Читайте также:
|
Гейзенберг: Было самое начало весны. В двадцать четвертом, когда я впервые приехал в Копенгаген. Март: северная погода, сырая, ветреная. Но то и дело появляется солнце и оставляет на вашей коже это чудесное первое в году тепло. Этот первый вздох просыпающейся жизни.
Бор: Тебе было двадцать два. То есть мне должно было быть…
Гейзенберг: Тридцать восемь.
Бор: Почти столько же было тебе, когда ты приехал сюда в сорок первом.
Гейзенберг: Ну, что мы будем делать?
Бор: Переобуемся, возьмем рюкзаки…
Гейзенберг Доедем на трамвае до кольца…
Бор: И пойдем!
Гейзенберг: На север к Эльсинору.
Бор: Побродить – поговорить.
Гейзенберг: Затем на запад, к Тисвильде.
Бор: И назад через Хиллерод.
Гейзенберг: Поход, разговоры сотню миль.
Бор: После этого мы почти беспрерывно разговаривали в течение следующих трех лет.
Гейзенберг: Мы распечатали бутылку вина за обедом в вашей квартире при Институте.
Бор: Затем я поднялся к тебе в комнату…
Гейзенберг: Эту ужасную маленькую комнатенку во флигеле для слуг, почти на чердаке.
Бор: И мы продолжили беседу за полночь.
Гейзенберг: Но как?
Бор: Как?
Гейзенберг: Как мы разговаривали? По-датски?
Бор: Конечно же, по-немецки.
Гейзенберг: Я читал лекции по-датски. Всего через десять недель после прибытия мне нужно было провести свой первый коллоквиум.
Бор: Я помню. Твой датский уже был превосходен.
Гейзенберг: Нет. Ты тогда совершил ужасный поступок. За полчаса до начала ты ненароком брякнул: «Да, думаю, сегодня мы будем говорить по-английски».
Бор: Но когда ты мне возразил …?
Гейзенберг: Возражать Папе Римскому? Я не посмел. Тот превосходный датский, который ты слушал, был моей первой попыткой говорить по-английски.
Бор: Мой дорогой Гейзенберг, однако, снова мы настаиваем каждый на своем? Любовь моя, а ты помнишь?
Маргрет: На каком языке вы говорили там, где меня не было? Ты думаешь я установила жучки?
Бор: Нет, нет, – успокойся, любовь моя, успокойся!
Маргрет: Успокоиться?
Бор: Ты немного резковата.
Маргрет: Вовсе нет.
Бор: Нам приходится следовать по нитям назад, к началу лабиринта.
Маргрет: Я слежу за каждым вашим шагом.
Бор: Надеюсь, ты была не против?
Маргрет: Не против чего?
Бор: Что оставалась дома?
Маргрет: Когда вы ушли в ваш поход? Конечно же, нет. Почему это я должна была быть против? Тебе было нужно выбраться из дома. Два новых сына появившихся один за другим – пожалуй, это было бы слишком для любого мужчины.
Бор: Два сына?
Маргрет: Гейзенберг.
Бор: Да, да.
Маргрет: И наш собственный сын.
Бор: Оге?
Маргрет: Эрнест!
Бор: 1924 – конечно, – Эрнест.
Маргрет: Номер пять. Да?
Бор: Да, да, да. И если это было в марте, ты права,– ему не могло исполниться больше …
Маргрет: Недели.
Бор: Недели? Да, недели. И ты действительно была не против?
Маргрет: Вовсе нет. Я была довольна, ты нашел оправдание, чтобы уйти. И ты всегда уходил в походы с новыми ассистентами. Ты уходил с Крамерсом, когда он приехал в тысяча девятьсот шестнадцатом.
Бор: Да, когда Кристиану было, я полагаю, около…
Маргрет: Недели.
Бор: Да… Да… Ты знаешь, я чуть не убил Крамерса.
Гейзенберг: Не из детского пистолетика?
Бор: Миной. Во время похода.
Гейзенберг: Ах, миной. Да, ты рассказывал об этом во время нашего путешествия. Подумаешь, Крамерса, – ты чуть себя не убил!
Бор: Мину прибило на отмель…
Гейзенберг: И конечно, вы сразу стали соревноваться на меткость – кидать в нее камнями. Вы соображали, что делали?
Бор: Не знаю.
Гейзенберг: Видимо, это влияние Эльсинора.
Бор: Эльсинора?
Гейзенберг: Тьмы сидящей в человеческой душе.
Бор: Ты тоже совершал идиотские выходки.
Гейзенберг: Я?
Бор: С Дираком, в Японии. Ты взобрался на пагоду.
Гейзенберг: А, на ту пагоду.
Бор: И балансировал на коньке крыши. Дирак рассказывал. На одной ноге. При сильном ветре. Хорошо, что меня там не было.
Гейзенберг: Признаю, Эльсинор.
Бор: Точно, Эльсинор.
Гейзенберг: Знаешь, я завидовал Крамерсу.
Бор: Его преосвященство, – ты ведь его так называл?
Гейзенберг: Потому что он и был им. Твой главный кардинал. Твой любимый сын. Пока на сцене не появился я.
Маргрет: Он был прекрасным виолончелистом.
Бор: Он был прекрасен во всем.
Гейзенберг: Слишком уж прекрасен.
Маргрет: Мне он очень нравился.
Гейзенберг: Он ужасал меня. Когда я только начинал работу в Институте. Они все ужасали меня. Все эти вундеркинды, которых ты там насобирал – они все были настолько гениальны и изысканны. Но Крамерс был наследником престола. Мы, все остальные, работали в обычной, общей, аудитории. У Крамерса был свой кабинет, рядом с твоим, как электрон на орбите, ближайшей к ядру. И он не относился всерьез к моей физике. Он заявлял, что ты можешь объяснить атом при помощи классической механики.
Бор: Ну, он ошибался.
Маргрет: И очень скоро на кабинет открылась вакансия.
Бор: И на ближайшей к ядру орбите появился новый электрон.
Гейзенберг: Да, и следующие три года мы жили внутри атома.
Бор: А другие электроны находились на внешних орбитах, вокруг нас, по всей Европе.
Гейзенберг: Макс Борн и Паскуаль Йордан в Геттингене.
Бор: Да, и Шредингер в Цюрихе, Ферми в Риме.
Гейзенберг: Чедвик и Дирак в Англии.
Бор: Жёлио и де Бройль в Париже.
Гейзенберг: Гамов и Ландау в России.
Бор: Каждый из них и на кафедре и вне кафедры друг у друга.
Гейзенберг: Статьи и черновики статей на каждом международном почтовом поезде.
Бор: Ты помнишь, когда Гаудсмит и Уленбек открыли спин?
Гейзенберг: Эту последнюю переменную в квантовой теории атома, которую никто не мог осмыслить? Последний барьер…
Бор: А эти два безумных голландца вернулись к странной идее, что электроны могут вращаться в разных направлениях.
Гейзенберг: И конечно, первое, что все хотели узнать: на чью сторону встанет Копенгаген?
Бор: Я ехал в Лейден, когда это произошло.
Гейзенберг: И это стало процессией Папы Римского! Поезд по пути остановился в Гамбурге…
Бор: Паули и Штерн ждали на платформе, хотели узнать мое мнение о сп и не.
Гейзенберг: Ты сказал им, что это неверно.
Бор: Нет, я сказал им, что это весьма…
Гейзенберг: Интересно.
