Автор: Герр Майкл. (в переводе А.Филиппенко)

Ад поганый

(в переводе А.Филиппенко)

В первые недели Новогоднего наступления комендантский час начинался вскоре после полудня, и соблюдался строго. Каждый день к половине третьего Сайгон походил на последние кадры из фильма «На берегу», на обезлюдевший город, на длинных проспектах которого не было ничего, кроме мусора, гоняемых ветром газет, бросающихся в глаза кучек человеческих экскрементов, а также увядших цветов и трубок от фейерверков, оставшихся после празднования лунного нового года. Даже тогда, когда в Сайгоне бурлила жизнь, он производил довольно удручающее впечатление, но во время наступления город опустел настолько, что это почему-то даже ободряло.

Деревья на главных улицах выглядели как пораженные молниями, и стало необычно, неприятно холодно — очередной поворот причудливой судьбы в месте, где время года никогда не соблюдалось. Так много улиц и переулков оказались настолько сильно загаженными, что стали опасаться эпидемии чумы, и если был на свете город, где её ждали и где на неё напрашивались, то это был Сайгон во время того бедствия. Гражданские американцы, инженеры и строительные рабочие, которые здесь зарабатывали так, как дома им и не снилось, начали собираться в большие группы, вооружившись пистолетами и автоматическим оружием, и от них можно было ожидать вещей похуже, чем от любой шайки горячих дружинников с Дикого Запада. Каждое утро около десяти утра на террасе «Континенталя» они дожидались открытия бара, и до этого момента были не в состоянии прикурить сигарету. Толпы людей на улице Ты До походили на шествия на картинах Энсора, и везде царил дух разложения, который не имел ничего общего с моральным обликом местных чиновников. После семи вечера, когда комендантский час касался и американцев и становился тотальным, на улицах не появлялось ничего кроме полицейских патрулей вьетнамских «Белых Мышек» и джипов военной полиции, да малолеток, которые носились по замусоренным улицам, гоняя на пронизывающем ветре воздушных змеев из газетной бумаги.

* * *

Нас всех сразил сильнейший и всеобщий нервный срыв, явившийся результатом повышенного давления и накала тяжёлых боёв, которые нарастали до тех пор, пока их не попробовали на вкус все американцы во Вьетнаме. Вьетнам был тёмной комнатой, где было смертельно опасно, вьетконговцы были повсеместно и сразу, как метастазы, и если раньше мы проигрывали войну маленькими кусочками на протяжении нескольких лет, то теперь мы проиграли её быстро, меньше чем за неделю. После этого мы превратились в того мифического парня из солдатского фольклора, который был так туп, что не сообразил упасть даже когда его убили. Наши худшие страхи по поводу жёлтой угрозы оправдались, теперь мы видели, что они гибнут тысячами по всей стране, но силы их, судя по всему, не уменьшаются и уж никак не на исходе, как заявляла о том Миссия уже на четвёртый день наступления. Мы отвоёвывали пространство быстро, расточительно, среди всепоглощающей паники и с почти максимально возможной беспощадностью. Наша машина была сокрушительной. И универсальной. Она могла сделать всё что угодно, только остановиться не могла. Как выразился один американский майор, успешно родив историческую фразу, «нам пришлось разрушить Бенче, чтобы его спасти». Именно так большая часть страны была возвращена под так называемый контроль, именно такой она и осталась, по большей части оккупированной вьетконговцами и войсками северных до того дня, несколько лет спустя, когда никого из нас там уже не осталось.

Работники Совета Миссии взялись за руки и дружно ушли в Зазеркалье. Колесница нашего генерала горела, и сам он уже дымился, но он рассказывал такие невероятные байки о триумфах и победах, что некоторым влиятельным американцам пришлось попросить его остыть и переложить бремя произнесения речей на них. Один британский корреспондент уподобил позицию Миссии капитану «Титаника», который заявил бы пассажирам: «Волноваться незачем, остановились на минутку, льда набрать».

