно и ободряюще и мне становится уже не так тяже­ло. Но все равно мне не поспеть за братом, я плаксиво кри­чу, чтобы меня подождали, и мама наклоняется, чтобы меня пожалеть, но от этого я еще больше капризничаю. Посыпал крупный снег, залепляя мокрыми хлопьями уши и лоб, на­биваясь под воротник, а мы все идем и идем, и дороги нет конца...

Неужели это когда-нибудь было? Или это только сон, смутный и далекий, тревожащий сохранившиеся уголки па­мяти, не желающей мириться с утратой всего, что было до­рогого в жизни и невозможностью пережить все это вновь? Неужели я больше никогда не поднимусь по этой улице, не прокачусь по ней зимним вечером на санках, когда встреч­ный ветер обжигающе свистит в лицо, а ты, возбужденный и радостный, летишь и летишь при тусклом свете фонарей навстречу своему мальчишескому счастью...

К сожалению, никогда, ибо улицы той больше нет, как нет и множества других мест моего незабвенного детства, центральной фигурой и светлым идеалом которого был мой отец.

- I –

Леонид Янович Круль родился 16 августа 1923 года в се­мье служащего на окраине города Уфы, в архиерейской сло­боде, расположенной на крутом берегу реки Белой. Непода­леку, через двор, стояла зеленая островерхая мечеть, с ко­торой в положенные часы, оглашая окрестности, кричал за­унывным голосом муэдзин, внизу, на нескольких холмах, располагался небольшой и весь заросший сиренями, тени­стый парк со старинным висячим мостиком и чугунными во­ротами на роликах. Моя бабушка Ольга Кузьминична, уро­жденная Липатова, приехала в Уфу из Елабуги в 1919 году двадцати семи лет от роду и вскоре вышла замуж за Яна Романовича Круля, поляка по происхождению, попавшего в Башкирию во время первой мировой войны. Выучившись го­ворить по-русски, он заведовал складом Башкирской комсельхозшколы, и пока был жив, бабушка нужды не знала, нигде не работала и все время отводила детям и домашнему хозяйству.

Все переменилось, когда единственный кормилец внезап­но заболел туберкулезом и скоропостижно умер. Это случи­лось зимой 1931-32 гг. Бабушка осталась одна, имея на ру­ках четверых малолетних детей, и среди них мальчик-инва­лид. Через имевшийся тогда в городе католический приход ей удалось списаться с родственниками мужа и некоторое время спустя получила ответ. В Польше сожалели о случив­шемся и спрашивали, чем лучше помочь - деньгами или вещами. Бабушка ответила, что лучше деньгами. На этом связь оборвалась.

Помощи ждать было неоткуда и она пошла работать са­нитаркой в госпиталь. Работала посменно, часто ночами, чтобы днем быть с детьми, кормить и обшивать их. Неза­метно подошла нужда.

Леня родился здоровым ребенком и рос очень подвижным и общительным, любил ходить в гости и во дворе к нему все относились с большой симпатией. За что же судьба так су­рово обошлась с ним, чем он провинился перед ней? Как-то однажды прибегает он домой и в страхе кричит, мама, мама, спрячь меня скорей, за мной гонятся! И правда, забе­гает к ним незнакомая женщина, вся в слезах, и давай в ис­терике бить его, не замечая никого вокруг. Кое-как Ольга Кузминична сумела вырвать сына из рук женщины и успо­коить ее, расспросить, что же на самом деле произошло. А произошло вот что. Эта женщина (прежде ее никто не ви­дел) попросила Леню посторожить коляску с грудным ре­бенком, пока она сходит в магазин. А он, веселый и бесша­башный, решил коляску покатать, да неудачно - коляска неожиданно опрокинулась и младенец выкатился из нее. Маленький Леня насмерть перепугался, и за младенца и за себя, и кинулся бежать домой. Женщина, когда услышала плач ребенка, выскочила из магазина и к коляске, а затем обезумевшая, с криком - ой, убили! - помчалась за Ле­ней. Дальнейшее бабушка видела собственными глазами.

