9 страница. Наконец, и это, пожалуй, самое важное, биографии неоценимы для понимания мотивов и

Наконец, и это, пожалуй, самое важное, биографии неоценимы для понимания мотивов и намерений. Среди историков идет много споров о том, какое место личные мотивы – наряду с экономическими и соци­альными силами – должны занимать в исторической интерпретации, и сейчас им уделяется куда меньше внимания, чем в XIX в.; но, несом­ненно, они играют определенную роль в объяснении исторических со­бытий. Если мы признаем это, важное значение биографии становится очевидным. Действия личности можно полностью понять, лишь при­нимая во внимание эмоциональный настрой, темперамент и предрас­судки. Конечно, сколько бы документов ни сохранилось о жизни того или иного человека, многое приходится домысливать: письменные сви­детельства, особенно общественных деятелей, пронизаны самообма­ном, а также намеренным расчетом. Но биограф, изучивший становле­ние своего персонажа с детских лет до зрелого возраста, скорее всего, выскажет правильные предположения. Именно по этой причине в на­шем столетии биографы уделяют все больше внимания частной и внут­ренней жизни своих героев, а не только общественной карьере. С этой точки зрения изучение становления личности выдающегося деятеля прошлого само по себе имеет законное право на существование как предмет исторического исследования.

[стр.111]

III

Однако было бы ошибочно предполагать, что политическая исто­рия на практике остается «привязанной» к категориям, выработан­ным в XIX в., – дипломатической истории, конституционной исто­рии и жизнеописаниям великих людей. Реакция против традицион­ных форм политической истории, в особенности в Британии, привела к выводу, что ни одна из них не адресуется прямо к тому, что следует считать центральном вопросом в исследовании политики, а именно проблемам приобретения и осуществления политической власти и повседневного управления политическими системами. С этой точки зрения традиция Стаббса, с ее упором на конституционные принципы и официальные властные институты, представляется бесполезной, хо­тя поднятые им центральные вопросы конституционной истории по-прежнему живо обсуждаются.

Наиболее влиятельным выразителем этой реакции был Л.Б.Нэмир, чьи работы по истории Англии XVIII в. стали своего рода пово­ротным моментом. Нэмира интересовали прежде всего не крупней­шие политические проблемы того времени и не жизненный путь веду­щих государственных деятелей, а состав политической элиты, процесс проникновения в ее ряды и то, как это сказывалось на карьере рядо­вых членов парламента. Его метод, по сути, являлся коллективной био­графией (для этого существует технический термин «просопография», впрочем, сам Нэмир его не употреблял). В своей книге «Политическая система в начале царствования Георга III» (1929) и более поздних ра­ботах Нэмир задавался вопросом, почему люди стремились к депутат­скому креслу в палате общин, как они его добивались и какие сообра­жения определяли их политическое поведение в парламенте. Ему уда­лось продраться сквозь идеологические покровы, за которыми поли­тики скрывали свои действия (чему в дальнейшем способствовали и обращавшиеся к этому периоду историки), и оказалось, что их моти­вы и методы довольно неприглядны. В результате рухнула большая часть общепринятых представлений о политической жизни Англии XVIII в. – двухпартийная система, наводнение палаты общин прави­тельственными ставленниками, атака молодого Георга III на консти­туцию. Подход Нэмира быстро освоили историки, занимавшиеся другими периодами, и к концу своей жизни он был увековечен в официальном издании «История парламента», которое в итоге пред­полагает включение биографий всех членов палаты общин с 1485 по 1901 г.[144]