Когда я вернулся в Сайгон в четвёртый день Новогоднего наступления, информация, поступавшая со всех концов страны, уже устоялась, и всё было плохо, даже если отсеять явные слухи, например, о «белых людях», явно американцах, сражавшихся на стороне вьетконговцев, или о тысячах жителей Хюэ, казнённых северными, и о «мелких могилах» на пригородной равнине (последние два оказались правдой). Наступление беспощадно изводило корреспондентов почти так же, как американских солдат и вьетнамцев. Позднее я понял, что, каким бы пацаном ни оставался я в душе, юность вытянули из меня три дня и шестьдесят миль от Кантхо до Сайгона. В Сайгоне я обнаружил, что почти все мои друзья срываются один за другим, кто-то уехал, кто-то целыми днями не вставал с кровати, измученный глубокой депрессией. Я же, наоборот, стал энергичным и возбуждённым, и дошёл до того, что спал уже всего три часа в сутки. Один мой друг, работавший в газете «Таймс», сказал, что ночные кошмары изводили его меньше, чем желание, проснувшись, сообщать о них в редакцию. Один ветеран, писавший о войне ещё с тридцатых годов, послушав наши ругательства и жалобы по поводу того, как всё ужасно, фыркнул: «Нравитесь вы мне, ребята. Красавцы! А как, по-вашему, было раньше?» Мы думали, что война уже миновала ту точку, до которой всякая война не отличается от любой другой. Если бы мы знали, что потом станет ещё хуже, нам, наверное, было бы легче. Через несколько дней рейсы возобновились, и мы отправились на север, по направлению к Хюэ.

* * *

Мы подъезжали к городу, в «два с полтиной» нас набилось шестьдесят человек, а всего в колонне из Пхубая было восемь грузовиков, которые везли 300 человек для пополнения подразделений, понёсших потери в первых боях к югу от реки Ароматной. Несколько дней подряд небо было затянуто тучами, и от проливных дождей дорогу, по которой шла колонна, совсем размыло. В грузовиках было ужасно холодно, а дорога была усыпана листьями, сорванными с деревьев бурей, или сбитыми разрывами снарядов, которыми засыпали дорогу на всём её протяжении. Многие дома были разрушены до основания, и не осталось ни одного дома, не тронутого осколками. Мы проезжали мимо сотен беженцев, теснившихся на обочинах, многие из них были ранены. Дети смеялись и кричали, а старики глядели на нас с той молчаливой привычкой к страданиям, которая смущала многих американцев, ошибочно принимавших её за безразличие. Но многие взрослые, мужчины и женщины, часто смотрели на нас с нескрываемым презрением, и оттаскивали приветствовавших нас детей подальше от грузовиков.

Мы сидели в грузовике, подбадривая друг друга, с улыбкой перенося дурную погоду и неудобства, сообща борясь с уже подкравшимся страхом, радуясь тому, что не возглавляем колонну и не замыкаем её. Наши грузовики регулярно обстреливали, и многим колоннам пришлось вернуться. Мы очень уж медленно проезжали мимо домов, которые были такими удобными укрытиями для снайперов, и один выстрел из гранатомёта B-40 могу перевести всех пассажиров нашего грузовика в категорию потерь. Все бойцы насвистывали мелодии, ни одна из которых не повторялась, и грузовик походил на спортивную раздевалку перед игрой, которая никого не радовала. Ну, почти никого. Среди нас был чернокожий морпех по прозвищу Пёс из Филли, у себя в Филадельфии он возглавлял банду, а здесь, после шести месяцев, проведённых в джунглях, ему не терпелось добраться до улиц и показать этим козлам, на что он способен в городе. (В Хюэ ему цены не было. У меня на глазах он выпустил в пролом в стене сотню патронов из пулемёта и сказал со смехом: «Дашь на дашь», и, по-моему, во всей роте «Дельта» его одного ни разу не ранило). Был там ещё военный корреспондент из морпехов, сержант Дейл Дай, из чехла каски которого торчал длинный жёлтый цветок — отличная, просто великолепная мишень. Он так и шарил глазами по сторонам, с радостной улыбкой повторяя: «Конечно, конечно, Чарли напрягся, будет круто». Через неделю я увидел на его лице ту же улыбку, когда снайперская пуля впилась в стену сантиметрах в пяти над его головой, и веселиться при этом мог только боец морской пехоты.