Младенца отходили, он пострадал незначительно, отде­лавшись легким ушибом, а вот отец после того случая на всю жизнь остался инвалидом - его левая нога останови­лась в развитии и больше не росла. Слишком впечатлитель­ным был мой отец в детстве, всю ночь после ухода той женщины не спал, кричал, ножка, ножка болит, а наутро с по­стели встать не смог. Хорошо, что этим все закончилось, сковавший детское тело паралич грозил отнять и руку, сла­ва богу, ее удалось отстоять.

Отцу в ту пору было четыре или пять лет, точно никто не запомнил.

Нам, здоровым людям, никогда не понять тех ужасных, унижающих душу и тело, ощущений, которые постоянно со­провождают инвалидов - ежедневно и неотвратимо, навряд ли от этого они становятся чище и благороднее. Отец же никогда не делал из случившегося трагедии (и никогда об этом случае не рассказывал, а только - болел полиомиели­том), напротив, он беспрестанно шутил и подсмеивался над своим недостатком и часто повторял любимое выражение –

Хорошо тому живется,

У кого одна нога.

И штанина меньше рвется,

И не надо сапога.

Казалось бы, судьба подкосила его, разлучив со сверст­никами и лишив естественной радости подвижных игр, так порою необходимых подросткам, но она промахнулась. Ма­ленький Леня вместе со всеми играл в футбол, и позабыв про костыли, без устали стоял на воротах, так же отчаянно озорничал и бегал по задворкам, как и здоровые ребята, и прекрасно плавал вразмашку. В нем был заложен от приро­ды удивительный неиссякаемый запас душевной энергии, которого хватило бы на десяток жизней и никакие обстоя­тельства не могли сломить его (сколько раз судьба ехидно подставляла ему подножку, а отец опять выходил непобеж­денным, оставаясь все таким же жизнерадостным, веселым и неутомимым).

Но центром его щедрой и разносторонне одаренной нату­ры была неуклонная тяга к прекрасному. Они жили по ули­це Благоева в дощатом бараке (пристрой к деревенскому дому) и занимали его половину, которая представляла собой одну небольшую комнату площадью не более 16 квадратных метров, разделенную на две части, как бы кухню, где размещалась русская печь, и гостиную, служившую в то же время и спальней. Именно здесь будущий художник впервые попробовал свои силы - я хорошо помню, как на одной из стен была нарисована картина, изображавшая трех богаты­рей, сидевших на могучих конях. Когда мы всей семьей приходили к бабушке Оле, а это обычно случалось два раза в год - на Пасху и на Рождество (бабушка была набожной и строго соблюдала церковные праздники) - я подолгу рас­сматривал эту картину, она чрезвычайно волновала мое во­ображение. Вряд ли я тогда понимал, что вижу перед собой учебную копию известной картины Виктора Васнецова "Три богатыря ".

Закончив семилетку, в 1940 году отец поступает в худо­жественное училище, но нагрянувшая война немилосердно ломает юношеские планы, училище закрывают и он идет работать в сапожную мастерскую. Его брат Станислав и се­стра Неля подростками идут на завод — Стасик на мотор­ный, а Неля - на паровозо-ремонтный, где они и прорабо­тали до пенсии. Старшая сестра Нина сначала устраивается помощником библиотекаря, а в 1943 году надолго уезжает из Уфы - ее берут медсестрой в эвакуационный госпиталь при военной части № 3886.

Пять бесконечно долгих и изматывающих, беспримерных по жестокости и перенесенным испытаниям лет не сумели истребить в молодом человеке нестихающего интереса к ри­сованию и уже в 1946 году, как только все стало понемногу возвращаться в нормальное русло, он вновь поступает в училище, где вместе с ним постигают азы художественного ремесла Михаил Назаров, Иван Семенов, Ахмат Лутфуллин, Саша Шамаев, Борис Домашников (он учится курсом раньше).

