Сумма технологии 32 страница

Могло бы показаться, будто мы, собственно говоря, только это и делаем, конструируя, например, цифровые машины или конечные автоматы. Но это не так. Эти наши устройства принципиально отличаются от живых структур, как зрелых, так и "редуцированных" до зародышевых клеток. Мы вообще не принимаем сейчас во внимание всего, что в подобных устройствах образует их характеристику как м_а_т_е_р_и_а_л_ь_н_ы_х объектов. Нас интересует информационный аспект происходящих в них преобразований, и то не всех, а лишь тех, какие совершаются в соответствии с программой машины.

Чтобы лучше уяснить себе это, сопоставим произвольную цифровую машину с живым организмом, например с амебой. Так вот, отключенная машина по-прежнему остается машиной, а "отключенная" амеба переходит в состояние устойчивого равновесия, каковым является конечная стадия распада, представляющая собой хаотическое нагромождение молекул. Структура амебы, таким образом, не изоморфна структуре какой-либо моделирующей ее машины, поскольку амеба представляет собой серию переплетающихся материальных "событий" и ничего более, машина же состоит из "событий" и из устойчиво упорядоченного субстрата, в котором эти "события" происходят. Сконструировать машину, изоморфную амебе, означает создать систему, которая после "выключения" распадается до уровня броуновских частиц. Эту характерную особенность жизни, состоящую в том, что любое ее стационарное состояние является лишь квазистационарным (ибо оно требует непрерывного притока энергии; так, например, неподвижно стоящий человек совершает некую работу в противоположность столь же неподвижному мосту), можно считать неизбежным следствием исходных условий биогенеза, ибо самоорганизация могла подыматься на высшие ступени упорядоченности, лишь отдаляясь постепенно, мелкими шажками, на протяжении миллиардов лет - от состояний, термодинамически более вероятных.

Но можно вместе с тем спросить, является ли это состояние, создавшееся в результате эволюции, наиболее оптимальным (в конструкторском смысле) также и сейчас. Если это так, то расход энергии на самоподдержание жизни как квазистационарного состояния, весьма удаленного от устойчивого равновесия, уже не будет чем-то излишним, чем-то навязанным современности, словно выплата долгов, которые биогенез сделал на старте, дабы сохранить термодинамическое равновесие. Ведь такое решение, хоть оно обходится энергетически дороже, чем "машинное", является "самообеспечивающим"; в противоположность машинам, которые мы конструируем, амеба "рассчитывает только на себя"; это проявляется, например, в том, что она (как гомогенная система) обнаруживает несвойственные машинам тенденции к "починке самой себя". Правда, это еще не предопределяет ответа на вопрос, должно ли максимально эффективное устройство для переработки информации более походить на амебу, чем на цифровую машину. Мы имеем в виду отделение временных событий от независимой от них структуры. Построить такую систему из одних "событий" - это то же самое, что искусственно создать эквивалент амебы или мозга. Однако мы еще не знаем, всегда ли системы, построенные согласно этому биологическому принципу, будут (как устройства, п_о_з_н_а_ю_щ_и_е мир) действовать эффективней, чем "мертвые", машинные варианты. Во всяком случае, заявить, что "три четверти физики не имеют значения", вполне можно при постройке информационной машины, но этого нельзя заявить при постройке амебы. В настоящей амебе "материальные свойства атомов" отнюдь "не ходят без дела", поскольку это такие свойства, которые либо способствуют жизненным процессам, либо им "мешают" (к первым относятся, например, некоторые результаты экзотермических реакций, а ко вторым - тепловая диссипация, броуновское движение). В амебе все эти различные свойства, лишь схематически здесь нами разделенные, находятся во взаимной связи, благодаря чему метаболизм может противостоять диффузии, а электроны, продолжая "вести себя по-своему", как совсем обычные, а не какие-то там "живые" электроны (ибо живых электронов не бывает), интенсивно "работают" на окислительно-восстановительные процессы, и т.п.