[стр.112] Хотя взгляд Нэмира на политическую историю, возможно, страда­ет узостью, его заслугой, по крайней мере, является коррекция искаже­ний, допущенных апологетами «великих исторических личностей». Кроме того, он как нельзя лучше нашел подходы к освещению политической жизни Англии середины XVIII в., с ее фракционной раз­дробленностью и отсутствием сложных поворотных моментов. Одна­ко в нескольких недавних работах, относящихся к другим периодам британской истории, когда подобные вопросы играли куда более важ­ную роль, угол зрения еще более сужается. По мнению авторов этих работ, реальное значение имеет лишь «высокая политика» – то есть маневрирование с целью приобретения власти и влияния среди нескольких десятков людей, контролирующих политическую систему[145]. Крайним проявлением такого подхода является работа А.Б.Кука и Джона Винсента, оправдывающих свое истолкование ирландского кризиса по вопросу о гомруле 1885-1886 гг., который, несомненно, перерос рамки парламентского кризиса, в следующих выражениях:

«Объяснение функционирования Вестминстера состоит не в том, что он является вершиной единой организованной пирамиды власти, нижний ярус которой составляет народ, а в его характере как высокоспециализированного сообщества наподобие Сити или Уайтхолла, чьим главным интересом неизбежно становилась собственная абсолютно частная институционная жизнь»[146].

Результатом такого подхода, дающего полный карт-бланш анализу мотивов и маневров, является увлекательное исследование психологии политических конфликтов. Но при этом затрагивается лишь поверхно­стный слой событий. Стоит лишь признать, что политика – удел не только личностей, но также и результат столкновения противополож­ных экономических интересов и соперничество идеологий, становится ясна чрезвычайно важная роль широких кругов общества за пределами разреженной атмосферы королевских дворов или парламентов. Этот факт особенно очевиден в периоды революционных перемен, когда по­литическая система рушится в результате изменений в структуре эконо­мики или общества. В более стабильной политической ситуации классо­вые и идеологические аспекты могут быть не столь явно выражены, но, тем не менее, они никуда не исчезают и анализ политических тенденций в сколько-нибудь долгосрочной перспективе требует их понимания. Ис­торики должны, по меньшей мере, учитывать социальное и экономиче­ское происхождение политической элиты и роль общественного мнения. [стр.113] Сам Нэмир осознавал это куда лучше, чем порой о нем говорят. Его сосредоточенность на «маленьких людях» в политике позволила пока­зать палату общин XVIII в. как своего рода модель землевладельческих и «денежных» слоев общества того времени; но при этом он в основном оставался равнодушен к свидетельствам глубинных изменений в поли­тике и обществе, порожденным внепарламентской политической борь­бой. Поскольку в наше время политическая жизнь обычно представля­ется как особый замкнутый мир со своими ритуалами и обычаями, специалисты по политической истории весьма склонны рассматривать свой предмет изучения в чересчур узком смысле. Жизнеспособность по­литической истории – более, чем любого другого направления истори­ческой науки, зависит от тесных связей со своими духовными «соседями» – экономической и социальной историей.

IV

Каждое из описанных выше направлений уже к концу XIX в. зани­мало солидное место на научной сцене. А значит, современные иссле­дования в этих областях основаны на прочном фундаменте разрабо­танных методик и прошлых открытий. Но результатом этих достиже­ний историографии XIX в. стал тот факт, что исследования в основ­ном ограничивались деятельностью отдельных личностей или узко понимаемых элит. В XX в. самым важным шагом в расширении мас­штаба исторических исследований стало переключение интереса с личностей на массы – от драматизма «публичных» событий, где осо­бенно ясно проявлялись достижения и просчеты отдельных людей, к подспудным структурным изменениям, на протяжении веков влияв­шим на судьбы простых людей.

Экономическая и социальная история, в которой выразились эти новые интересы, для ученых из поколения Ранке, можно сказать, просто не существовала. Однако к концу XIX в. в Западной Европе и Соединенных Штатах заканчивался период экономических преобра­зований, которые историческая наука того времени была просто не способна объяснить. Хотя на Западе учение Маркса лишь в последние сорок лет стало широко применяться в исторической науке (см. гл. 8), его теории об историческом значении средств производства и межклассо­вых отношений к началу XX в. получили распространение среди по­литически грамотных людей. Более того, рост профсоюзного движе­ния и появление массовых социалистических партий настойчивей, чем когда-либо, выдвигали на политическую авансцену вопросы эко­номических и социальных реформ. События начала XX в. шли, в об­щем, в том же направлении. Для многих первая мировая война означа­ла крушение идеала национального единства, который был главной [стр.114] темой историографии XIX в., а серия поразивших мировую экономи­ку кризисов и депрессий подтверждала необходимость более система­тического изучения экономической истории.