Бор: Я думаю, именно это слово я и выбрал.
Гейзенберг: Затем поезд продолжил путь в Лейден.
Бор: У границы меня встретили Эйнштейн и Эренфест. И я изменил свое мнение, потому, что Эйнштейн, – понимаешь, Эйнштейн, я – Римский Папа, он – Бог, – потому, что Эйнштейн провел релятивистский анализ, и развеял все мои сомнения.
Гейзенберг: Тем временем я замещаю Макса Борна в Геттингене, и на обратном пути ты заглядываешь туда.
Бор: И вы с Йорданом встречаете меня на вокзале.
Гейзенберг: Вопрос все тот же: что ты думаешь о спине?
Бор: И когда поезд останавливается в Берлине, на платформе стоит Паули.
Гейзенберг: Вольфганг Паули, который не вылезает из постели, если есть хоть малейшая возможность чего-нибудь не сделать…
Бор: И который уже встречался со мной в Гамбурге, еще по дороге туда…
Гейзенберг: Он проделал путь из Гамбурга до Берлина, только для того, чтобы увидеться с тобой для второго раунда…
Бор: И узнать, во что развились в дороге мои идеи относительно спина.
Гейзенберг: О, эти годы! Эти замечательные годы! Эти три коротких года!
Бор: С 1924 по 1927.
Гейзенберг: От момента моего приезда в Копенгаген до принятия должности твоего ассистента…
Бор: До твоего отъезда по получению кафедры в Лейпциге.
Гейзенберг: Три года неукротимой, бодрящей северной весны.
Бор: В результате, которой мы получили квантовую механику, получили неопределенность….
Гейзенберг: Получили дополнительность…
Бор: И Копенгагенскую Интерпретацию в целом.
Гейзенберг: Европа снова на пике славы. Новое Просвещение,– и Германия снова по праву заняла свое место, она – сердце всего этого. А кто прокладывал путь для всех остальных?
Маргрет: Вы с Нильсом.
Гейзенберг: Да, мы.
Бор: Мы.
Маргрет: И именно к этому вы хотели вернуться в сорок первом?
Гейзенберг: К чему-то подобному этим трем годам… К чему-то подобному нашим тогдашним разговорам, нашим тогдашним мыслям… Пока мы беседовали, краем глаза я почти различал это! Что-то подобное тому, как мы работали прежде. Что-то подобное тому, как мы прежде все это совершили…
Бор: Вместе.
Гейзенберг: Вместе. Да, вместе.
Маргрет: Нет.
Бор: Нет? Что ты имеешь в виду?
Маргрет: Не вместе. Вы ничего из того не совершили вместе.
Бор: Да вместе. Конечно вместе.
Маргрет: Нет не вместе. Каждое открытие из тех, вы совершили, когда были порознь. Вы сначала разрабатывали квантовую механику на Хелиголанде. Вы говорили, что в Копенгагене не могли думать.
Гейзенберг: А, нет, наступило лето. У меня снова появилась сенная лихорадка.
Маргрет: Но на Хелиголанде, в одиночестве, на пустынном скалистом острове посреди Северного моря…
Гейзенберг: Моя голова начала проясняться, и возникла очень отчетливо картина того, как должна выглядеть атомная физика. Внезапно я понял, что нам нужно ограничить ее теми измерениями, которые можем провести на практике, тем, что мы можем реально наблюдать. Мы не можем увидеть электрона внутри атома…
Маргрет: Так же как и Нильс не может увидеть ваши мысли, или вы – мысли Нильса.
Гейзенберг: Эффект, который вызывают электроны – это все, что мы можем увидеть, свет, который они отражают…
Бор: Но проблемы, которые ты пытался решить были из тех, что мы изучали вместе: в квартире за обедом, на пляже в Тисвильде.
Гейзенберг: Конечно. Но я вспоминаю вечер, когда впервые математика начала согласовываться с принципом.
Маргрет: На Хелиголанде.
Гейзенберг: На Хелиголанде.
Маргрет: В одиночестве.
Гейзенберг: Это было безумно трудно – я тогда не понимал матричного исчисления… Я был так возбужден, что продолжал делать ошибки. Но к трем часам утра я получаю это. Казалось, я смотрю сквозь поверхность атомных явлений на их странный и прекрасный внутренний мир. Мир чистых математических структур. Я слишком возбужден и не могу заснуть. Я спускаюсь к южной оконечности острова. Там у кромки моря лежит валун, на который я хочу забраться. Я забираюсь на него за полчаса до рассвета и лежу на вершине, глазея на море.
Маргрет: В одиночестве.
Гейзенберг: В одиночестве. Да. И я был счастлив.
Маргрет: Счастливей, чем когда вернулись со всеми нами к зиме в Копенгаген.
Гейзенберг: Что, со всем этим шредингеровым бредом?
Бор: Бредом? Хватит тебе! Хватит! Шредингеровой волновой формулировкой?
Маргрет: Да, внезапно все повернулись спиной к вашей великолепной новой матричной механике.
Гейзенберг: Никто ее не может понять.
Маргрет: А волновую механику Шредингера могут.
Гейзенберг: Потому что они учили ее в школе! Мы отступаем, снова к классической физике! И когда я проявляю некоторую осторожность в ее приятии…
Бор: Некоторую осторожность? Не критики ради, но…
Маргрет: …Вы говорили, что она отвратительна!
Гейзенберг: Я говорил, что ее физические следствия отвратительны. Шредингер говорил, что отвратительна моя математика.
Бор: Кажется, я вспомнил, ты использовал слово… хммм…, я не буду его повторять, здесь все-таки сидит дама.
Гейзенберг: Это было сказано конфиденциально. Но к тому времени люди с ума посходили.
Маргрет: Они думали, вы попросту завидуете.
Гейзенберг: Кто-то даже предполагал во мне нечто вроде эксцентричного интеллектуального снобизма. Ты до крайности оживился.
Бор: Благодаря тебе.
Гейзенберг: Ты пригласил сюда Шредингера…
Бор: Чтобы спокойно обсудить наши разногласия.
Гейзенберг: И набросился на него как сумасшедший. Встретил его на станции – конечно,– и напал на него, он даже еще не успел забрать чемоданы с поезда. Затем ты не отстаешь от него с раннего утра до позднего вечера.
Бор: Я не отстаю от него? Это он прицепился ко мне!
Гейзенберг: Потому что ты не хочешь прийти к финальному соглашению!
Бор6: Он тоже не хочет!
Гейзенберг: Из-за тебя он заболел! Чтобы не видеть тебя он даже слег. Не вставал с постели!
Бор: Это была всего лишь легкая простуда.
Гейзенберг: Маргрет пришлось стать его сиделкой!
Маргрет: Я лечила его чаем с пирогами, чтобы он набрался сил.
Гейзенберг: Да! Но ты не переставал преследовать его и в импровизированной больничной палате! Присаживался на его кровать и грохотал над ним!
Бор: Совершенно учтиво.
Гейзенберг: Ты был и Римским Папой, и Святой Палатой, и самой Инквизицией, един в трех лицах! А затем, а затем, после того как Шредингер бежал обратно в Цюрих, – и этого, Бор, я никогда не дам тебе забыть, – ты перешел на его сторону! Ты восстал против меня!
Бор: Потому что ты к тому времени спятил! Ты стал фанатиком! Ты отказывался дать волновой теории хоть какое-нибудь место в квантовой механике!