Близкий друг отца Михаил Алексеевич Назаров вспоми­нает: "…в 1946 году я чудом добрался до Уфы. И начались мои испытания голодом. Я поступил в училище. Тогда оно называлось Башкирское театрально-художественное. Пять лет учебы. Срок не маленький, чтобы досыта наголодаться. Платить за ночлег было нечем - стипендия была 14 руб­лей, а буханка хлеба на рынке стоила 10 рублей. Студентам по карточке выдавали 400 грамм. Я скитался по углам и квартирам, путешествовал по всему городу. Меня держали не больше месяца. Вот тут-то в особо невыносимые дни, скрипя сердцем, преодолевая свою гордыню, я забегал к Лене Крулю. Его мама и брат Стасик жили в нужде, но встречали меня приветливо, маленькая квартирка была сы­рой и холодной, когда топили печку, стены слезились, сле­зы текли и по картине "Три богатыря". Но вот подавалась долгожданная картошка и меня приглашали к столу. Я чув­ствовал, что это всей семьей делалось от доброго сердца... В группе Леня был самый активный, характером отзыв­чивый. У него все получалось - он соображал в математи­ке, много решал, любил черчение и хорошо писал маслом. На четвертом курсе его работу (большой холст с натуры) возили на Всесоюзную конференцию в Москву, где ее оце­нили по достоинству и сочли, что уфимское училище имеет профессиональную степень подготовки...Леня любил музыку. У него был точный слух, он часто напе­вал мотивы из популярных опер, притоптывал при этом и говорил, что "шпилит на баяне"..."

Я часто раздумываю над тем, почему отец выбрал имен­но профессию художника. На первый взгляд она кажется привлекательной и романтичной - приятно сидеть в лет­нюю пору на скамейке в городском парке и легким движе­нием руки набрасывать рисунок будущей картины, отмечая про себя восторженное любопытство глазеющей публики. Но это сторона внешняя, так сказать, видимая часть айсбер­га, на деле же профессия художника - громадный труд, кропотливый и упорный, по физической нагрузке вполне сравнимый с тяжелым трудом крестьянина или каменщика. Я помню занятия отца в маленькой комнатке на Маркса, когда он, не щадя себя, по десять часов кряду в день, нару­шая все предписания врачей, простаивал с кистью у моль­берта, в который раз пытаясь дописать не отпускающий ду­шу пейзаж.

В 1951 году Леонид Янович оканчивает художественное училище и его направляют работать в одну из уфимских школ учителем черчения и рисования. В августе того же го­да, после настойчивых ухаживаний, он женится на Нине Алексеевне Овчинниковой, студентке кооперативного техни­кума, не так давно приехавшей вместе с мамой Софьей Па­вловной и младшей сестрой Аллой из Восточной Сибири. Я перебираю семейный архив и нахожу фотографию мамы, где ей 23 года. Красивое овальное лицо, большие серо-голубые глаза, чуть-чуть припухлые щеки, стройная фигура (полнеть она начала позже, после вторых родов), забавный курносый нос и строгие вразлет брови - настоящая краса­вица! Почему она остановила свой выбор на рано полысев­шем художнике-инвалиде? Сейчас об этом остается только гадать. У мамы было несколько кавалеров, как-то в споре с отцом она вгорячах выпалила, что вышла замуж в отместку одному из них. Мне трудно в это поверить. Слишком уж ве­сел, обаятелен и умен был мой отец, его зажигательная энергия увлекала и в поздние годы не одну молодую жен­щину.

Так или иначе, отец переезжает жить к теще и в мае 1952 года появляется на свет мой брат Володя, годом спустя родился и автор этих строк.

Наш дом стоял по улице Ленина напротив красивого ки­нотеатра "Родина". Улица была шумной и по ней, беспре­станно перезваниваясь, проносились трамваи, гудели раз драженно автомобили, иногда можно было увидеть одетого в белое постового милиционера, уверенно и гордо проезжаю­щего верхом на коне. Рядом с домом в крашеной деревянной будке сидел пожилой башмачник. Зажав во рту мелкие гвоз­ди, он усердно колотил подметки, чинил каблуки и ловко, работая сразу двумя щетками, начищал до блеска туфли и сапоги. Особой достопримечательностью улицы был фонтан с рыбками на площади возле кинотеатра, куда мы часто бе­гали ребятишками, стараясь разглядеть сквозь мутную вспе­ненную воду иностранные монеты. Их бросали в фонтан приезжие, чтобы еще раз вернуться в наш город.

Мы занимали вшестером одну комнату в трехкомнатной квартире на пятом этаже под самым чердаком; в других двух комнатах жили семья Ивановых и сестра бабушки Со­фьи с мужем, которых мы с братом звали бабусей и дедусей. Детей у них не было и мы частенько проводили у них вре­мя, листая пожелтевшие подшивки газет и копаясь в ста­рых, отживших вещах. Помню, стояла у них в комнате изящная этажерка черного цвета, полки которой были уста­влены множеством книг - бабуся работала учительницей. Заметив мой интерес к чтению, она задолго до школы обу­чила меня читать.