Хорошо, значит, амеба - как, впрочем, и всякий материальный объект не является "воплощением" никакой чисто формальной системы и поэтому не подчинена тем ограничениям, которые имманентно присущи таким системам. Подобно тому как любая система материальных тел в пространстве "без малейших хлопот" находит единственно возможные "предписанные" тяготением пути (хотя математик исчерпывает свое остроумие, тщетно пытаясь формализовать в целях предсказания столь сложную ситуацию небесной механики), точно так и амеба не испытывает никаких затруднений, управляя сразу всеми материальными микропроцессами, из которых складывается ее структура, поскольку процессы эти полностью взаимосвязаны и нет никакого их "остатка", который выходил бы за "экзистенциальный формализм" амебы.

В этом смысле амеба живет себе "неформально", в то время как нам приходится дрожать над тем, чтобы машина, упаси боже, не вышла из границ того формализма, воплощением которого должна являться ее структура. Поэтому не удивительно, что многие кибернетики (например, Гордон Паек, о котором уже упоминалось), отчаявшись, строят самые диковинные модели (желатино-сульфатно-коллоидные и тому подобные), добиваясь того, чтобы самоорганизация с самого начала была одной из основ, имманентно формирующих эти модели. Иначе говоря, эти кибернетики в мечтах своих видят путь от систем совершенно "диких", "непокоренных", однако же "хоть как-нибудь" (в смысле самоорганизации) функционирующих, к "прирученным" системам - системам, которые будут существовать и "для себя", но предоставят нам возможность производить некоторые информационные операции, когда мы научимся подчинять эти, вначале "дикие", системы нашим замыслам. Мне кажется, что критики все же правы: методом слепых проб и ошибок можно миллионы лет искать систему, поддающуюся "приручению", поскольку задача эта, к сожалению, весьма сложна, а количество альтернатив, подлежащих проверке, прямо-таки бесконечно. Можно, разумеется, рассчитывать и на простое везение, о чем свидетельствует всеобщий интерес ко всякого рода лотереям, - только ведь в лотерее всякий раз кто-нибудь да выигрывает, тогда как "класс подходящих систем" может находиться бог знает где, а поиск его в известной мере подобен ожиданию, что в Монте-Карло возьмет да и выпадет двадцать раз подряд красное (это не противоречит теории вероятностей, а все же такая серия не выпадала ни разу с тех пор, как существуют рулетки).

Но если бы мы даже и создали наконец "колонию теоретических организмов" (или же машин, генерирующих теории), не подчиненных формальным ограничениям, нам пришлось бы преодолеть другое и, может быть, более сложное препятствие: их творчество следует удерживать в некоторых границах, а именно из океана бесчисленных построений, вырабатываемых ими, надо будет вылавливать лишь весьма редкие "жемчужины", то есть структуры, в каком-либо отношении ценные. Последние могут представлять ценность как обобщение некоторых явлений, а также в качестве определенных "структур отношений" (интересующих, по другим причинам, математиков). Но мы понятия не имеем, каким образом следовало бы осуществить подобного рода отбор.

Задача эта в некотором - и существенном - смысле подобна той задаче, над которой бьются конструкторы машин-переводчиков. П_о_н_и_м_а_н_и_е с_м_ы_с_л_а т_е_к_с_т_а, которое играет роль критерия языкового отбора, эти конструкторы пытаются заменить чисто формальным алгоритмическим "ситом" (машина должна переводить не в силу того, что понимает текст, а потому, что смысловым значениям удается сопоставить чисто формальные синтаксически-морфологические или фонетические - аспекты языковых высказываний); подобно этому и мы хотели бы заменить критерии людей-ученых какими-то поддающимися автоматизации внесознательными критериями, благодаря которым все "познавательно ценное" систематически отбиралось бы. Ученые, занимающиеся философией науки, вызывают у конструкторов довольно устойчивое раздражение и даже злость. Эти ученые высказывают чрезвычайно обильные и даже весьма четкие мнения о логике научного познания, о теоретико-познавательной эвристике или, наконец, о том, "чем являются" научные теории, но вместе с тем они не приходят ни к каким окончательным определениям, которые могли бы реально помочь конструкторам. Путь реальных уточнений, по которому шло множество ученых, - пожалуй, с Поппером во главе, ибо это он заменил в соответствии с подлинным положением вещей эмпирическую "проверяемость" эмпирической же "фальсифицируемостью" (опровержимостью) 4, - привел к констатации того, что теоретические термины из эмпирических фактов вывести не удается, то есть что нет в фактах абсолютно ничего такого, что вынуждало бы нас к приятию тех, а не иных "сущностей" (вроде, например, "амплитуды вероятности"). Теоретическая трактовка фактов - это такое их обобщение, которое не является ни полностью произвольным (в смысле радикального конвенционализма), ни полностью детерминированным (в смысле наивной индукции).