Гейзенберг: Ты полностью перешел на сторону противника!
Бор: Я говорил, что волновая механика и матричная механика, просто альтернативные орудия.
Гейзенберг: В этом ты всегда обвинял меня. «Если что-то работает, то оно работает». «Не обращаешь внимания на то, что это может значить».
Бор: Я всегда пытался понять, что это может значить.
Гейзенберг: Что это значит в языке.
Бор: Да, на обычном языке.
Гейзенберг: Самое главное – то, что это значит в математике.
Бор: Ты думаешь: поскольку математика работает, смысл значения не имеет.
Гейзенберг: Математика и есть смысл! Именно она и значит – смысл!
Бор: Но, в конце концов, в конце концов, мы должны быть в состоянии объяснить все Маргрет!
Маргрет: Объяснить все мне? Вы даже друг другу не можете все объяснить! Вы постоянно спорили до ночи! И оба жутко злились!
Бор: И оба оставались совершенно без сил.
Маргрет: И прикончила тебя камера Вильсона.
Бор: Да, потому что высвобождая электрон из атома, и посылая его через камеру Вильсона, можно зарегистрировать оставленный им след.
Гейзенберг: А это – скандал. Никакого следа быть не должно!
Маргрет: Согласно вашей квантовой механике.
Гейзенберг: Но ведь и нет никакого следа! Никаких орбит! Никаких треков и траекторий! Только внешние следствия!
Маргрет: Только след остается. Я сама это видела, так же отчетливо как волны за проплывающим кораблем.
Бор: Это был очаровательный парадокс.
Гейзенберг: Ты вообще любил парадоксы, в этом твоя проблема. Ты получал удовольствие от противоречий.
Бор: Да, ты никогда не понимал насколько благотворны для мышления парадоксы и противоречия. В этом твоя проблема. Ты живешь, ты дышишь парадоксами и противоречиями, но их красоту не можешь разглядеть, как рыба не может разглядеть красоту воды.
Гейзенберг: Я иногда себя чувствовал, как будто меня заперли в чем-то вроде преисподней без окон. Ты даже не представляешь, насколько ты агрессивен. Бродишь туда-сюда по комнате, как будто хочешь кого-то загрызть, – и я могу догадаться кого.
Бор: Но именно так мы создали физику.
Маргрет: Нет же. Нет! В конце вы снова создавали ее по одиночке. Даже ты! Ты уехал кататься на лыжах в Норвегию.
Бор: Мне было необходимо отдохнуть от всего этого!
Маргрет: И принцип дополнительности ты разработал в одиночку, в Норвегии.
Гейзенберг: На той скорости, с которой он ходит на лыжах приходится делать что-то еще, чтобы кровообращение не прекратилось. Или занятия физикой или обморожение.
Бор: Да. Но ты-то вообще остался в Копенгагене…
Гейзенберг: И наконец-то начал мыслить.
Маргрет: Вас двоих гораздо проще выносить по отдельности.
Гейзенберг: Его отъезд из города был освобождением, словно я на Хелиголанде снова выздоровел от сенной лихорадки.
Маргрет: Если бы я была школьной учительницей, то обязательно бы вас рассадила.
Гейзенберг: Вот тогда я и разработал неопределенность. Одним жутким сырым февральским вечером гуляя в Фаэллед-парке, в полном одиночестве. Время было уже очень позднее, и когда я вошел в темный парк, там никого не было. Я стал думать, о том, что бы ты увидел, если бы направил на меня с норвежских гор телескоп. Ты бы увидел меня в свете фонаря на Блегдамсвей, потом не увидел бы ничего, поскольку я исчез в темноте, затем я мелькнул бы снова, проходя под фонарным столбом перед эстрадой. Именно это мы и наблюдаем в камере Вильсона. Не весь путь, а серию слабых вспышек, – серию столкновений пролетающих электронов с различными молекулами водяного пара… Или, возьмем тебя, твою великую папскую процессию в Лейден, в тысяча девятьсот двадцать пятом. Что бы увидела Маргрет, сидя здесь, дома, в Копенгагене? Возможно, открытку из Гамбурга. Затем – из Лейдена. Еще одну – из Гёттингена. Снова открытку – уже из Берлина. Потому что видимое в камере Вильсона, это даже не сами столкновения, а капельки пара, конденсирующиеся вокруг них, по величине своей сравнимые с городом вокруг путешественника,– нет, даже гораздо больше,– сравнимые с целыми странами: Германия – Голландия – снова Германия. Нет следа всего пути, нет точного адреса; есть только непонятный список стран, которые он посетил. Я не понимал, почему мы раньше не думали об этом, было только одно разумное объяснение: мы больше спорили, чем мыслили.
Бор: Похоже, ты тогда разуверился сразу во всех формах дискуссий. Вернувшись из Норвегии, я обнаружил, что ты закончил набросок текста о принципе неопределенности, и уже отослал его для публикации!
Маргрет: И началась баталия хуже прежних.
Бор: Мой дорогой, милейший Гейзенберг, отсылать для печати первый же черновик – не очень хорошая манера, мы же его даже не обсудили! Это же не наш метод работы!
Гейзенберг: Нет, наш метод, это когда ты преследуешь меня с утра до вечера! Наш метод работы это когда ты доводишь меня до сумасшествия!
Бор: Довожу, потому, что работа содержит фундаментальную ошибку.
Маргрет: Ну вот, все с начала.
Гейзенберг: Нет, ведь я открываю ему истину о вселенной, самую странную из тех, с которыми когда-либо сталкивался человек после теории относительности, – что нам никогда не узнать всего о местонахождении микрочастицы, или чего-то еще, даже Бора сейчас, когда он носится по комнате туда и обратно, в этой своей сводящей с ума манере, потому что мы не можем наблюдать их не введя какого-то нового элемента в событие: молекулу водяного пара, с которой можно столкнуться, или луча света, – вещей, имеющих собственную энергию, и которые, следовательно, могут воздействовать на то, с чем сталкиваются. Для Бора, вероятно, эта вещь может быть совсем небольшой…
Бор: Хорошо, если ты знаешь, где я сейчас нахожусь, с той же погрешностью о которой говоришь и в случае микрочастиц, то с какой точностью ты можешь вычислить мое ускорение?
Гейзенберг: С точностью до миллиардной миллиардной доли километра в секунду. Однако с теоретической точки зрения, у тебя нет абсолютно определенного положения в мире, что, кроме всего прочего, подрывает идею причинности и все основания науки – потому как если не знаешь каково положение дел сегодня, то уж точно не сможешь узнать что будет завтра. Я разбил вдребезги объективную вселенную вокруг тебя – а все, что ты можешь мне сказать, это то, что в редактуре есть ошибка.
Бор: Она есть!
Маргрет: Кто-нибудь хочет чаю? Пирога?
Гейзенберг: Послушай, в моей статье мы хотим узнать не где находится свободный электрон, пролетающий в камере Вильсона, а где он находится, когда он дома, двигается по кругу внутри атома…
Бор: И неопределенность возникает, как ты говоришь, не из-за того, что нельзя определить его отскок, когда ударяет прилетевший фотон…
Гейзенберг: Простым языком, простым языком!
Бор: Я и говорю на простом языке.
Гейзенберг: Послушай…
Бор: На языке классической механики…
Гейзенберг: Послушай! Копенгаген – это атом. Маргрет – ядро. С порядком не ошибаюсь? Одна десятитысячная?