Тогда еще не знали лифта и отец по несколько раз в день, запыхаясь, взбегал по разбитым ступенькам с папкой, доверху набитой ученическими чертежами и рисунками. Ра­бота в школе и семейные заботы не смогли помешать его занятиям живописью и он по-прежнему страстно и безоста­новочно писал этюды, выбираясь за город и забывая обо всем на свете. Его интересовало все - и талый, почернев­ший снег по берегам оживающей от зимнего сна речки, и едва заметная тропка в березовом лесу, и одинокое деревце, затосковавшее вдали от шумящей на ветру рощицы. Упор­ство и прирожденные способности отца не остались незаме­ченными. Однажды, придя в Башкирское отделение Союза художников, он вывалил на стол груду рисунков, набросков, этюдов, зарисовок, выполненных в самой разнообразной технике. Ему дают творческую путевку на академическую дачу под Москвой, по приезде с которой он открывает свою первую персональную выставку.

Это произошло в 1955 году. Молодой, полный сил и энергии, художник попадает в талантливый творческий кол­лектив, где знакомится с новыми друзьями - Алешей Куз­нецовым, Толей Платоновым, Сашей Бурзянцевым, недавно приехавшими в Уфу из разных мест и где уже работали его однокурсники по учебе Борис Домашников и Ахмат Лутфуллин. Теперь это известные мастера кисти, чьи картины можно встретить в разных художественных музеях страны и за рубежом, тогда же им всем было примерно под тридцать и они были полны захватывающих и честолюбивых замы­слов. Время близилось к "оттепели", первой пробе на демо­кратию, и вся страна горячо и воодушевленно обсуждала происходящие с ней события. Жаркий и нетерпеливый до споров отец вступал в дискуссию с каждым, кто принимался оправдывать существующий политический строй. Его ост­рый, не терпящий компромиссов, ум не прощал собеседни­кам заблуждений и ошибок, ибо умел смотреть и видеть дальше других (подтверждение тому — его письма к сестре Нине, в которых он с болью и гневом бичует кровавое пода­вление венгерских событий, недоумевает и возмущается не­лепыми постановлениями хрущевского режима, но об этом дальше). В пылу спора, разгоряченный необходимостью убе­дить оппонента, он мог задеть или обидеть неосторожным словом, о чем впоследствии сожалел. Его социальная зор­кость и интуиция бесили сторонников советского режима, которых хватало и среди художников.

Становление его как живописца проходило бурно, мучи­тельно и неровно, чему немало "способствовал" резкий и вспыльчивый характер (справедливости ради надо отметить, что с людьми, не замороченными идеалами коммунизм, он не ссорился).

1958 год был для нас особенно удачным - отца приняли кандидатом в члены Союза художников, а мы переехали на новую квартиру. Последнее далось, правда, очень нелегко. Как я уже говорил, нас размещалось шестеро в одной ком­нате (с 1957 года - пятеро, мамина сестра Алла вышла за­муж и уехала к мужу), условий для жизни не было никаких, по ночам комната напоминала привокзальную площадь, превращаясь в одно сплошное спальное место, и поэтому, когда отец перешел на работу в художественный фонд, его сразу поставили на учет. Тогда он уже стоял в очереди по месту жительства в Ленинском районе, но там дело продви­галось крайне медленно. Отец чувствовал неладное, подоз­ревал, что очередников обходят, что квартиры распределя­ются с нарушениями, но ничего не мог поделать. Вечерами он приходил домой и выплескивал бессильную злость на до­машних. Обстановка в семье накалялась. Не знаю, как мы жили бы дальше, если не случай.

Иван Семенов под большим секретом сообщил, что по улице Кирова, всего в полутора кварталах ходьбы от тог­дашнего нашего места жительства, освобождается квартира, из которой выезжают его знакомые, и если поспешить, мож­но что-нибудь придумать. Сложившиеся обстоятельства вы­нудили отца принять дерзкое решение. В тот вечер замок был взломан, вещи перевезены и мы самовольно заняли пу­стующее помещение.