Таким образом, мы опять очутились на кратчайшем пути к тому, чтобы утонуть в рассуждениях о проблемах, над которыми долгие века бьется философия, а именно присутствуют ли "universalia in rebus" 5 и если да, то в какой мере. И этот извечный спор между номинализмом, реализмом и концептуализмом становится капканом для ни в чем не повинных конструкторов, а единственная возможность бежать от размышления над этими достопочтенными проблемами - это маневр, выводящий на позиции спасительного эмпиризма.

J.Bronowski, The Common Sense of Science, Penguin Books, 1960. 2

Вектоны - гипотетические сверхтяжелые "векторные" элементарные частицы; введены в 1960 г. японским физиком Сакураи. Кварки гипотетические сверхтяжелые "спинорные" частицы; введены в 1962 г. американским физиком Гел Мэном. - Прим. ред. 3

Речь идет о так называемом тезисе Черча. Автор неправильно трактует это своеобразное математическое утверждение. Ситуация здесь следующая.

Имеется интуитивное "неточное" понятие эффективной вычислимости, или вообще эффективного процесса. Эффективный процесс - это такой процесс, который позволяет "эффективно", в конечное число шагов получить ответ на некоторый вопрос. Например, эффективным процессом является процесс вычисления десятичных знаков корня из 2 или процесс вычисления детерминанта 25 порядка с целочисленными элементами.

С другой стороны, имеется выделившееся в результате длительных математических исследований формальное, "строгое" понятие общерекурсивной функции (понятие алгоритма также является формальным математическим понятием).

Тезис Черча гласит, что эффективно вычислимые функции и общерекурсивные функции - это одно и то же. Таким образом, тезис Черча устанавливает связь между интуитивными и формальными объектами и поэтому он не может быть доказан, вообще не подлежит доказательству. Читатель может ознакомиться с этим тезисом и его модификациями - тезисом Клини и тезисом Тьюринга по книгам С.К.Клини "Введение в метаматематику" (ИЛ, 1957) и А.И.Мальцева "Алгоритмы и рекурсивные функции" (изд-во "Наука", 1965). - Прим. ред. 4

Карл Поппер (род. в 1902 г.) - австрийский логик и философ. Он предложил считать критерием эмпиричности (а стало быть, и осмысленности) высказывания его "фальсифицируемость" (возможность опровержения). Иными словами, если исследователь не в состоянии сказать, чем бы эмпирически отличался наш мир от мира, в котором рассматриваемое высказывание было бы ложным, то это высказывание вообще не является осмысленным. Например, если всевозможные (хотя бы мыслимые) факты подтверждают ту или иную теорию, то эта теория является неэмпирической. Этот критерий позволяет, в частности, отсечь от науки все религиозные истины. Так, например, любой мыслимый факт легко увязать с утверждением о триединстве бога, поэтому последнее утверждение лишено смысла. Оценку взглядов К.Поппера, в частности критику его социологической концепции, см. в статье И.Добронравова "Поппер", "Философская энциклопедия", т.4, 1967. - Прим. ред. 5

Общие понятия в конкретных вещах (лат.).