Бор: Да, да.
Гейзенберг: Итак, Бор – электрон. Он бредет по городу где-то во мраке, никто не знает где. Он тут. Он там. Он везде и нигде. В Фаэллед-парке, у Карлсберга, проходит мимо Мэрии, или ушел к гавани. Я фотон. Квант света. Я отправляюсь в темноту на поиски Бора. И я преуспел в этом, потому что сумел столкнуться с ним… Но что происходит? Посмотрите: он замедлился, и отклонился! Он больше не делает то же самое, что как безумный делал до момента нашего столкновения!
Бор: Но Гейзенберг, Гейзенберг! Ты тоже отклонился! Если люди видят что происходит с тобой, их луч света, то они смогут определить и что должно было произойти со мной! Проблема как раз в том, чтобы понять, что произошло с тобой! Для того чтобы понять как люди тебя вообще видят, тебя надо рассматривать не только как микрочастицу, но и как волну. Я должен использовать не только твою квантовую механику, но и волновую функцию Шредингера.
Гейзенберг: Знаю, об этом я упомянул в постскриптуме моей статьи.
Бор: Все помнят статью, никто не помнит постскриптума. Но ведь вопрос фундаментальной важности. Частицы – вещи, цельные сами в себе. Волны – возмущения в чем-то другом.
Гейзенберг: Знаю. Дополнительность. В постскриптуме есть.
Бор: Они или одно, или другое. Они не могут быть и волной и частицей одновременно. Мы должны выбрать наш способ слежения за ними – либо тот, либо иной. Но коль скоро мы выбираем, то не можем знать о них всего.
Гейзенберг: И вот он снова возвращается на свою орбиту. По случаю найдя еще один пример для применения принципа дополнительности. Точное направление твоей прогулки, несомненно, полностью определяется твоими генами и разными физическими силами, действующими в тебе. Но она также полностью зависит от твоих совершенно необъяснимых капризов в каждый момент времени. То есть, мы не поймем твоего поведения, не отслеживая обе причины одновременно,– а это невозможно. Значит, твои выдающиеся странствия не являются совершенно объективными перемещениями по вселенной. Они существуют только кусками, благодаря моим усилиям или усилиям Маргрет, пока наши умы скачут то туда то сюда, до бесконечности, между этими двумя подходами.
Бор: Ты никогда не принимал целиком и полностью мой принцип дополнительности, правда?
Гейзенберг: Правда! Целиком и полностью! Я защищал ее на конференции в Комо в 1927 году! Я следовал ей с религиозным фанатизмом и позже! Ты меня убедил. Я покоряюсь твоей критике.
Бор: Только ранее ты сказал то, что меня чуть не убило.
Гейзенберг: Боже милосердный, в определенный момент из-за твоих слов я буквально чуть не разревелся!
Бор: Ты извини, но тогда я определил эти слезы как слезы разочарования и ярости.
Гейзенберг: Я что, был в раздражении?
Бор: Я же воспитал и своих детей. Я мог заметить.
Гейзенберг: А Маргрет? Бывала ли она в раздражении? Кляйн говорил мне, ты довел ее до слез после моего отъезда, заставив перепечатывать свои бесконечные исправления в тексте о принципе дополнительности.
Бор: Что-то я этого не припоминаю.
Маргрет: Зато я припоминаю.
Гейзенберг: Нам пришлось еще раз выдернуть Паули в Гамбурге из постели, чтобы он приехал в Копенгаген на мирные переговоры.
Бор: Он последовал за нами. Мы закончили переговоры подписанием соглашения. Неопределенность и дополнительность стали ключевыми принципами Копенгагенской интерпретации квантовой механики.
Гейзенберг: Конечно, как и большинство соглашений, это был политический компромисс.
Бор: Ага, видишь, где-то в глубине души у тебя все-таки осталось место для сомнений!
Гейзенберг: Вовсе нет,– это работает. Вот что самое главное. Работает, работает, работает!
Бор: Да, работает. Но есть нечто более важное. Потому что, Гейзенберг, ты понимаешь что мы сделали за эти три года? Не хочу преувеличивать, но мы перевернули мир с ног на голову! Да, слушай, вот оно, вот оно… Мы снова поставили человека в центр мироздания. На протяжении всей истории мы не находили себе места. Мы выгоняли себя на периферию всего сущего. Вначале мы превратили себя в простую случайность неисповедимых божьих замыслов, в малюсеньких фигурок, преклоняющих колена перед великим храмом создателя. И как только мы вновь обрели себя в эпоху Возрождения, и как только человек стал тем, что декларировал Протагор, мерой всех вещей, нас снова выталкивают вон результаты нашего же собственного мышления! Мы снова умаляемся, поскольку физики строят новые великие храмы, которыми мы должны восторгаться, – законы классической механики, которые предшествуют нам, существуют с начала времен, и переживут нас в конце времен, которые существуют независимо от того, существуем ли мы вообще. Но вот мы подходим к началу двадцатого века, и внезапно снова находим силы подняться с колен.
Гейзенберг: Все началось с Эйнштейна.
Бор: Все началось с Эйнштейна. Он показывает что измерение – измерение, от которого зависит всякая возможность науки, – это не объективное событие, происходящее с беспристрастной всеобщностью. Измерение – действие человека, производимое с определенной точки зрения во времени и пространстве, из одного определенного места в котором стоит возможный наблюдатель. Затем здесь, в Копенгагене, за те три года в середине двадцатых мы открыли, что не существует точно определенного объективного мироздания. Что мир существует только как серии приближений. Только в пределах границ очерченных нашим к нему отношением. Только посредством разума, приютившегося в голове человека.
Маргрет: Так кто этот человек, которого ты поместил в центр вселенной – это ты или Гейзенберг?
Бор: Сейчас, сейчас, любовь моя.
Маргрет: Хорошо, просто это большая разница.
Бор: Любой из нас двоих. Мы оба. Ты. Все мы.
Маргрет: Если в центре находится Гейзенберг, то есть один уголок вселенной, который он не видит, – это самого себя.
Гейзенберг: И …
Маргрет: И не имеет смысла спрашивать его, почему он приехал в Копенгаген в сорок первом. Он этого не знает!
Гейзенберг: Я думал, что тогда, на мгновение, я краем глаза увидел ответ.
Маргрет: Тогда вы обернулись, чтобы посмотреть.
Гейзенберг: И он исчез в никуда.
Маргрет: Снова принцип дополнительности. Не так ли?
Бор: Да, да.
Маргрет: Я достаточно много про него печатала. Если что-то делаешь, то должен сконцентрироваться, и не можешь параллельно думать о том, что делаешь, а если ты думаешь о том как это делать, то одновременно не можешь делать этого. Так?
Гейзенберг: Свернуть влево, Свернуть вправо, или подумать об этом и умереть.
Бор: Но после того как сделал это….
Маргрет: Вы, как и все остальные, оборачиваетесь и строите догадки. Только догадки хуже, потому что вы не видели себя делающим, а мы видели. Простите, но, во-первых вы даже не знаете, почему так быстро написали о принципе неопределенности.
Бор: Но если в центре вселенной стоишь ты …
Маргрет: То я могу рассказать вам,– все это случилось, потому что вы хотели сбросить бомбу на Шредингера.
Гейзенберг: Определенно я хотел показать, что он не прав.