На рубеже XIX-XX вв. сосредоточенность науки на политической истории стала все больше подвергаться критике со стороны самих ис­ториков. В некоторых странах стали раздаваться голоса, призываю­щие к новому, более широкому подходу, причем застрельщиками бы­ли американцы, выступавшие под знаменем «новой исторической на­уки». В Британии связь между историческими исследованиями и на­сущными социальными вопросами особенно ярко воплотилась в дея­тельности Сиднея и Беатрисы Вебб, социальных реформаторов и ис­ториков британского профсоюзного движения; в программе основан­ной ими в 1895 г. Лондонской школы экономики с самого начала присутствовала экономическая история.

Однако наиболее полно теория расширения спектра исторических исследований была разработана во Франции. Это было заслугой меди­евиста Марка Блока и специалиста по XVI в. Люсьена Февра, чья школа сегодня пользуется, пожалуй, наибольшим авторитетом в международных исторических кругах. В 1929 г. Блок и Февр основали научный журнал «Анналы социальной и экономической истории», обычно на­зываемый просто «Анналы»[147]. В первом же номере они призвали кол­лег не просто к более широкому подходу к истории, но и к привлече­нию к исследовательской работе историков других дисциплин, осо­бенно общественных наук – экономики, социологии, социальной психологии и географии (последняя вызывает особый энтузиазм у сторонников школы «Анналов»). Признавая, что специалисты по этим дисциплинам занимаются прежде всего современными пробле­мами, Блок и Февр утверждали, что только с их помощью историки смогут выявить весь спектр важных вопросов, которые необходимо поставить при анализе источников. В то время как предыдущие ре­форматоры лишь ратовали за междисциплинарный подход, сторон­ники «Анналов» систематически внедряли его в практику, создав вну­шительный массив публикаций, из которых за пределами Франции наиболее известно, пожалуй, «Феодальное общество» Блока (1940). На этой основе ученые школы «Анналов» продолжали расширять и совершенствовать содержание и методологию исторической науки, и ряд новых направлений, разработанных в последние тридцать лет, во многом обязаны им своим существованием. В то же время принципиальные апологеты школы «Анналов» обрушились с насмешками на традици­онные жанры политической истории и индивидуальной биографии – [стр.115] такое отношение разделялось многими британскими специалистами по экономической и социальной истории: по выражению Тоуни, по­литика – это «убогая облицовка более серьезных вещей»[148].

V

В новом интеллектуальном климате первой получила признание экономическая история. К 1914 г. в нескольких странах, включая Бри­танию, она уже представляла собой четко очерченную область иссле­дований. Связь экономической истории с проблемами современности во многом объясняет полученную ею фору; в большинстве университе­тов, особенно в Америке, экономическая история даже преподавалась не как часть исторической науки, а в сочетании с экономикой, дис­циплиной, чьи претензии на научную респектабельность получили всеобщее признание немногим раньше – к концу XIX в. В Британии и континентальной Европе большинство первых исследований касались экономической политики государства – этот подход требовал мини­мальной адаптации от исследователя, прошедшего школу политиче­ской истории. Но эта основа была явно недостаточной, чтобы понять исторический феномен индустриализации, который с самого начала вызывал наибольший интерес специалистов по экономической исто­рии во всем мире. Результатом стало особое внимание к Британии – первой страны, испытавшей промышленную революцию, – как со стороны самих англичан, так и других западноевропейских историков. Наибольшего успеха они добились в изучении различных отраслей ме­стной промышленности, таких, как хлопкопрядильная в Ланкашире или суконоделие в Йоркшире; в их исследованиях подчеркивается зна­чение личной инициативы и технических усовершенствований. Сла­бое отражение такого подхода можно и сейчас обнаружить в старомод­ных учебниках, представлявших британскую промышленную рево­люцию как ряд изобретений, сделанных в конце XVIII в.