У всех остальных в кузове грузовика были ненормальные, беспокойные глаза людей, едущих на Дикий Запад, и взгляд их говорил о том, что они считают совершенно нормальным быть там, где бои будут наиболее тяжёлыми, где и половины необходимого не будет хватать, где будет такой холод, какого Вьетнам ещё не видел. На касках и бронежилетах у них были написаны названия прежних операций, подруг, военные прозвища (Ни разу не герой, Обезьянка Микки Мауса, Мститель «В», Старый Мо Домой Пора), представления о себе (Рождён для горя, Рождён для битвы, Рождён для убийства, Рождён для смерти), соображения об окружающем (Поганый ад, Время на моей стороне, Мы с тобою заодно, Бог). Один из них обратился ко мне: «Хочешь расскажу, что со мною было? Записывай: был я на высоте 881, дело было в мае, и вот иду я по хребту, как кинозвезда, на меня выскакивает косоглазый, и, бля, наводит свой АК-47 прямо на меня, а я такой спокойный, что он офигевает так, что и не замечает, что в животе у него уже обойма. Завалил». В таких беседах мы проехали двадцать километров, и, хотя небо впереди было в чёрных тучах, увидели дым, поднимавшийся с того берега реки, из Цитадели города Хюэ.

Мост был разрушен, он соединял два берега канала, который разделяел деревню Ан Кыы и южный сектор Хюэ, прошлой ночью его взорвали вьетконговцы, и считалось, что на том берегу опасно, там уже передний край, поэтому мы остановились на ночлег в деревне. Жителей там совсем не осталось, и мы расположились в пустых домишках, разостлав подкладки от пончо поверх битого стекла и крошеного кирпича. С наступлением сумерек мы все разошлись по берегу и принялись за ужин, и тут на нас спикировали два морпеховских вертолёта огневой поддержки и начали обстреливать, засыпая берега трассирующими пулями, и мы, не то чтобы испугавшись – скорее удивившись, побежали прятаться. «Молодец, урод, здорово бьёшь по врагу!» - сказал один из бойцов и подготовил к бою свой пулемёт на тот случай, если они прилетят снова. «Такой херни так просто оставлять нельзя», - сказал он. Выслали патрульные группы, расставили часовых, и мы разошлись по домишкам спать. По какой-то причине в ту ночь нас даже из миномётов не обстреляли.

Утром мы перебрались на тот берег на грузовике и дальше шли пешком, пока не наткнулись на первую из многих сотен убитых мирных жителей, которые нам предстояло увидеть за несколько недель. Там лежал старик, скрючившись над соломенной шляпой, лежала девчушка, которую убили, когда она ехала на велосипеде, и рука её была поднята в укор убийцам. Они лежали так уже неделю, и мы впервые порадовались холодной погоде.