Маргрет: А Шредингер выигрывал войну. Когда в Лейпциге той осенью впервые освободилась кафедра, он возглавлял список претендентов, а вас в списке вообще не было. Вам было необходимо новое супер-оружие.
Бор: Не критики ради, Маргрет, но похоже ты все начинаешь слишком сильно переходить на личности.
Маргрет: Потому что дело именно в личности! Ты только что прочел всем нам лекцию об этом! Ты же знал как Гейзенберг желал заполучить кафедру. Ты же знал о давлении которое на него оказывала семья. Прошу прощения, но вы хотите чтобы все выглядело героически абстрактным и логичным. И когда вы рассказываете эту историю, да, все становится на свои места, все имеет начало, середину и конец. Но я была там, и я помню все так, будто я все еще там, и вот я оглядываюсь вокруг, и все что я вижу – это не ваша история! Это – и смятение, и гнев, и зависть, и слезы, и непонимание значения вещей и того, как все пойдет дальше.
Гейзенберг: Все равно, это работает, это работает.
Маргрет: Да это чудесно работает. Три месяца спустя опубликования вашего принципа неопределенности вам предложили кафедру в Лейпциге.
Гейзенберг: Я имел в виду совсем другое.
Маргрет: Можно не упоминать, что вам предложили и другие кафедры, в других местах.
Гейзенберг: В Галле, Мюнхене и Цюрихе.
Маргрет: И в разных американских университетах.
Гейзенберг: Но я имел в виду совсем другое.
Маргрет: А когда вы заняли кафедру в Лейпциге, сколько вам было лет?
Гейзенберг: Двадцать шесть.
Маргрет: Самый молодой профессор и завкафедрой в Германии.
Гейзенберг: Я имел в виду Копенгагенскую интерпретацию. Копенгагенская интерпретация работает. Как бы мы не создали ее, каким бы сочетанием высоких принципов с низким расчетом, самых неприятных тяжелых мыслей с самыми мучительными детскими слезами, это работает. И продолжает работать.
Маргрет: Да, но почему вы оба, в конце концов, приняли эту интерпретацию? Действительно ли потому, что вы хотите возродить гуманизм?
Бор: Конечно, нет. Просто это был единственный способ объяснить результаты экспериментов.
Маргрет: Или это было принято, потому что вы уже становились профессором и вам хотелось обучать цельной и прочной доктрине? Поэтому вам хотелось, чтобы ваши новые идеи были публично одобрены главой церкви в Копенгагене? И возможно Нильс согласился благословить их в обмен на ваше приятие его доктрин. Чтобы вы признавали его главой церкви. И если вы хотите знать почему приехали в Копенгаген в 1941, то это я вам тоже скажу. Вы правы, – тут нет никакой тайны. Вы приехали порисоваться перед нами.
Бор: Маргрет!
Маргрет: Нет! Когда он впервые приехал в 1924, он был скромным ассистентом преподавателя, был из униженной нации, был благодарен за возможность получить работу. И вот вы вернулись с триумфом, – ведущий ученый нации, завоевавшей почти всю Европу. Вы пришли продемонстрировать нам как много добились в жизни.
Бор: Это так на тебя не похоже!
Маргрет: Я приношу свои извинения, но не за этим ли он действительно приехал? Потому что он горел желанием оповестить нас о своей ответственности за важнейшую сторону некоей секретной разработки. И что даже в таких условиях сохраняет высочайшую моральную независимость. Сохраняет ее так открыто, что даже находится под наблюдением Гестапо. Сохраняет ее с таким успехом, что теперь предстал перед удивительно важной моральной дилеммой.
Бор: Да, хорошо, теперь ты просто себя накручиваешь.
Маргрет: Цепная реакция. Ты говоришь одну жестокую правду, и она тянет за собой еще две. И как вы честно признались, вы собираетесь возвратиться и продолжить в точности ту же работу, что делали до того, чего бы Нильс вам не сказал.
Гейзенберг: Да.
Маргрет: Потому что вы бы и не подумали отступиться от такой чудесной возможности поисследовать.
Гейзенберг: Да, если, возможно, я бы сумел принести пользу.
Маргрет: Вы также хотите продемонстрировать нацистам полезность теоретической физики. Вы хотите спасти честь немецкой науки. Вы хотите присутствовать при ее возрождении во всем величии и славе после окончания войны.
Гейзенберг: Но, все равно, я не говорю Шпееру, что реактор….
Маргрет: ….Будет производить плутоний, нет, вы боитесь, того, что может случиться, если нацисты вложат огромные ресурсы, а вы будете не в состоянии сделать им бомбы. Пожалуйста, не пытайтесь убедить нас что вы – герой Сопротивления.
Гейзенберг: Я и не говорил никогда, что я герой.
Маргрет: Ваш талант кроется в вашей возможности слишком быстро спускаться на лыжах, другие не могут видеть, где вы в данный момент находитесь. Вы всегда в один момент времени в нескольких различных местах, как одна из этих ваших микрочастиц.
Гейзенберг: Единственное, могу сказать, что это работало. В отличие от многих действий совершенных героями сопротивления. Это работало! Я знаю, о чем вы думаете. Я должен был вступить в заговор против Гитлера и быть повешенным как остальные.
Бор: Конечно, нет.
Гейзенберг: Вы не говорите этого, поскольку есть некоторые вещи, которые не могут быть высказаны. Но вы так думаете.
Бор: Нет.
Гейзенберг: Чего этим можно было добиться? Чего можно было бы добиться, тем, что ты бы нырнул вслед за Кристианом и тоже утонул? Но это еще одна вещь, о которой нельзя говорить.
Бор: Об этом можно только думать.
Гейзенберг: Да. Прошу прощения.
Бор: И возвращаться к этой мысли каждый день.
Гейзенберг: Тебе нужно было сдержатся, я знаю.
Маргрет: Поскольку вы сдержались.
Гейзенберг: Ведь лучше остаться на яхте и снова достичь берега. Лучше остаться живым и бросить спасательный круг. Я уверен!
Бор: Возможно – да. А возможно и нет.
Гейзенберг: Лучше. Лучше.
Маргрет: Вот уж воистину нелепость. Вы оба с такой удивительной скрупулезностью и точностью обосновали ваш путь в мельчайший мирок атома, а теперь выходит так, что все зависит от этих довольно больших, по сравнению с атомом, объектов на ваших плечах. А то что в них происходит, можно назвать….
Гейзенберг: Эльсинором.
Бор: Эльсинором. Да.
Гейзенберг: И может быть вы правы. Я боялся того, что могло бы случиться. Я отдавал себе отчет, что нахожусь на стороне победителей… Сколько находится объяснений всему сделанному мной! На ленче за столом их сидит столько! Думаю, где-то во главе стола находится действительная причина моего приезда в Копенгаген. Я снова оборачиваюсь посмотреть… И в это мгновение я почти вижу ее лицо. Оборачиваюсь в другой раз и во главе стола – пусто. Причины нет вовсе. Я не сказал Шпееру просто потому, что не подумал об этом. Я приехал в Копенгаген просто потому, что подумал об этом. Есть миллион дел, которые мы каждый день могли совершить или которых совершить не могли. Миллион решений приходящих сами собой. Почему ты не убил меня?
Бор: Почему я не …что?
Гейзенберг: Не убил меня. Не прикончил. В тот вечер в 1941-м. Вот мы возвращаемся домой, и ты внезапно делаешь вывод, что я собираюсь обеспечить Гитлера ядерным оружием. Ты бы точно предпринял все возможное для предотвращения этого.