Сегодня специалисты по экономической истории могут с полным основанием утверждать, что их исследования охватывают все аспекты экономической жизни прошлого, то есть любой деятельности, связан­ной с производством, обменом и потреблением. Но характер и нерав­номерное распределение сохранившихся первоисточников по перио­дам и регионам жестко ограничивают возможность изучения экономи­ческой истории во всей полноте – в гораздо большей степени, чем по­литической истории. Сбор информации об экономике своего времени, во что сегодня вкладывается столько труда и денег, начался – самое [стр.116] раннее – в XVII в., и лишь в XIX в. государственные учреждения и час­тные организации занялись этим делом сколько-нибудь систематиче­ски. Знания по более ранним периодам историки добывают путем тща­тельного сопоставления документов, в которых учреждения или от­дельные лица фиксировали свои финансовые операции, а сохранение такого рода документов можно объяснить только случайностью. В Анг­лии поместные хозяйственные архивы в большом количестве сохрани­лись начиная с XIII в., особенно документы церковных владений, кото­рые, в отличие от светских, реже переходили из рук в руки, и, кроме то­го, уровень грамотности служителей церкви был выше[149]. Но единствен­ным дошедшим до нас большим архивом средневековой английской торговой компании являются документы семьи Сели, которая была крупным экспортером шерсти в Нидерланды в 1470-1480-х гг.[150] Лишь в XVIII в. коммерческая документация становится по-настоящему обильной. Государственные архивы, конечно, сохранились лучше, но интерес властей к экономической деятельности подданных почти пол­ностью ограничивался той ее частью, что облагалась налогами. Так, об основных направлениях английской внешней торговли начиная с XIII в. достаточно определенно можно судить, имея в распоряжении та­моженные архивы[151], но мы до обидного мало знаем о торговле внутри страны, которая практически не облагалась налогом. По средневе­ковью и раннему новому времени круг вопросов экономической исто­рии, на которые исследователи могут дать ответ с достаточной долей уверенности, резко ограничивается скудостью данных.

Экономическая история во многом представляет собой полную противоположность политической. У нее совершенно иная периоди­зация. Она часто преуменьшает различия в политической культуре и национальных традициях, особенно если речь идет об исследованиях современной глобальной экономики. Классическим же темам исто­риков – личности и мотивации – она уделяет минимум внимания; вместо них на авансцене экономической истории – «объективные» факторы, такие, как инфляция или инвестиции. Более того, истори­ки-экономисты с наслаждением подрывают концепции, воспринима­емые их коллегами-неспециалистами как аксиомы; самым «провока­ционным» примером могут служить несколько работ, отрицающих сам факт промышленной революции в Англии[152]. По всем этим причинам [стр.117] многие специалисты по политической истории предпочитают де­ржаться подальше от экономических исследований. Но на практике их собственная тематика испытала немалое позитивное влияние от­крытий, сделанных в рамках экономической истории. Например, фи­нансовые трудности правительств эпохи Тюдоров – и политические осложнения с парламентом как следствие этого – можно понять, лишь приняв во внимание сильнейшую инфляцию в XVI в.[153] Интер­претация происхождения англо-бурской войны в 1899 г. между Брита­нией и Трансваалем с его богатыми месторождениями золота также подвергается сейчас пересмотру благодаря наличию точной информа­ции о колебаниях международного золотого стандарта в то время[154].