Вдоль южного берега реки Ароматной тянется длинный ухоженный парк, который отделяет самый красивый проспект Хюэ, Ле Лой, от реки. Люди любили вспоминать, как хорошо было посидеть там на солнышке, глядя на плывущие по реке сампаны или на девушек на велосипедах, раскатывающих по проспекту Ле Лой, мимо чиновничьих вилл и выстроенных французами корпусов университета. К нашему прибытию многие из этих вилл были разрушены, и большая часть университетских строений ремонту уже не подлежала. Посередине дороги стояли разбитые взрывами машины скорой помощи из немецкой миссии, а Спортивный клуб был изрешечён пулями и осколками. С приходом дождей парк покрылся зеленью, он уходил вдаль, окутанный густым белым туманом. В парке мы обнаружили четыре зелёных распухших трупа, лежавших враскоряку у высокой нарядкой клетки, в которой сидела маленькая, дрожащая обезьянка. Один из бывших с нами корреспондентов перешагнул через трупы и дал ей немного фруктов. (Через несколько дней я снова побывал в том месте. Трупов уже не было, но обезьянка тоже пропала. Тогда там было так много беженцев и так мало еды, что кто-то её, наверное, съел). Морпехи из 2-го батальона 5-го полка овладели центральной частью южнобережной половины города и веером наступали на запад, ведя бои и освобождая один из главных каналов. Мы ждали, когда будет принято решение о том, пошлют ли американских морпехов на штурм Цитадели, хотя ни у кого и не было сомнений по этому поводу. Мы сидели, пропитываясь ужасом при виде столбов дыма за рекой, постреливали вражеские снаперы, иногда, нечасто, нас обстреливали очередями из крупнокалиберного пулемёта, мы наблюдали за тем, как противник обстреливает со стен Цитадели флотские десантные катера на реке. Морпех, сидевший рядом, говорил о том, как грустно ему всё это видеть: несчастные местные жители, дома у них такие славные, даже заправка «Шелл» есть. Он глядел на чёрные облака, вздымавшиеся там, куда сбрасывали напалм, на то, как рушатся стены. «Кажется, конец имперскому городу», - сказал он.

* * *

Прошёл дождь, и двор американского представительства был весь в лужах, брезентовые крыши джипов и навесы грузовиков просели под тяжестью воды. Шёл пятый день боёв, и все вокруг продолжали удивляться тому, что ни бойцы армии северных, ни вьетконговцы не ударили по нему в первую же ночь. Накануне ночью на территорию представительства забрёл огромный белый гусь, и теперь его крылья пропитались машинным маслом, скопившимся на поверхности луж. Всякий раз, когда во двор въезжала машина, он яростно хлопал крыльями и вопил, но никуда не уходил и, насколько я знаю, так его никто и не съел.

Мы, почти две сотни человек, спали в двух небольших помещениях бывшей столовой. Армейские не были в восторге от того, что им приходилось устраивать столько морпехов, делавших здесь остановку, и уж совсем бесили их все эти корреспонденты, которые теперь болтались повсюду, дожидаясь того момента, когда бои переместятся за реку на север, в Цитадель. Найти на полу достаточно места для ночёвки было удачей, большей удачей было спать на носилках, и полным счастьем было спать на новых носилках. Ночь напролёт немногие ещё целые окна побрякивали от воздушных налётов за рекой, а с миномётной позиции, которая была под боком, стреляли без передышки. В два-три часа ночи морпехи возвращались с выходов. Они бродили повсюду и мало заботились о том, чтобы на кого-нибудь не наступить. Они включали радиоприёмники и перекрикивались из одного угла в другой. «Совсем совести нет?» - сказал им один британский корреспондент, и в ответ они захохотали так, что проснулись все, кто не успел ещё проснуться.

Однажды утром начался пожар — в тюремном лагере через дорогу от американского представительства. Мы увидели, как чёрный дым поднялся над колючей проволокой, проходившей по верху лагерной стены, и услышали очереди. В той тюрьме было полным-полно солдат с севера, вьетконговцев и лиц, подозреваемых в причастности к ним. Охрана сообщила потом, что они устроили пожар, чтобы сбежать под его прикрытием. Южновьетнамские бойцы и несколько американцев стреляли прямо в огонь, не глядя, и трупы сгорали там же, где падали. Убитые гражданские валялись на тротуарах всего в одном квартале от представительства, в парке у реки повсюду лежали мертвецы. Стояла холодная погода, и солнце за всё время ни разу не вышло из-за туч, зато дождь творил с трупами такое, что солнце никогда бы этого с ними не сделало. В один из тех дней я понял, что единственный труп, на который я не смогу заставить себя посмотреть - тот, которого мне не доведётся увидеть.