[ Титульный лист ] [ Содержание ] <= Глава седьмая (b) ] [ Глава седьмая (d) =>

Станислав ЛЕМ СУММА ТЕХНОЛОГИИ

[ Титульный лист ] [ Содержание ] <= Глава седьмая (c) ] [ Глава седьмая (e) =>

ГЛАВА СЕДЬМАЯ СОТВОРЕНИЕ МИРОВ

(d) КОНСТРУИРОВАНИЕ ЯЗЫКА

Тела действуют друг на друга материально, энергетически, а также информационно. Результатом действия является изменение состояния. Если я брошусь на землю потому, что кто-то крикнул: "Ложись!", то перемена моего положения вызвана поступившей информацией; если же я упаду потому, что на меня обрушатся тома энциклопедии, то изменение будет вызвано материальным воздействием. В первом случае я не был вынужден упасть, во втором - был вынужден. Материально-энергетические действия детерминированы, тогда как информационные вызывают лишь изменения некоторых распределений вероятностей.

Так по крайней мере все это, выглядит при очень нестрогом обобщении. Информационные действия изменяют распределения вероятностей в границах, установленных материально-энергетическими условиями. Если мне крикнут: "Лети!", я этого не сделаю, даже если бы хотел. Информация будет передана, но не претворена в жизнь. Она изменит состояние моего мозга, но не моего тела. Я пойму, что мне сказано, но не смогу этого выполнить. Таким образом, язык обладает аспектом операциональным и аспектом "дискурсивным" (мыслительным). Будем отправляться от этого положения. Под языком будем понимать множество состояний, выделенное из множества "всех возможных состояний", то есть подмножество этого последнего множества, в котором совершен отбор по принципу какого-то "нечто" (некоего X). Для данного языка Х - это переменная, принимающая различные значения в определенных пределах. О каком "подмножестве состояний" идет речь? Мы сэкономим немало слов, обратившись к примеру. Иное такое подмножество, уже не языковое, содержит всевозможные траектории тел в солнечной системе. Хотя множество таких траекторий бесконечно, легко заметить, что они не являются произвольными (невозможны, например, квадратные траектории). Тела ведут себя так, словно на их движения наложены определенные о_г_р_а_н_и_ч_е_н_и_я. Следуя Эйнштейну, мы говорим, что эти ограничения налагает метрика пространства, обусловленная распределением масс. Всевозможные траектории движущихся в системе тел, равно как и тел, которые могут быть когда-либо введены в систему, - это не то же самое, что упомянутое пространство с его ограничивающими свойствами.

Аналогично этому в лингвистике различают высказывания ("траектории") и язык (нечто вроде "языкового поля"). Аналогию можно продолжить. Как гравитационное поле ограничивает тела в их движении, так и "языковое поле" ограничивает "траектории" высказываний. Подобно тому как любая кинематическая траектория определяется, с одной стороны, метрикой поля, а с другой - начальными условиями (начальной скоростью тела, направлением движения), так и в формировании высказывания участвуют условия "языкового поля" в виде семантико-синтаксических правил и "локальные краевые условия", заданные диахронией и синхронией высказывающейся личности. Как траектории тел не являются гравитационным полем, так и высказывания не являются языком; но, конечно, если из системы исчезнут все массы, то исчезнут и ограничения, накладываемые тяготением, и если умрут все люди, владеющие польским языком, то исчезнут соответствующие семантико-синтаксические правила, то есть "поле" нашего языка.

Напрашивается вопрос: каким же, собственно, образом существуют "поля" - языковые и гравитационные? Это каверзный вопрос, связанный с "онтологическим статусом" исследуемых явлений. Движения тел и речевая артикуляция существуют наверняка, но точно ли таким образом они существуют, как гравитация и язык? В обоих случаях - ответим мы применяются определенные формы описания, которые объясняют положение вещей и позволяют делать предсказания (по отношению к языку - только вероятностные, но не об этом сейчас речь). Описания эти мы, однако, не обязаны считать категорическими, так как не знаем, сказали ли Эйнштейн и лингвисты последнее, навеки нерушимое слово по этому вопросу (о тяготении и о языке). Но это обстоятельство не прибавляет хлопот ни конструктору межпланетных ракет, ни конструктору говорящих машин, по крайней мере как онтологическая проблема, ибо для них обоих она является лишь технической.