Бор: То есть – убил бы тебя?
Гейзенберг: Война в разгаре. Я – враг. Нет ничего странного и аморального в уничтожении врагов.
Бор: То есть мне следовало выхватить свой детский пистолетик?
Гейзенберг: Тебе бы не понадобился детский пистолетик. Тебе бы даже мина не понадобилась. Ты можешь это сделать без всякого громкого шума, без крови, без всякого вида страданий. Также чисто как пилот бомбардировщика, нажимающий кнопку в трех тысячах метров над землей. Ты просто ждешь, когда я уйду. Затем тихо опускаешься в свое любимое кресло, и громко повторяешь Маргрет, перед всей нашей невидимой публикой, то, что я тебе только что сказал. Я буду мертв также быстро как бедняга Казимир. И гораздо быстрее Гамова.
Бор: Мой дорогой Гейзенберг, совет конечно …
Гейзенберг: Весьма интересный. Настолько интересный, что он даже никогда не приходил тебе в голову. Снова принцип дополнительности. Я твой враг. Еще я и твой друг. Я опасен для человечества; но я и твой гость. Я частица; и я же волна. У нас есть один набор обязательств перед миром в целом, и у нас есть другие наборы,– никогда не согласующиеся,– обязательства перед нашими соотечественниками, перед соседями, друзьями, семьей, перед детьми. Мы должны пройти не сквозь две щели одновременно, а сквозь двадцать две. А все что мы можем, это оглянуться и увидеть, что уже произошло.
Маргрет: Я скажу о еще одной причине, по которой вы открыли неопределенность: у вас естественная предрасположенность к ней.
Гейзенберг: Ну, я должен был произвести наиприятнейшее впечатление наказанного человека возвратившись в сорок седьмом. Снова приполз на четвереньках. Снова мое государство лежало в руинах.
Маргрет: Не совсем. Вы снова продемонстрировали нам силу характера, еще раз оказавшись на вершине.
Гейзенберг: Когда клянчил продовольственные посылки?
Маргрет: Воцарившись в Геттингене под британским протекторатом, отвечая за послевоенную науку Германии.
Гейзенберг: Первый год в Геттингене я спал на соломе.
Маргрет: Элизабет говорила, что впоследствии у вас был самый уютный дом.
Гейзенберг: Мне его передали англичане.
Маргрет: Ваши новые крестные. Конфисковали у кого-то.
Бор: Довольно, любовь моя, довольно.
Маргрет: Нет, я держала свои мысли при себе все эти годы. Но меня доводило до безумия постоянное мелькание этого умненького сына перед глазами, вечные требования нашего одобрения, непрекращающиеся попытки нас поразить, мольбы указать ему пределы его свободы, только для того, чтобы выйти за них, перешагнуть грань! Прошу извинить, но на самом деле…. На четвереньках приползли? Это мой дорогой, добрейший муж уползал на четвереньках! В буквальном смысле слова. Крадясь по берегу во мраке, в сорок третьем году, как тать в нощи; бежав из страны, чтобы остаться в живых. Протекция немецкого посольства, которой вы так гордились, долго не продлилась. Мы влились в Рейх.
Гейзенберг: Я предупреждал вас в сорок первом. Вы не прислушались. И все-таки Бор перебрался в Швецию.
Маргрет: И как только на рыбацкой лодке он переплыл пролив, в гавань прибыли два транспорта для погрузки еврейского населения Дании и отправки его на восток. Великая тьма сидящая в человеческой душе выплеснулась наружу чтобы затопить всех нас.
Гейзенберг: Я пытался вас предупредить.
Маргрет: Да? И где же вы? Заперлись в пещере как дикарь, и призывали злых духов выйти наружу из ямы в полу. Вот к чему это в итоге привело, вся эта солнечная весна двадцатых годов, вот что она породила,– более эффективное орудие убийства.
Бор: Мысли об этом разбивают мое сердце.
Гейзенберг: Они уже разбили наши сердца.
Маргрет: И это чудесное орудие еще может убить каждого мужчину, женщину, ребенка на земле. И если мы действительно центр вселенной, и если мы являемся хранителями бытия, то, что останется?
Бор: Тьма. Абсолютная и вечная тьма.
Маргрет: Даже неотступно преследующие нас вопросы исчезнут. Даже призраки умрут.
Гейзенберг: В свою очередь могу сказать только одно: это сделал не я. Я не создавал бомбы.
Маргрет: Не создавали? А почему вы не создавали? На это я вам тоже отвечу. Причина самая прозаическая. Вы просто не могли ее создать. Вы не понимаете физику.
Гейзенберг: Гаудсмит сказал в точности то же самое.
Маргрет: А Гаудсмит знал что говорил. Он был из вашего круга, одним из волшебников. Они с Уленбеком открыли спин.
Гейзенберг: Все равно он не имел ни малейшего представления, что я понимаю и чего не понимаю в бомбе.
Маргрет: Он следил за вами по всей Европе для спецслужб Альянса. Он допрашивал вас после того как вас поймали.
Гейзенберг: Конечно, он обвинял меня. Его родители умерли в Аушвице. Он думал, что я должен был что-то предпринять для их спасения. А я не знал этого. Столько рук тянуться из мрака к линии жизни, но никакой линии жизни не дотянуться до них…
Маргрет: Он говорил, вы не понимали огромной разницы между реактором и бомбой.
Гейзенберг: Я ее прекрасно понимал. Я просто не рассказывал другим.
Маргрет: Ах!
Гейзенберг: Но я понимал.
Маргрет: Втайне.
Гейзенберг: Вы можете проверить, если не верите мне.
Маргрет: На этот раз есть свидетельства?
Гейзенберг: Все было тщательнейшим образом записано.
Маргрет: И даже свидетели есть?
Гейзенберг: Безупречные свидетели.
Маргрет: Кт о все записал?
Гейзенберг: Тот, кто прослушивал нас и расшифровывал пленки.
Маргрет: Не смотря на то, что вы никому не рассказывали?
Гейзенберг: Я сказал одному человеку. Отто Гану. В ту страшную ночь в Фарм Холле, после того как мы узнали новости по радио. Где-то за полночь, после того как все наконец отправились спать, и мы остались наедине. Я дал ему исчерпывающие объяснения о том, как работает бомба.
Маргрет: После того как это уже случилось.
Гейзенберг: После того как это уже случилось. Да. Когда это уже не имело значения. Я объяснял все те вещи, которые, по словам Гаудсмита я не понимаю. Быстрые нейтроны урана-235. Вариант с плутонием. Отражающую оболочку, для снижения утечки нейтронов. Даже метод активации бомбы.
Бор: Критическая масса. Самое важное. Количество материала необходимое для запуска цепной реакции. Вы сказали ему критическую массу?
Гейзенберг: Да, я ввел его в курс дела. Вы можете убедиться сами, есть отчеты. Потому что это было еще одним секретом теплого приема. Когда нас привезли в тот дом, Дибнер спросил моего мнения – прослушивают ли нас, установлены ли микрофоны. Я засмеялся. Я сказал, что англичане весьма старомодны и не знают о методах Гестапо. Я их недооценил. Микрофоны стояли везде – они записывали каждое слово. Заметьте! Абсолютно все. Все что мы обсуждали той страшной ночью. Все что я сказал Гану, когда мы за полночь остались наедине.