В современной экономической истории можно выделить две ос­новные тенденции, хотя они, конечно, не исчерпывают ее масштаба. Первой является история бизнеса – систематическое изучение от­дельных фирм на основе их деловых архивов. Источниковая база обычно вполне приемлема, а фирмы, предоставляющие доступ к сво­им документам, порой оплачивают и расходы на исследования. Неза­висимо от того, разделяет ли историк «капиталистические» ценности, лучшие из таких работ позволяют глубже понять механизмы экономи­ческого успеха, порой достигнутого в критический момент для исто­рии данной отрасли. Это, несомненно, относится к новаторской рабо­те Чарльза Уилсона «История Юнилевер» (1954). Проследив историю британских и голландских компаний – родоначальниц этого концер­на, он показал, как производство мыла и маргарина достигло нынеш­них гигантских масштабов. Впрочем, значение работ по истории биз­неса может быть еще шире. Так, ответ на вопрос, в какой степени на­чало экономического упадка Британии в 1870-1914 гг. связано с несо­стоятельностью предпринимательских методов, во многом зависит от историков бизнеса[155].

Историю бизнеса можно назвать экономической историей «сни­зу». Вторая тенденция в современной экономической материи, наобо­рот, ставит целью раскрыть динамику роста или упадка экономики в целом. Сегодня это важнейший из связанных с экономикой вопросов, волнующий как профессионалов-экономистов, так и обществен­ность; а поскольку он примерно в том же виде присутствует на пове­стке дня уже двести лет, с начала индустриализации, то неудивительно, что он заинтересовал и историков. Но для того чтобы принять участие [стр.118] в этом общем споре, им пришлось «отточить» свой аналитический инструментарий. Более ранние труды по экономической истории, такие, как «Экономическая история современной Британии» Дж.Клэпхэма (1926-1938), носили в основном описательный характер: они воссоз­давали картину экономической жизни в определенный период, иног­да ярко и подробно, но при этом объясняя, почему одна фаза развития сменялась другой, не проявляли особого интереса к собственно механизмам экономических перемен. Нынешние же споры на эту тему ка­саются прежде всего этих механизмов и проходят в контексте весьма сложных теоретических исследований проблем экономического рос­та, которые ведут ученые начиная с 1950-х гг. Чтобы должным обра­зом представить собранный ими материал в этой области, историки должны гораздо лучше разобраться в существующих на этот счет раз­личных теоретических концепциях; а поскольку проверка этих теорий зависит от точного исчисления индексов роста, то им следует овладеть количественными методами. Как мы увидим в гл. 9, начиная с 1960-х гг. все больше историков-экономистов избирают количествен­ный подход в качестве основного – для них вопросы и методы иссле­дования во многом предопределяются не историей, а экономической теорией. В этой области слом междисциплинарных барьеров, к которому полвека назад призвала школа «Анналов», достигнут в большей степени, чем во всех остальных.

VI

Сущность и тематика социальной истории не так четко выражена, как у рассмотренных выше направлений. Лишь в последние тридцать лет специалисты в этой области достигли некоторой степени согласия от­носительно предмета своих исследований. До этого сам термин «социальная история» имел три различных толкования, каждое из кото­рых находилось на периферии общих интересов исторической науки и рассматривалось (по крайней мере, в Британии) как маловажный придаток экономической истории. Первым толкованием была собственно история социальных проблем, таких, как бедность, невежество, сумасшествие и болезни. Историки сосредоточивали внимание не столько на людях, испытавших на себе эти бедствия, сколько на свя­занных с ними «проблемах» для общества в целом; они изучали реформаторскую деятельность частных филантропов по созданию бла­готворительных учреждений, в частности школ, сиротских приютов и больниц, а также возрастающую эффективность государственного вмешательства в социальную сферу начиная с середины XIX в. Огра­ниченность этой области социальной истории хорошо видна на при­мере двухтомной работы Айви Пинчбек и Маргарет Хьюитт «Дети в [стр.119] английском обществе» (1969, 1973); они подробно, на основе документов, проследили достижения организованной благотворительно­сти и государственной помощи на протяжении четырехсот лет, но самим ад­ресатам всей этой помощи и внимания слово дается лишь изредка, а о детях, которые в помощи не нуждались, вообще не упоминается.