* * *

Так холодно и темно было и следующие десять дней подряд, и сырая темень стала фоном всех наших съёмок в Цитадели. И в этом тусклом свете глядеть приходилось сквозь густую пыль, взметаемую с развалин восточной стены и повисавшую в воздухе так, что всё виделось словно через светофильтр. А кроме того, на всё приходилось смотреть с непривычных точек: бросая взгляды вокруг, пригнувшись на бегу, или приподнимая голову, распластавшись на земле, слыша, как громко и сухо стучат осколки, поливая разбросанные вокруг тебя руины. Из-за этой пыли, разносимой ветром повсюду, едкий запах пороха надолго повисал в воздухе после боёв, а был ещё и слезоточивый газ, которым мы травили северных – его тоже несло ветром на наши позиции. От всего этого было не продохнуть, но был там ещё один характерный запах, он поднимался от разбитых каменных груд при каждом воздушном налёте. Он проникал глубоко в ноздри и впитывался в ткань, и, недели спустя, за много миль оттуда, ты просыпался ночью и ощущал его. Солдаты северных так глубоко зарылись в стены, что авиации приходилось вычищать их метр за метром, сбрасывая напалм в сотне метров от наших позиций. Стоя на самой высокой точке стены, где когда-то находилась башня, я вдруг увидел северовьетнамских бойцов, которые быстро пробирались по развалинам стены по ту сторону рва Цитадели. До них было так близко, что различались лица. Метрах в двух от меня раздался выстрел, одна из фигурок вьетнамцев дёрнулась назад и упала. Морпех-снайпер высунулся из-за укрытия и ухмыльнулся мне.

Из-за дыма, тумана и поднятой пыли внутри Цитадели время перехода от света к темноте трудно было назвать настоящими сумерками, но как раз в это время большинство из нас вскрывали сухие пайки. Мы были в каких-то метрах от самых яростных боёв, не более чем в квартале (по вьетнамским меркам), но гражданские всё шли и шли, улыбаясь, пожимая плечами, пытаясь вернуться в свои дома. Морпехи пытались их отпугнуть, наводя на них винтовки и покрикивая: «Ди, ди, ди, уроды несчастные, валите отсюда к чёрту!», а беженцы улыбались, изображали поклоны и быстро убегали по засыпанным обломками улицам.

Мальчонка лет десяти подошёл к морпехам из роты «Чарли». Он смеялся и забавно мотал головой из стороны в сторону. В глазах его была такая свирепость, что любой человек понял бы, в чём дело, но большинству бойцов и в голову не могло прийти, что вьетнамский ребёнок тоже может сойти с ума, а когда они всё поняли, мальчишка уже пытался выцарапать им глаза и порвать одежду, он всех пугал, сильно действовал на нервы, и тогда один чернокожий боец схватил его за ворот и взял за руку. «Пойдём, бедняжка, пока эти вояки гадские тебя не пристрелили», - сказал он и потащил мальчика к медикам.

В самые тяжкие дни никто не надеялся выжить. Среди бойцов батальона поселилось такое отчаяние, какого ни разу ещё не видели люди постарше, ветераны двух войн. Была пара случаев, когда в похоронном отделении из вещмешков и карманов убитых морпехов извлекали личные вещи, и находили там письма из дома, которые пришли за несколько дней до того и так и остались нераспечатанными.

Мы перетаскивали раненых на полутонку, и один молодой морпех никак не мог перестать плакать, лёжа на носилках. Сержант, его начальник, держал обе его руки в своих, а морпех всё причитал: «Нет, сержант, кранты мне. Боже мой, я скоро умру, правда?». «Не помрёшь ты, чёрт возьми, - ответил сержант. «Нет, сержант, нет, помру». «Краули, - сказал ему сержант, - рана у тебя не такая уж серьёзная. Заткнись-как на хер. Вот как приехали мы в этот сраный Хюэ, толку от тебя никакого – только ноешь». На самом деле сержант не мог быть ни в чём уверен. Парня ранило в горло, а с такими ранами никогда не поймёшь. Плохие были раны, и каждый боялся получить ранение в горло.