Это случилось 28 октября. Я хорошо помню ту тоскли­вую, бессонную, проведенную в страхе ночь, наутро пришли нас выселять. В самый ответственный момент, когда поня­тые, подталкиваемые милицией, подошли к кровати, чтобы вынести ее на улицу, мама вдруг решительно села на нее, показывая всем своим видом, что не встанет ни при каких условиях, если хотите, выносите кровать вместе со мной (а мама, как я уже говорил, была полной женщиной), сборная металлическая кровать не выдержала, расцепилась по краям и с неожиданным шумом и грохотом рухнула на пол, а вслед за ней и мама. Мы с Володей подняли дружный рев, началась суматоха и это нас спасло. Мы продержались двад­цать пять дней. Все это время отца таскали в прокуратуру и в райисполком, обязывая добровольно освободить комнату и в случае отказа грозя судебным вмешательством, он беспо­мощно защищался, нервно стуча костылями и хлопая две­рью, выселение откладывали, а по ночам у нас дежурили художники, готовые принять настоящий бой, если это будет необходимо. Наконец все благополучно разрешилось и 21 ноября после многочисленных мытарств и хождений отца по кабинетам нам предоставили долгожданное жилье, комнату в пятнадцать метров в доме 32 по улице Карла Маркса в квартире по соседству с композитором Рауфом Муртазиным.

Счастливая и незабываемая минута!

Спустя год отца принимают в члены Союза художников, а еще через год соседи отъезжают и нам достается вся двух­комнатная квартира (правда, мы всегда считали ее трехком­натной - комната, где жили Муртазины, была разделена фанерной перегородкой надвое).

- I I -

Тихое воскресное летнее утро. На дворе ни души, дом еще спит, бесшумный ветерок робко колышет верхушки де­ревьев и только ласточки тревожат тишину, легкими тенями разрезая прозрачную синеву. Возле каретника (так мы зо­вем наш деревянный сарай) отчаянно возится отец, пытаясь обнаружить неполадку в новой, только что купленной, кра­сивой мотоколяске с откидным брезентовым верхом. Я сижу у раскрытого окна и читаю книгу, время от времени с любо­пытством выглядывая во двор - ну, скоро он там? Отец обещал, как только починит машину, взять нас с братом на рыбалку. Ему - этюды, нам - рыбалка, так у нас заведено с недавних пор. Мама на кухне, готовит нам обед, Володя бегает с ребятами на улице. Мне тоже хочется на улицу, но книга притягивает больше. Бесстрашные герои Фенимора Купера уводят в далекие американские прерии, убаюкивая благодарное детское воображение, солнце припекает все жарче и я обо всем забываю. Неожиданный трескучий шум заставляет придти в себя - я смотрю в окно и вижу, как ребята, веселой гурьбой облепив мотоколяску, катаются по двору, как возбужденно-радостный отец с видом победителя восседает за рулем - ура, значит на рыбалку! Сборы не от­нимают много времени, все давно приготовлено - и удоч­ки, и черви, и сверток с едой - и вот мы с братом уже в машине, отец нажимает на педаль и экипаж трогается. Тор­жественный момент, высшая точка счастья, и сердце готово выпрыгнуть из груди, а мама приветливо машет нам из окошка и ребята, провожая, наперегонки несутся вслед... Вот мотоколяска заворачивает за угол дома и все, мы в пу­ти. Счастливо оставаться!

Странно, мне никогда не приходило в голову, что эти по­ездки так много будут значить для меня, что я буду часто вспоминать о них. Позже, ночами, я видел эти необъятные луга с необычайно высокой травой, в которой впору было заблудиться, и это ослепительное огромное солнце, от кото­рого темнеет в глазах, и эти кузнечики, что поют, как сума­сшедшие, и воздух, сладкий и дурманящий, что от восторга кружится голова... Но мы не замечаем всего этого, торопли­во выпрыгиваем из машины и стремглав бежим к реке, раз­матывая на ходу удочки. Широкая таинственная речная гладь тихонько дрожит, качая на волнах уснувший попла­вок, а ты всматриваешься напряженным взглядом на воду, стараясь уследить за первой поклевкой, когда зазевавшаяся рыбка вдруг повиснет на крючке, отчаянно дергаясь и пере­ливаясь на солнце всеми цветами радуги.