Во-вторых, под социальной историей подразумевалась история по­вседневной жизни – дома, на рабочем месте, в привычном окружении. По выражению Дж.М.Тревельяна, «социальную историю можно оп­ределить «от противного» – как историю народа за вычетом полити­ки»[156]. В его книге «Английская социальная история» (1944), долгое время считавшейся образцовым исследованием, мало что говорится об экономике, и она во многом напоминает «сборную солянку» разно­образных тем, не подошедших для включения в его более ранний (в ос­новном связанный с политическими проблемами) труд «История Анг­лии» (1929); книга изобилует живописными деталями, но ей не хватает тематического единства. Многие из подобных работ выдержаны в эллегических тонах: чувствуется сожаление о доиндустриальной эпохе, когда повседневная жизнь не подавляла человека своими масштабами и соответствовала естественному ритму, не вызывая отвращения перед аномией и уродствами городского бытия, присущими современности.

И наконец, существовала история «простых людей» или трудящих­ся классов, которые оставались почти за рамками политической исто­рии, а в экономической выступали лишь в инертном и обобщенном ка­честве – «рабочая сила» или «потребители». В Британии в этой обла­сти социальной истории с конца XIX в. преобладали историки, сочув­ственно относившиеся к рабочему движению. Зачастую, несмотря на пламенную приверженность «рабочему делу», их труды почти не испы­тали влияния марксизма, а главной целью было привить рабочему дви­жению коллективное самосознание; они добивались ее не в рамках но­вых теорий (для чего марксизм, конечно, был бы весьма пригоден), а в историческом опыте самого рабочего класса на протяжении предыду­щего столетия – материальной и социальной обездоленности, тради­ции самопомощи и борьбе за повышение зарплаты и улучшение усло­вий труда. Для Дж.Коула, ведущего лейбористского историка в Брита­нии 1930-1940-х гг., самым главным было, чтобы «рабочий класс, ког­да он сможет выступать в полную силу, смотрел не только вперед, но и оглядывался назад и проводил политику в свете собственного исторического опыта»[157]. История рабочего класса имела тенденцию к [стр.120] существованию с своем особом мире, мало влияя на тех, кто не был связан с самим рабочим движением. Но благодаря этому политическому кон­тексту труды по истории рабочего класса продолжают создаваться, правда, под новыми названиями вроде «истории снизу» или «народной истории». Изначально история рабочих играла важнейшую роль в дви­жении «Историческая мастерская», возникшем в 1970-х гг. как форум академических и местных историков на базе Раскин-Колледж в Окс­форде, тесно связанных с профсоюзным движением.

Сейчас, однако, «Историческая мастерская» отводит не менее, ес­ли не более важное место другому новому течению «оппозиционной» истории – истории женщин. Исследования этого направления поя­вились в начале 1970-х гг. как один из аспектов движения за освобож­дение женщин. История рабочего движения вызывала у ученых-фе­министок не меньше раздражения, чем традиционная политическая, поскольку рабочие, объединявшиеся в профсоюзы или расслабляв­шиеся в пивных и клубах, несомненно, ассоциировались со словом «мужчины». С тех пор историческая справедливость во многом вос­становлена: предметом исследования стала роль женщин как работ­ниц на фабриках и шахтах, как активисток оуэнистского и чартист­ского движений, не говоря о борьбе за эмансипацию, как жен и мате­рей и как предшественников многих нынешних медицинских и соци­альных профессий[158]. Но наибольшее влияние история женщин оказа­ла на общую социальную историю в области изучения семьи. Еще в 1960-х гг. началась узкоспециальная дискуссия историков о размерах семьи и уровнях рождаемости[159]. С появлением истории женщин уси­лилось внимание исследователей к внутренней динамике развития семьи, которая рассматривалась в тесной взаимосвязи с такими воп­росами, как власть, воспитание и зависимость. Реальность, скрывав­шаяся за традиционным викторианским образом «матери-ангела», потребовала также пересмотра наших представлений о жизни мужчин и детей внутри семейного круга[160]. В результате появления этих разно­образных трудов вся область частной жизни – в отличие от «публич­ного» мира традиционной истории – стала сферой научного анализа.