С пересадками нам повезло. В медсанчасти батальона нам дали вертолёт, и вместе с дюжиной убитых морпехов мы долетели до базы в Пхубае, и через три минуты после посадки успели сесть на С-130, который летел в Дананг. Выбираясь от аэродрома дальше, мы нашли офицера из службы психологических операций, который нас пожалел и довёз до самого пресс-центра. Пройдя через ворота, мы увидели, что волейбольная сетка уже стоит, и ежедневный матч между морпехами при пресс-центре в самом разгаре.

«И где же вас так?» - спросил один из них. Выглядели мы ну просто никак.

В столовой было мертвецки холодно от кондиционеров. Я сел за столик, подозвал одну из местных деревенских девушек, работавших там официантками, и сделал заказ: гамбургер и бренди. Я просидел там пару часов, заказав за это время ещё четыре гамбургера и не меньше полудюжины бренди. Этого не могло быть, просто не могло - за один день побывать и там, откуда я вернулся, и здесь. За соседний столик сел корреспондент, прилетевший вместе со мной. Он тоже был один, и мы посмотрели друг на друга, покачали головами и засмеялись. Я пошёл в свою комнату, снял ботинки и форму, и стал под душ. Вода была невероятно горячая, и мне на миг показалось, что я от этого сошёл с ума, и я долго потом сидел на бетонном полу, побрился, а потом снова и снова мылился и смывал пену. Я оделся и пошёл обратно в столовую. Волейбольную сетку уже сняли, со мной поздоровался один из морпехов и спросил, не знаю ли я, какое сегодня кино. Я заказал себе стейк, за которым снова последовала длинная серия порций бренди. Когда я уходил, тот корреспондент по-прежнему сидел один. Я лёг в постель и закурил косячок. Утром я улетал обратно, само собой, но почему «само собой»? Все мои вещи были готовы, подъём в пять часов. Я докурил косяк и, подрагивая, уснул.

* * *

К концу той недели один метр стены обходился морпехам примерно в одну потерю, четверть из них убитыми. 1-й батальон 5-го полка, который стали с тех пор называть «Цитадельным батальоном», прошёл к тому времени через все серьёзные битвы, в которых участвовала морская пехота на протяжении шести последних месяцев, за несколько недель до Хюэ они даже встречались с теми же подразделениями северовьетнамской армии в районе между проходом Хайвань и Фулоком, и сейчас в трёх ротах этого батальона численность личного состава не дотягивала до взвода. Все понимали, как всё плохо, новизна боёв в городских условиях обернулась дурацкой шуткой, и всем хотелось получить ранение.

А на командном пункте каждую ночь майор, который командовал тогда батальоном, просиживал над картами, тупо глядя на трапезоид, представлявший Цитадель. Двадцать пять лет назад он мог так же сидеть в крестьянском доме в Нормандии, на столах горели бы свечи, на покорёженных полках стояли бы бутылки красного вина, в комнате с высокими потолками было бы холодно, а на стене висел бы тяжёлый красивый крест. Майор не спал уже пять ночей, и пятую ночь подряд заверял нас, что всё свершится завтра, последний отрезок стены будет взят, и морпехов в его распоряжении вполне хватит для этого. А тем временем один из его адъютантов, многое повидавший первый лейтенант, который прошёл весь путь от рядового до первого лейтенанта, «мустанг», одарял нас невесёлой, ироничной улыбкой из-за плеча майора, и улыбка его отвергала хорошие новости, говоря что-то вроде «Майор херню несёт, мы-то с вами знаем».