И это все дал нам наш отец. Ошибкой было бы думать, что отец все умел, все знал и все мог - он частенько брал­ся не за свое дело, брался второпях, не завершал начатого дела до конца, но все это он делал с такой заразительной энергией, такою всепоглощающей любовью, так искренне хотел, чтобы все вокруг были счастливы, и мне казалось, что мой отец, без сомнения, лучший отец во всем мире! Словно неиссякаемый источник счастья и радости, он сам был солнце нашего детства, огромное и доброе, возле кото­рого тепло, уютно и спокойно. Как сейчас помню томитель­ное ожидание по вечерам, когда заслыша перестук костылей на лестничной площадке, я со всех ног бросаюсь к входной двери, но меня опережает подпрыгивающее гуденье звонка. Дверь распахивается и в квартиру влетает взбудораженный отец, все наполняется шумом, движением и атмосфера в до­ме сразу меняется, приобретая тот привычный особый отте­нок, который сопровождал меня все мое детство. Отец при­шел домой, значит, все в порядке, все хорошо. Мама суе­тится на кухне, подогревает давно приготовленный ужин, отец скидывает ботинки, моет руки и садится за стол, вы­кладывая тут же последние новости. Володя возле него, кру­тится рядом, я наблюдаю происходящее издали - бурная энергия отца пугает меня и я не решаюсь приближаться.

Когда мы получили в распоряжение всю квартиру, пер­вым делом отец устроил себе мастерскую. Для этого была выбрана маленькая комната окнами на улицу (большую комнату отдали нам с Володей) и буквально на второй день посредине ее вырос огромный высокий мольберт. Сколько помню, на нем всегда стояла незаконченная работа, в ком­нате сладко и душно пахло масляными красками, раствори­телем "Пинен" и по полу всюду были разбросаны холсты, картон, пустые тюбики от использованных красок, не пере­ставая, звучала симфоническая и оперная музыка и никогда не выветривался запах крепкого табака - отец работал, не выпуская изо рта папиросы. Безвылазно, в течение несколь­ких лет, в каком-то фантастическом запое он пишет в этой импровизированной мастерской прекрасные пейзажи, соста­вляющие ныне основной, непреходящий фонд его творчест­ва. Художники часто заходили к нам, чтобы посмотреть но­вые работы отца и подолгу задерживались, внимательно разглядывая их, поражаясь точно схваченному образу, мас­терски подобранному колориту и поздравляли с удачей. Отец смущенно улыбался, но в душе не верил и продолжал работать.

(Спустя несколько десятков лет многие из тех картин бу­дут подарены под пьяную голову или проданы за бесценок в случайные руки - отец не ценил в себе художника).

Не могу забыть одну из картин того цикла, она и сейчас у меня перед глазами - синие зимние сумерки, одноэтаж­ный бревенчатый домик через дорогу, огромный волнистый сугроб в полдома и рядом стройное невысокое деревце, как символ вечной, немеркнущей молодости и красоты, и все это как бы замерло, застыло в каком-то нереальном, фанта­стическом полусне, словно удивительное видение - "Вечерний, сизокрылый, благословенный свет..."

В пору раннего детства мне казалось, что отец - самый сильный, самый энергичный, что он никогда не устает. Как же я ошибался! Ежедневная, безо всякой меры, ходьба на костылях уже в 1949 году привела его на больничную койку - открылась паховая грыжа. Но тогда до операции дело не дошло. В 1956 году он снова попадает в больницу- сказа­лись бесчисленные поездки на этюды, особенно повлияли на его здоровье походы по горам Урала (в том злосчастном го­ду он дважды выезжал с группой художников в Челябинскую область на станцию Бакал). На этот раз избежать опе­рации не удалось и отца оперировали в феврале 1957 года. А летом мы большой и шумной компанией (к нам присоеди­нились Домашниковы и Колобушкины) отправились поез­дом по железной дороге в тот же Бакал, о котором мы уже многое слышали с отцовских слов. Отдохнули мы прекрасно - красивые горы, свежий воздух, дикие, нехоженые места, неугомонный отец стремился показать как можно больше живописных уголков, прыгая с камня на камень и ловко орудуя при этом костылями (однажды своим костылем он бесстрашно раздавил змею, когда она была готова броситься на меня. Думаю, это была обычная медянка, тогда же я дол­го не мог оправиться от испуга). Стараясь не отставать от него, мы с Володей облазили почти всю округу. Это и под­косило отца - в один из дней с ним случился приступ, ра­зошелся операционный шов. Слава богу, первая помощь бы­ла оказана вовремя, но надо было возвращаться в Уфу. Так внезапно закончилось наше первое путешествие.