Теперь в качестве модели представим себе распределение "всевозможных" языков на шкале между двумя полюсами. Один полюс шкалы назовем "операциональным", другой - "дискурсивным" (мыслительным). На этой шкале естественный язык занимает место неподалеку от "мыслительного" полюса, физикалистский язык получается где-то посредине, а язык наследственности находится как раз на "операциональном" полюсе.

Различие между информационной и материальной операциональностью состоит лишь в том, что результаты чисто материальных операций не соотнесены ни с чем; иначе говоря, если происходит некое материальное явление и можно считать, что роль "информационных" факторов в нем абсолютно несущественна, то невозможно рассматривать данное явление как "истинное" или "ложное", как "адекватное" или "неадекватное", ибо оно попросту происходит, и все тут.

Каждое языковое высказывание можно рассматривать как определенную управляющую программу, то есть как "матрицу преобразований". Результат уже осуществленных преобразований может быть либо чисто информационным, либо вместе с тем - и материальным. Что же касается управления, то оно может осуществляться внутри системы, когда одна часть системы (ядро яйцеклетки) содержит программу, а другие ее части реализуют заданные преобразования. Может происходить также межсистемное управление, когда, например, два человека объясняются устно или письменно. Иногда лишь условно удается установить, имеются перед нами две связанные системы или только одна, проблема по-своему серьезная, но в данный момент нас не интересующая. Определенные высказывания, например содержащиеся в книге, управляют процессами в мозгу читателя. Однако управляющие программы языка наследственности детализированы абсолютно точно, а высказывания естественного языка представляют собой программы, полные пробелов. Оплодотворенное яйцо не противопоставляет группе хромосом, управляющей его изменениями, какой-либо избранной им стратегии (хотя как целое оно может проводить определенную стратегию по отношению к окружающей среде, противодействуя идущим оттуда помехам). Адресат может выбирать стратегию лишь тогда, когда приходящая программа не навязывает ему однозначно требуемого поведения - когда, например, эта программа пестрит пробелами. В этом случае программа требует пополнения, зависящего как от величины пробелов, так и от "интерпретационных возможностей" адресата, которые определяются его внутренней структурой и предшествовавшим программированием. Читатель романа вынужден из-за недетерминированности управления принимать стратегические решения на разных уровнях (решать, к чему отнести отдельные фразы, целые сцены, композиции, слагающиеся из сцен, и так далее). Стратегия обычно сводится к информационной максимизации, а также организационной оптимизации (мы стремимся узнать как можно больше и в наиболее целостном, связном виде). Восприятие текста к_а_к программы, требующей дополнений в пределах допустимых вариантов интерпретации, представляет собой лишь один из элементов нашего поведения, построенного иерархически; ведь не затем же мы читаем, чтобы заниматься стратегией сопоставления или упорядочения, а для того, чтобы что-то узнать. Истинным результатом восприятия, в котором мы заинтересованы, является увеличение информации. Решения о той или иной интерпретации и всякие прочие управляющие действия семантико-синтаксического характера обычно происходят на подпороговом уровне. Иначе говоря, "мысленное дополнение фрагментарной программы" совершается таким образом, что оно недоступно самоанализу. Сознание получает лишь конечные результаты этих решений уже в виде информации, которую якобы совершенно непосредственно несет нам текст. И только если текст труден, действия эти, доселе автоматизированные, частично "поднимаются" в поле сознания, которое включается в действие в качестве верховной интерпретирующей инстанции. Происходит это у разных людей по-разному, поскольку "трудность" текста нельзя измерить в одинаковой шкале для всех. Впрочем, полное понимание многоэтапной работы мозга никогда не достигается интроспективным путем, и недостижимость этого представляет собой один из кошмаров теоретической лингвистики. Если продуктивность передачи оказывается неплохой, то есть основные инварианты текста передаются, хотя сам текст как программа для "информационной реконструкции" зияет пробелами, то это происходит потому, что мозг "отправителя" и мозг "адресата" представляют собой гомоморфные системы с высокой степенью функционального параллелизма, особенно если они подвергались одинаковому предпрограммированию (в пределах одной и той же культуры).