Иногда случалось так, что целая рота оказывалась отрезанной от своих, и морпехи несколько часов не могли эвакуировать раненых. Помню одного морпеха, раненного в голову – как он добирался до командного пункта батальона, когда заглох джип, на котором он ехал. Отчаявшись ждать, он выпрыгнул из машины и стал её толкать, понимая, что только так и можно было выбраться оттуда. Большинству танков и грузовиков, перевозивших раненых, приходилось преодолевать длинный и прямой участок дороги без прикрытия, и они прозвали это место «Ракетной аллеей». Ни один из морпеховских танков, побывавших там, не обошёлся без хотя бы одного попадания. Сущность Хюэ проявилась на отличной фотографии Джона Олсона, опубликованной в журнале «Тайм»: на ней раненые из роты «Дельта» были в спешке кучей свалены на танк. Иногда по пути к пункту медицинской помощи тяжелораненые приобретали нехороший, серо-голубой цвет рыбьего брюха, признак скорой смерти, который, поднимаясь вверх от груди, покрывал лицо. Помню одного морпеха с простреленной шеей, которому медик всю дорогу массировал грудную клетку. К тому времени, когда они добрались до медпункта, он стал настолько плох, что доктор осмотрел его и оставил на месте, чтобы заняться теми, кого ещё можно было спасти, и, когда его уложили в зелёный пластиковый похоронный мешок, то с медицинской точки зрения он мог быть ещё жив. Тому врачу никогда ещё не доводилось встречаться с необходимостью делать подобный выбор, и он никак не мог к этому привыкнуть. Когда в доставке раненых возникали перерывы, он выходил из палатки вдохнуть свежего воздуха, но и на улице было не лучше. Трупы укладывали поближе друг к другу, а вокруг них всегда стояла толпа зрителей из южновьетнамских солдат, которых зрелище смерти завораживало, как всех вьетнамцев. И, не зная, что ещё можно сделать, и не думая о том, как выглядят в глазах морпехов, они улыбались, глядя на трупы, в результате чего несколько раз возникали безобразные недоразумения. Морпехи, которым было приказано заниматься трупами, зверели от работы и спешки, они со злобой срывали с погибших вещмешки, штыками срезали снаряжение, трупы в мешки они швыряли. Один из мёртвых морпехов оцепенел, и они никак не могли уложить его в мешок. «Чёрт!» - сказал один из них. – Ну на хера он отрастил такие большие ноги? Ну на хера?» Потом ему всё-таки удалось запихать его ноги в мешок. В медпункте я видел самого молодого из всех морпехов, что мне довелось повидать. Ему в колено угодил крупный осколок, и он не мог понять, что с ним, раненым, теперь сделают. Он лежал на носилках, а врач объяснял ему, что сначала его доставят на вертолёте в госпиталь в Пхубае, оттуда на самолёте в Дананг, а потом в Америку, где он и будет потом дослуживать. Сначала парнишка думал, что врач его разыгрывает, потом до него начало доходить, затем он поверил, что это правда, что он действительно уезжает отсюда, и тогда уже он заулыбался, и огромные слёзы стекали ему в уши.

Именно тогда я начал узнавать почти всех раненых и убитых, вспоминать, как разговаривал с ними за несколько дней или минут до того, и как раз тогда я улетел на медицинском вертолёте вместе с лейтенантом, который весь был в пропитанных кровью бинтах. Он был ранен в обе ноги, обе руки, грудь и голову, в его ушах и глазах обильно запеклась кровь, и он попросил фотографа, летевшего с нами, снять его в таком виде, чтобы потом послать её жене.

Однако к тому времени битва за Хюэ уже почти кончилась. Кавалерия обрабатывала северо-западный угол Цитадели, и части 101-й дивизии подошли по дороге, которая ранее использовалась для снабжения северовьетнамскими войсками (за пять дней кавалеристы и десантники потеряли столько же людей, сколько морпехи за три недели). Вьетнамские морпехи и отдельные подразделения 1-й дивизии Армии Республики Вьетнам доканчивали остатки северных. Флаг Северовьетнамской Армии, так долго провисевший над южной стеной, был снят, и его место занял флаг США. Два дня спустя Хок Бао, вьетнамские рейнджеры, ворвались через бреши в стене в Имперский дворец, но северных там уже не осталось. Они закопали большинство убитых, только во рву осталось несколько трупов. Когда северные только вошли в Хюэ, местные жители устраивали для них банкеты. А до своего ухода они успели собрать с поверхности рва всю съедобную растительность. Было уничтожено семьдесят процентов самого красивого города во Вьетнаме, и если сам город выглядел убитым, представьте себе, как выглядели люди в этом ландшафте.