Но ни один из вышеперечисленных подходов не способен исчерпы­вающе объяснить, почему социальная история, столь долго остававшаяся [стр.121] «бедной родственницей», играет ныне столь важную роль. Дело в том, что в последние годы ее тематика была пересмотрена в сторону су­щественного расширения. Ныне социальная история претендует ни больше ни меньше, чем на изучение социальной структуры общества. Понятие «социальная структура» является социологической абстрак­цией, настолько неопределенной, что ее легко можно – и это неоднократно делалось – завернуть в любое количество теоретических упако­вок. Но по сути она означает совокупность социальных связей между множеством различных групп общества. Под влиянием марксизма львиная доля внимания уделялась классам, но этим количество изучае­мых групп ни в коей мере не исчерпывается: существуют также «сквоз­ные» понятия возраста, пола, расовой принадлежности и рода занятий. Социальная структура на первый взгляд кажется статичным, вневременным понятием частично из-за того, что именно так оно тракту­ется в трудах ряда социологов. Однако историки не считают, что оно установилось раз и навсегда и, естественно, тяготеют к более дина­мичному подходу. По выражению Кита Райтсона, ведущего специа­листа по социальной истории Англии раннего нового времени:

«Общество – это процесс. Оно никогда не бывает статичным. Даже его наиболее стабильные структуры являются проявлением равновесия дина­мических сил. Для специалиста по социальной истории самая трудная задача – «ухватить» этот процесс, одновременно выявляя долгосрочные из­менения в организации общества, в социальных отношениях, а также в смысловых оценках, которыми пронизаны социальные отношения»[161].

На фоне стабильной социальной структуры особое значение часто приобретают те личности или группы, чья роль возрастает или падает, и поэтому социальная мобильность стала объектом серьезного внима­ния историков. В определенный момент социальная мобильность вступает в противоречие с поддержанием существующей структуры, и тогда может возникнуть новая форма общественного устройства – та­кие фундаментальные изменения произошли в ходе промышленной революции. Урбанизация также требует специального изучения не только в ее экономическом аспекте, но и как процесс социальных пе­ремен, включающий ассимиляцию иммигрантов, появление новых форм социальной стратификации, углубление различия между рабо­той и отдыхом и т.д.; важные новаторские исследования на этот счет были проведены в Америке, да и в Британии «городская история» ста­ла теперь важной специализированной отраслью[162]. [стр.122] Изучения социальной структуры и социальных изменений может иметь существен­ное значение для экономической и политической истории, и специа­листы по социальной истории в последние годы уже «застолбили» не­малые «делянки» в этих областях. Чрезмерно затянувшийся «спор о джентри» представлял собой в основном дискуссию относительно связи между меняющейся социальной структурой и политическим конфликтом в Англии в течение столетия, предшествовавшего Гражданской войне[163]. Истоки промышленной революции теперь ищут не только в экономических и географических факторах, но и в социаль­ной структуре английского общества XVIII в., особенно в «открытой аристократии» – социальном слое, характеризующемся одновремен­но притоком и оттоком людей и богатств[164]. Здесь социальная история приближается к «истории общества» в самом широком смысле, чем, как многие считают, ей и следует заниматься[165].

Многое из того, что было сделано социальной историей раньше в рамках более узких тем, вполне соответствует этим новым задачам, сто­ит лишь изменить систему координат. Среди «новых социальных исто­риков» много таких, которые начинали с более узкой специализации в рамках традиционных направлений. Работы Э.П.Томпсона, наиболее известного специалиста по социальной истории в 1960-1970-х гг., ухо­дят корнями в лейбористскую историческую традицию, однако в книге «Формирование английского рабочего класса» (1963) он пошел дальше; рост сознания рабочего класса в ходе промышленной революции рас­сматривается в максимально широком контексте, включая, наряду с фабричной системой и происхождением тред-юнионизма, также и ас­пекты, связанные с религией, досугом и народной культурой. Кроме то­го, вопреки установке на «исключение» политики, в книге постоянно ощущается грозное присутствие государства как инструмента классо­вого контроля.

Дата добавления: 2015-11-03