Формализация языковых высказываний направлена на максимальное сужение полосы интерпретационного произвола. Формальный язык не допускает альтернативных толкований, по крайней мере так должно быть в идеале. В действительности оказывается, что эта полоса не равна нулю, поэтому некоторые высказывания, однозначные для математика, не являются таковыми для цифровой машины. Формальный язык реализует внемыслительным способом (или по крайней мере "не обязательно мыслительным") чисто информационные операции, представляя собой программу без пробелов, поскольку все его элементы, а также правила их преобразований должны быть заданы explicite уже вначале (отсутствие простора для "догадливости" адресата должно воспрепятствовать применению различных интерпретационных стратегий). Формальные высказывания - это разделенное на элементарные этапы конструирование структур, которые имеют внутренние соотношения и лишены соотношений внешних (соотнесений с реальным миром). Они не поддаются также внешним проверочным тестам; истинность в чистой математике - не более чем возможность непротиворечивого построения.

Операциональным - как в информационном смысле, так и в смысле материальном - является язык наследственности. Этот язык столь подробен потому, что генерируемые в нем "высказывания" подвергаются спустя некоторое время "проверке" на "биологическую адекватность" с помощью "естественных тестов" приспособленности живых систем, действующих в природной экологической среде таких систем. Следовательно, "высказывания" этого "языка" должны удовлетворять критерию "истинности" в его прагматическом смысле: эффективность "операций" подтверждается и опровергается в действии, причем "истинность" равносильна выживанию, а "ложность" - гибели. Этим абстрактно-логическим крайностям в действительности соответствует широкий сплошной спектр возможностей - ведь "внутренне-противоречивые", то есть содержащие летальные гены, "генетические фразы" вообще не могут завершить вступительную (эмбриогенетическую) фазу своих операций, в то время как другие "фразы" "опровергаются" лишь спустя длительное время, например на протяжении жизни одного, а то и нескольких поколений. При этом исследование самого языка наследственности, отдельных его "фраз" без учета всех "критериев адекватности", которые содержит внешняя среда, не дает возможности установить, осуществимы ли - и в какой степени - запрограммированные в клеточном ядре операции.

В операциональном языке не появляются никакие "интеллектуальные", "эмоциональные", "волевые" термины; точно так же нет в нем и общих имен. Несмотря на это, универсальность такого языка может быть весьма значительной; нужно учесть еще, что язык хромосом, хотя он совершенно апсихичен и "внемыслителен" (он ведь не является наследием чьего-либо мышления), однако же порождает в конце цепи управляемых им превращений язык понимающих существ. Но, во-первых, в этом смысле "производный" мыслительный язык возникает лишь на уровне целого человеческого коллектива (отдельный индивидуум языка не создаст), а во-вторых, язык хромосом не детерминирует возникновение мыслительного языка, он лишь делает подобное событие вероятностно возможным. Чисто мыслительный язык реально нигде не существует, но его можно было бы создать искусственно. Для этой цели следует построить изолированные системы, являющиеся своего рода модификацией лейбницевых "монад", обладающих определенными, меняющимися во времени внутренними состояниями, которым сопоставлены их сокращенные обозначения. "Процесс общения" состоит в том, что одна монада передает другим обозначение своего внутреннего состояния. Монада понимает монаду, поскольку ей "по внутреннему опыту" известны все состояния, о которых ее могут информировать товарки. Напрашивается, конечно, аналогия с субъективным языком самоанализа, на котором передаются состояния эмоциональные, волеизъявительные ("Хочу, чтоб мне было весело"), интеллектуальные ("Мечтаю о радости"). Тем X, на основании которого производится отбор "высказываний", в хромосомном языке является, как нам уже известно, "биологическая адекватность" по отношению к среде. Что же является таким Х для наших монад? Отбор названий идет по признаку их адекватности внутренним состояниям и ничему более; поэтому чисто мыслительный язык не может служить никакой цели в операциональном понимании, как мы его определили. Разумеется, именно поэтому он и не существует в таком "абсолютно одухотворенном" виде. Однако в зачаточных формах, которым из-за скудости словаря и отсутствия синтаксиса не дано права называться языком, он существует у животных. Поскольку биологически полезно, чтобы одно животное (например, собака) ориентировалось во "внутреннем состоянии" другого и поскольку таким состояниям сопоставлены определенные формы наблюдаемого поведения, то с помощью своеобразного "кода поведения" животные могут сообщать друг другу свои внутренние состояния - страх, агрессивность, - причем это идет по каналам восприятия в более широком, чем у нас, диапазоне, ибо собака способна учуять страх или агрессивность, или, наконец, сексуальную готовность другой собаки.