Изгнание северных было отмечено двумя официальными церемониями, обе с поднятием флагов. На южный берег реки Ароматной согнали двести беженцев из одного из лагерей, и они стояли, хмуро и молчаливо, под дождём, глядя, как поднимают вьетнамский государственный флаг. Но трос лопнул, и толпа, решив, что его перебил выстрелом кто-то из солдат северных, в панике разбежалась (в сайгонских газетах о дожде не было сказано ни слова, никаких неприятностей с тросом тоже не было, и восторженная толпа исчислялась тысячами человек). Что касается второй церемонии, то большинство людей считало, что в Цитадели небезопасно, и когда там наконец-то взвился флаг, смотреть на это было некому, кроме горстки вьетнамских солдат.

* * *

Майор Чонг прыгал на сидении своего джипа, в котором мы ехали по улицам Хюэ, заваленным обломками домов. Когда мы проезжали мимо многочисленных вьетнамцев, пробиравшихся через обрушившиеся балки и груды усыпанных пылью кирпичей, оставшиеся от их жилищ, лицо его оставалось совершенно невозмутимым, хотя невозможно было что-либо сказать о том, что он чувствовал в это время, потому что глаза его были спрятаны под тёмными очками. Он не был похож на победителя, и такой он был маленький, и так обмяк на сидении, что я боялся, как бы он не вылетел из джипа. Водителем у него был сержант Данг, один из самых больших вьетнамцев, которых я видел, а говорил он по-английски лучше, чем майор. Время от времени джип глохнул, уткнувшись в кучу обломков, и тогда Данг с извиняющейся улыбкой оборачивался к нам. Мы ехали в Имперский дворец.

Месяцем ранее территория дворца была усыпана десятками трупов северных и обгоревшим мусором, накопившимся за три недели осады и обороны. Наверху не очень-то хотели бомбить дворец, но и бомбы, падавшие рядом, сильно его повредили, внесли свой вклад и артиллерийские обстрелы. Большие бронзовые урны были побиты так, что реставрации не подлежали, а через дыру в крыше тронного зала в него лилась дождевая вода, пропитывавшая два маленьких трона, на которых когда-то восседали аннамские короли. В этом большом (по вьетнамским меркам) зале красные лакированные панели у потолка были сильно побиты, и всё вокруг покрывал густой слой пыли. Свод главных ворот обвалился, а в саду повсюду валялись обломки ветвей древних деревьев, как огромные насекомые, опалённые огнём – тонкие, хрупкие, убитые. В те дни ходил слух о том, что дворец удерживался отрядом студентов-добровольцев, которые восприняли вторжение в Хюэ как сигнал к восстанию, и тут же влились в ряды северных (другой слух – о пяти тысячах «мелких могил» в окрестностях города, в которых лежали тела людей, казнённых северными, подтвердился как раз в те дни).

Но когда штурм стен завершился успехом, и наступавшие вошли в крепость, там не оказалось никого, кроме трупов. Они плавали во рву, ими были усыпаны подходы к Цитадели. Тогда туда вошли морпехи, и к прежнему мусору добавились пустые консервные банки и грязные обрывки газеты «Старс энд страйпс». Есть фотография, сделанная в те дни: толстый морпех мочится в оцепеневший раскрытый рот разлагающегося солдата северных.

«Не есть хорошо, - сказал майор Чонг. - Не есть хорошо. Бой тут очень сильно, очень плохо».

По пути я расспрашивал сержанта Данга о дворце и императорских династиях. Когда в очередной, последний раз заглохли у въезда на мост, перекинутый через ров, я как раз спрашивал его, кто был последним императором, занимавшим трон. Он улыбнулся и пожал плечами - не в том смысле, что не знал, а в том, что это не имело никакого значения.

«Сейчас майор Чонг император», - сказал он, поддал газу, и джип вкатился на территорию дворца.

Дата добавления: 2015-11-03