Бор: Но вернемся к критической массе. Вы ввели его в курс дела. Что это был за курс дела. В чем он заключался?
Гейзенберг: Я забыл.
Бор: Гейзенберг….
Гейзенберг: Все есть на пленке. Сами можете убедиться.
Бор: ‘Курс дела’ для бомбы на Хиросиму составил…
Гейзенберг: Пятьдесят килограмм.
Бор: То есть ты так ввел Гана в курс дела. Пятьдесят килограмм?
Гейзенберг: Я сказал ему что-то около тонны.
Бор: Около тонны? Тысячу килограмм? Гейзенберг, я уверен, что начинаю кое-что понимать.
Гейзенберг: Это единственное в чем я заблуждался.
Бор: Ты ошибся в двадцать раз.
Гейзенберг: Это единственное в чем я заблуждался.
Бор: Но Гейзенберг, твоя математика, твои расчеты! Как они могли настолько промахнуться?
Гейзенберг: Они были верными. В то время, когда я прикидывал уравнение рассеяния, они были верными.
Бор: В то время, когда ты прикидывал?
Гейзенберг: Я провел для всех семинар по этому вопросу спустя неделю. Это есть на пленке! Посмотри сам!
Бор: Ты хочешь сказать… Что раньше не подсчитывал? Ты не решал уравнение рассеяния раньше?
Гейзенберг: В этом не было необходимости.
Бор: Не было необходимости?
Гейзенберг: Расчеты уже были проведены.
Бор: Кем?
Гейзенберг: Перреном и Флюгге, в тридцать девятом.
Бор: Перреном и Флюгге? Но, мой дорогой Гейзенберг, они рассчитаны на природный уран. Уилер и я показали, что расщепляется только 235-й.
Гейзенберг: Да, твоя великая работа. Основа всего, что мы делали.
Бор: То есть надо было считать, ориентируясь на чистый уран-235.
Гейзенберг: Несомненно.
Бор: А ты не посчитал?
Гейзенберг: А я не посчитал.
Бор: Так вот почему ты держался так уверенно мнения, что не сможешь ничего сделать, не имея плутония. Всю войну ты пребывал в уверенности, что потребуется не несколько килограмм 235-го, а тонна или более. А выделить тонну урана-235 в обозримом будущем…
Гейзенберг: Можно, имея что-то около двухсот миллионов единиц материала для сепарации. Это почти невозможно.
Бор: Если бы ты понял, что потребуется выделить всего несколько килограммов…
Гейзенберг: Чтобы выделить хотя бы один килограмм потребовалось бы где-то двести тысяч единиц материала.
Бор: Но двести миллионов это одно, а двести тысяч – совсем другое. Двести тысяч, если представить себе это, вполне возможно раздобыть.
Гейзенберг: Но только возможно.
Бор: А американцы представили.
Гейзенберг: Потому что Отто Фриш и Рудольф Пейерльс действительно все рассчитали верно. Они решили уравнение рассеяния.
Бор: Фриш когда-то был моим ассистентом.
Гейзенберг: Пейерльс когда-то был моим учеником.
Бор: Австриец и немец.
Гейзенберг: И они должны были делать свои расчеты для нас, в Берлинском Институте Кайзера Вильгельма. Вместо этого они сделали их в институте Бирмингема, в Англии.
Маргрет: Потому что оба были евреями.
Гейзенберг: В расчетах была даже определенная математическая элегантность.
Бор: Они тоже начали с Перрена и Флюгге.
Гейзенберг: И тоже думали, что потребуются тонны. Они тоже думали, что это невообразимо.
Бор: Пока однажды ….
Гейзенберг: Не произвели вычисления.
Бор: Им открылось, насколько быстро пойдет цепная реакция.
Гейзенберг: И, следовательно, как мало понадобится исходного материала.
Бор: Они сказали – чуть больше пол кило.
Гейзенберг: По размерам – с теннисный мяч.
Бор: Конечно, они ошиблись.
Гейзенберг: Стократно недосчитали.
Бор: Вследствие чего работа показалась в сто раз более легкой чем на самом деле.
Гейзенберг: Тогда как я заставил всех думать что она в двадцать раз тяжелее чем на самом деле.
Бор: То есть твои страдания в Копенгагене по поводу плутония были излишними. Ты мог бы все сделать и без реактора. Ты все время мог бы это сделать с одним ураном-235.
Гейзенберг: Почти наверняка – не мог.
Бор: Но просто, как возможность.
Гейзенберг: Просто как возможность – да.
Бор: И этот вопрос ты закрыл задолго до приезда в Копенгаген. Просто не рассчитав уравнение диффузии.
Гейзенберг: Какая глупая оплошность.
Бор: Но ее последствия с годами разветвлялись в геометрической прогрессии.
Гейзенберг: Пока не стали настолько значительными, что спасли город. Какой город? Каждый из городов, на который так и не была сброшена бомба.
Бор: Скорей всего Лондон, если представить себе, что ты бы уложился в сроки. Если бы американцы уже вступили в войну, и Альянс начал бы освобождать Европу, то …
Гейзенберг: Кто знает? Может – Париж. Амстердам. Может и Копенгаген.
Бор: Так Гейзенберг, ответь нам на простой вопрос: почему ты не провел вычислений?
Гейзенберг: Вопрос-то в том, почему Фриш и Пейерльс их провели. Это было глупой тратой времени. Сколько бы не получилось в результате урана-235, его должно было получиться намного больше, чем кто-либо мог добыть.
Бор: Если не считать, что получилось гораздо меньше.
Гейзенберг: Если не считать, что получилось гораздо меньше.
Бор: Так почему ж…?
Гейзенберг: Да не знаю я! Я не знаю, почему я не считал! Потому что я не думал об этом! Потому что мне это в голову не приходило! Я предполагал, что это пустая трата времени!
Бор: Предполагал? Предполагал? Ты никогда ничего не предполагал заранее! Именно поэтому ты открыл принцип неопределенности,– ты отвергал наши предположения! Ты считал, Гейзенберг! Ты подсчитывал все! Первое, с чем ты подходил к проблеме, была математика!
Гейзенберг: Тебе следовало быть рядом, чтобы несколько замедлить меня.
Бор: Да, ты бы не прошел мимо этой проблемы, если бы я стоял рядом.
Гейзенберг: Но ведь ты же сделал точно такое же предположение! Ты думал, что здесь не кроется опасности, по той же причине что и я! Так почему же ты не проводил вычисления?
Бор: Почему я не считал?
Гейзенберг: Скажи, почему не считал ты, и мы узнаем почему этого не сделал я!
Бор: Я не считал по очень простой причине!
Гейзенберг: Продолжай.
Маргрет: Потому что он не пытался построить бомбу!
Гейзенберг: Да. Большое спасибо. Потому что он не пытался построить бомбу. Я думаю в моем случае это тоже верно. Потому что я не пытался построить бомбу. Спасибо.
Бор: То есть ты устроил блеф самому себе. Точно так же как я в покере со своим несуществующим стритом. Но, в таком случае, ….
Гейзенберг: Почему я приехал в Копенгаген, Да, так почему же я приехал …?
Бор: Еще один набросок, да? Один финальный черновик!
Гейзенберг: И еще раз я похрустываю знакомым гравием к дверям Бора, тяну за знакомую рукоять звонка. Почему я приехал? Я знаю точно. Знаю настолько хорошо, что у меня нет необходимости даже спрашивать себя об этом. Пока снова не открывается тяжелая входная дверь.