Два раза еще отец ложился на операционный стол, пока врачи не устранили последствия не совсем удачной опера­ции. Но и это не пошло ему впрок - он по-прежнему, как молодой и здоровый, бегал на этюды, нисколько не заботясь о своем здоровье. Только спустя пять-шесть лет, когда серд­це начало пошаливать и врачи констатировали сердечную аритмию (а предрекали еще худшее - костыльный пара­лич!), отец впервые задумался о покупке автомашины. Без этюдов он жить не мог, это означало бы для него оконча­тельно перечеркнуть себя как художника (к тому времени его приняли в члены Союза" художников СССР и он должен был участвовать во всех официальных выставках), а так как врачи запретили ему большие нагрузки, то единственным выходом оставался автомобиль. И отец начал хлопотать. То­гда Серпуховский завод малолитражных автомобилей осво­ил выпуск новой четырехколесной модели инвалидных мо­токолясок, но в свободную продажу они не поступали (их распространяли среди инвалидов Великой Отечественной войны) и пришлось записаться на очередь в Министерстве социального обеспечения. Настойчивость, беготня по каби­нетам, наконец, письмо Гарбузову, тогдашнему министру финансов, сделали свое дело - ему пошли навстречу и вы­делили автомашину вне очереди (хотя вряд ли бы это произошло, не будь он членом Союза художников). Всего через полгода, в июне 1962-го, он уже вовсю разъезжал по двору на своем "драндулете" (так он любовно назвал мотоколя­ску), катая восхищенных ребятишек.

Приобретение мотоколяски существенно изменило харак­тер проведения досуга в нашей семье. Теперь каждое лето мы с отцом выезжали на реку, иногда по два раза на дню, и рыбалка сделалась главным нашим развлечением. Нельзя сказать, чтобы мы много ловили, но на прокорм кота Васьки хватало. Любимым нашим местом было озеро Архимандрит­ское (поговаривали, в незапамятные времена там жил уфимский архимандрит). Озеро было полно рыбой — окунь, щука, сорожка, карась, одно время в нем разводили зер­кального карпа — и рыболовецкая артель, закрепленная за озером, трудилась все лето, не зная покоя, лодки подплыва­ли к берегу, доверху нагруженные живой, барахтающейся продукцией. Пока отец писал этюды, на это у него уходило три-четыре часа, мы с братом успевали натаскать на удочку десятка два окуней и сорожек и обычно возвращались позд­ним вечером, спящий город встречал нас, окутывая светя­щейся паутиной из мельчайших огоньков, разбросанных по обширной территории уфимского холма и на душе в тот миг становилось спокойно и безмятежно. А дома ждала обеспо­коенная мама, сердито набрасываясь на бесшабашного отца - разве можно так задерживаться, мало ли что может слу­читься в дороге! На нее никто не обижался, понимая, что она переживает за нас, но в первую минуту мы отчаянно защищались, отстаивая свои законные права. На нашей сто­роне выступал и кот Васька, у которого был свой интерес - полакомиться свежей рыбкой. Конфликт понемногу утихал и мы садились все вместе ужинать. В центре стола поме­щался желанный деликатес - жареная рыба!

Отец проездил за рулем тридцать с небольшим лет, ме­няя одну машину за другой (всего он за свою жизнь сменил четыре автомашины - две инвалидных мотоколяски и два "Запорожца" с ручным управлением). Стаж более солидный и он практически за это время стал профессиональным во­дителем; об этом говорили и натасканный глазомер, и при­вычные реакции, доведенные до автоматизма и быстрая, цепкая память. Он помнил многие окрестные дороги, по ко­торым приходилось проезжать в поисках этюдов, и меня всегда поражало, как он безошибочно находил старые ори­ентиры, незаметные для обычного глаза. Он обладал особого рода ассоциативной памятью, которая помогала ему как в работе над пейзажами, так и в управлении автомобилем.

Дата добавления: 2015-11-04