Развитый чисто мыслительный язык (например, язык наших "монад") мог бы создать также свою логику и математику, поскольку над элементарными внутренними состояниями (если они не только переживаются в данный момент, но и поддаются запоминанию) можно производить различные действия (сложение, вычитание, исключение и так далее).

Заметим, что такого рода "монады" не могли бы возникнуть эволюционным, естественным путем, однако если бы их кто-то создал, то появилась бы возможность возникновения математики и логики без прямого контакта с внешним миром (мы считаем, что монады не имеют никаких органов чувств и подключены только друг к другу, например проводниками, по которым идет прием и передача (высказываний "мыслительного языка").

Естественный человеческий язык является частично мыслительным, а частично - операциональным. На этом языке можно сказать: "Меня мучает головная боль", но чтобы понять эту фразу, нужно испытать боль и иметь голову; можно сказать также: "Меня мучает боль утраты", поскольку язык этот насквозь пропитан производными от внутренних состояний, которые можно проецировать во внешний мир ("приход весны", "мрачное море"). Можно создать в нем логику и математику и, наконец, можно реализовать с его помощью различного рода эмпирические операции.

Между операциональным языком генов и обычным языком существует следующее интересное соотношение. Язык наследственности можно (если не сейчас, то хотя бы в идеале) выразить на естественном языке людей. Ведь каждый ген можно так или иначе обозначить, скажем занумеровать (естественный язык включает в себя математику вместе с теорией множеств). Напротив, естественный язык однозначно передать посредством хромосомного нельзя. Как мы уже отметили, язык наследственности не содержит никаких общих имен или обозначений мысленных состояний. Но будь это только диковинкой, об этом не стоило бы говорить. Однако это еще и весьма поучительно. Некое хромосомное высказывание привело к появлению на свет Лебега, Пуанкаре и Абеля 1. Мы знаем, что математические способности предопределяются хромосомным высказыванием. Правда, нет никаких генов "математического таланта" - в том смысле, что нельзя их перенумеровать и выделить. Математическая одаренность предопределяется неизвестной структурно-функциональной компонентой генотипа в целом, и мы не можем сказать, в какой мере она уже заключена в зародышевой клетке, а в какой содержится в общественной среде. Однако, вне всякого сомнения, среда выступает скорее как "проявитель" таланта, нежели как его творец. Итак, операциональный язык, не имеющий в своем словаре никаких общих имен, может реализовать состояния, в которых появляются десигнаты этих имен 2. Развитие, таким образом, идет от "частного" к общему, от менее сложного состояния к более сложному. Дело, значит, обстоит не так, как если бы операциональный язык генов являлся недостаточно универсальным орудием, изучение которого мало что дает конструктору, коль скоро каждое "высказывание", произносимое на этом языке, является "только" самореализующейся производственной программой для конкретного экземпляра данного вида и ничем более. Язык наследственности оказывается поразительно "избыточным" в своей универсальности. Он служит орудием для конструирования систем, способных выполнять такие задания, с которыми сам их создатель (этот язык) справиться не может, хотя бы из-за нехватки соответствующего словарно-грамматического аппарата.

Дата добавления: 2015-10-28