Бор: Он стоял на пороге, моргая от внезапного яркого света из дома. До этого мгновения его мысли были везде и нигде, как ненаблюдаемые микрочастицы, одновременно во всех прорезях дифракционной решетки. Теперь за ними надо пронаблюдать, их надо определить.
Гейзенберг: Сразу все мои абсолютно ясные намерения потеряли свои строгие очертания. На них упал свет и они рассеялись.
Бор: Мой дорогой Гейзенберг!
Гейзенберг Мой дорогой Бор!
Бор: Проходи, проходи…
Гейзенберг: Как трудно видеть даже то что у тебя перед глазами. Настоящее – это все чем мы владеем, а настоящее постоянно растворяется в прошлом. Бор исчез как только я повернулся к Маргрет.
Маргрет: Нильс прав, вы выглядите старше.
Бор: Уверен, у тебя произошли какие-то личные неприятности.
Гейзенберг: Маргрет становится историей, как только я снова поворачиваюсь к Бору. И все-таки самым трудным остается понимание промелькнувшего в чьих-то глазах взгляда. Вот я в центре вселенной, и все что я могу увидеть – две принадлежащие не мне улыбки.
Маргрет: Как Элизабет? Как дети?
Гейзенберг: Очень хорошо. Передавали огромный привет, конечно. …Я чувствую в комнате третью улыбку, очень близко от себя. Может быть, это ее я на мгновение заметил в зеркале? И связан ли неловкий незнакомец, ее носитель, каким-то образом с тем присутствием, которое я ощущаю в комнате? С тем обволакивающим, ненаблюдаемым присутствием?
Маргрет: Я вижу в комнате две улыбки, одну неловкую и вкрадчивую, другую – быстро переходящую от открыто дружеской к просто любезной. В комнате и третья улыбка,– я уверена,– неизменно учтивая, надеюсь, и неизменно осторожная.
Гейзенберг: Тебе удалось покататься на лыжах?
Бор: Я взглянул на Маргрет, и на мгновение понимаю, что она может разглядеть, а я нет: меня,– и улыбка сползала с моего лица, а в это время бедняга Гейзенберг совершает свои промахи, один за другим.
Гейзенберг: Я смотрю на них обоих, глядящих на меня, и на мгновение вижу в комнате так же отчетливо, как и их, третьего человека. Их докучливого гостя, ковыляющего от одной бестолковой и нежелательной мысли к другой.
Бор: Я смотрю на него, глядящего на меня тревожно, с мольбой, он подстегивает меня вспомнить старые времена, и вдруг я вижу то, что видит он. И, да, вот оно, вот оно – в комнате чего-то недостает. Он видит меня. Он видит Маргрет. Он не видит себя.
Гейзенберг: Два миллиарда людей на свете, а тот единственный кто должен решить их судьбу – всегда сокрыт от меня.
Бор: Ты предлагал пойти на прогулку.
Гейзенберг: Ты помнишь Эльсинор? Тьму, сидящую в человеческой душе…?
Бор: И вот мы пошли. Под осенними деревьями. Сквозь затемненные улицы.
Гейзенберг: Сейчас в мире нет никого кроме Бора и другого, невидимого. Кто оно, это обволакивающее присутствие во мраке?
Маргрет: Летящая микрочастица, блуждающая в темноте, никто не знает где. Она тут, там, она везде и нигде.
Бор: С продуманной случайностью он начинает задавать заранее подготовленные вопросы.
Гейзенберг: Имеет ли кто либо, как физик, моральное право работать над практическими исследованиями атомной энергии?
Маргрет: Жуткое столкновение.
Бор: Я остановился. Он остановился…
Маргрет: Так они работали.
Гейзенберг: Он испуганно вытаращился на меня.
Маргрет: Теперь, наконец, он знает кто он такой, и что делает.
Гейзенберг: Он отворачивается.
Маргрет: И в тот самый момент, когда началось столкновение оно же и закончилось.
Бор: И вот мы уже спешим назад к дому.
Маргрет: Они уже разлетаются друг от друга в темноту.
Гейзенберг: Наш разговор окончен.
Бор: Наше великое партнерство.
Гейзенберг: Вся наша дружба.
Маргрет: И снова все касающееся его становится неопределенным, как и прежде.
Бор: Если… да… мысленный эксперимент… Предположим на мгновение, что я не улетел в ночную тьму. Посмотрим, что получится, если я, напротив, вспомню о своей отеческой роли, которую, как все полагают, я играю. Если я остановлюсь и справлюсь со своей яростью, повернусь к нему. И спрошу его почему.
Гейзенберг: Почему?
Бор: Почему ты так уверен, что к счастью, настолько трудно создать бомбу на уране-235. Ты что, делал подсчеты?
Гейзенберг: Подсчеты?
Бор: Подсчет рассеивания в уране-235. Нет. Ты просто не считал. Ты не додумался взять и посчитать. Ты не осознал всерьез необходимость расчетов.
Гейзенберг: И конечно теперь я осознал. На самом деле все не так затруднено. Посмотрим… Плоскость рассеивания 6х10-24, то есть средняя длина свободного пробега будет… подожди…
Бор: И внезапно совершенно другой и совершенно ужасный мир начинает обретать форму…
Маргрет: Это было последним и самым большим требованием, которое Гейзенберг предъявлял к вашей дружбе. Быть понятым, когда он не мог понять себя сам. И это было последним и самым большим проявлением дружбы, которое ты выказал Гейзенбергу в ответ. Оставил его непонятым.
Гейзенберг: Да. Возможно, я должен поблагодарить тебя.
Бор: Возможно, и должен.
Маргрет: В любом случае это стало концом истории.
Бор: Хотя возможно и мне стоило кое, за что поблагодарить тебя. Той летней ночью сорок третьего, когда я пересек пролив на рыбацкой лодке, а транспорт пришел из Германии…
Маргрет: А Гейзенберг тут при чем?
Бор: Когда в среду пришли корабли, то в Дании подлежали аресту и распределению по камерам восемь тысяч евреев. А в пятницу вечером, к началу шабата, когда эсэсовцы начали свою облаву, они не нашли практически ни одного еврея.
Маргрет: Всех их укрыли в церквях, госпиталях, в домах и на дачах у разных людей.
Бор: Но как такое могло произойти? – Нас предупредил кто-то из немецкого посольства.
Гейзенберг: Георг Дуквиц, их специалист по грузоперевозкам.
Бор: Твой человек?
Гейзенберг: Один из них.
Бор: Он был потрясающим информатором. Сообщил нам обо всем за день до прибытия кораблей – в тот же день, когда Гитлер только подписал приказ. Он сообщил нам точное время прихода эсэсовцев.
Маргрет: А члены Сопротивления вывели всех и переправили через Зунд.
Бор: И для небольшой кучки людей в одной рыбацкой лодке пройти мимо немецких патрульных катеров – удивительное везение. А прохождение мимо них всей флотилией, с большей частью тех восьми тысяч людей на борту, равнозначно разделению вод Красного моря.
Маргрет: Я думала, что никаких немецких катеров той ночью не было.
Бор: Не было, весь флот вдруг оказался не готовым выйти в море. Так указывалось в рапорте.
Гейзенберг: Даже представить себе не могу, как им удался этот обман.
Дата добавления: 2015-11-03; просмотров: 52 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Действие первое | | | 1 страница |