Два вождя Атуоны

«Каско» по пути через пролив Борделе в Таахауку неожиданно близко подошла к находящемуся напротив острову Тау-ата, там в роще высоких кокосовых пальм, виднелись дома. Брат Мишель указал на это место. «Здесь я дома, – сказал он. – Полагаю, мне принадлежит немалая доля этих пальм, а вон в том доме живет моя матушка с двумя мужьями!» – «С двумя мужьями?» – переспросил кто-то. «C'est ma honte»^[41], – сухо ответил монах.

Упоминание, между прочим, о двух мужьях. Я думаю, брат Мишель выразился неточно. Иметь двух сожителей для туземки довольно обычное дело, но они не два мужа. Супругом ее по-прежнему является первый, жена продолжает обращаться к нему по имени, а заместитель, или пикио, занимает хоть и вполне официальное, но подчиненное положение. Мы имели возможность наблюдать одну такую семью. Пикио был признанным, он открыто появлялся вместе с мужем, когда показалось, что женщину оскорбили, они держались заодно, словно братья. Дома неравенство проявлялось заметнее. Муж принимал и угощал гостей; пикио тем временем бегал за кокосовыми орехами, будто наемный слуга, и я обратил внимание, что его посылали с такими поручениями, оставляя в покое сына. Определенно мы имеем здесь не второго мужа; определенно, мы имеем любовника, которого терпят. Только на Маркизских островах он не носит веер и накидку любовницы, а выполняет домашнюю работу мужа.

Вид семейного поместья брата Мишеля привел к довольно долгому разговору о методах и последствиях провозглашенного родства. Наше любопытство возбудилось до предела; брат Мишель предложил нам всем пройти обряд усыновления, и таким образом через несколько дней мы стали детьми Паааеуа, назначенного вождя Атуоны. Я не смог присутствовать на этой церемонии, простой до примитивности. Обе миссис Стивенсон и мистер Осборн вместе с Паааеуа, его женой и их приемным ребенком, сыном потерпевшего кораблекрушение австрийца, уселись за превосходный островной обед, главным и единственным необходимым блюдом на котором была свинина. Зрители смотрели на них из дома; однако никто, даже брат Мишель, не мог сесть за стол, потому что обед был обрядовым, создающим или провозглашающим новое родство. На Таити порядки не столь строги; когда мы с Ори «побратались», наши семьи сидели за одним с нами столом, однако считалось, что эта церемония воздействует только на него и меня – наша трапеза была ритуальной. Для усыновления младенца, полагаю, никаких формальностей не требуется; ребенка отдают родные отец с матерью, и он, когда становится взрослым, наследует владения приемных родителей. Подарками, вне всякого сомнения, обмениваются при заключении всех союзов, как общественных, так и международных, но я ни разу не слышал ни о каких пиршествах – очевидно, достаточно присутствия ребенка за обеденным столом. Мы можем найти здравый смысл в древней арабской идее, что общая еда создает общую кровь, с вытекающей отсюда аксиомой, что «отец тот, кто дает утром ребенку поесть». Таким образом, в маркизской практике этот смысл будет эфемерным; из таитянской практики превратившись в пережиток, исчезает совсем. Многим моим читателям может прийти на ум интересная параллель.

В чем суть обязательства, принимаемого на таком пиршестве? Она будет меняться в зависимости от характеров тех, кто объединяется, и обстоятельств дела. Следовательно, было бы нелепостью воспринимать слишком всерьез наше усыновление в Атуоне. Со стороны Паааеуа это было делом общественного престижа; соглашаясь принять нас в свою семью, он нас даже еще в глаза не видел, знал только, что мы несметно богаты и путешествуем в плавучем дворце. Мы со своей стороны ели его мясо не с подлинным animus affiliandi^[42], а движимые лишь чувством любопытства. Это событие было официальным, демонстративным, как в Европе, когда монархи именуют друг друга братьями. Однако останься мы в Атуоне, Паааеуа счел бы себя обязанным устроить нас на своей земле, выделить молодых людей, чтобы они прислуживали нам, и деревья для обеспечения своим приемным детям средств к существованию. Я упомянул об австрийце. Он отплыл из Клайда на одном из двух однотипных пароходов; они оба обогнули мыс Горн, и оба на расстоянии в несколько сотен миль друг от друга, хотя почти одновременно, загорелись в Тихом океане. Один погиб, покинутый корпус другого после долгого дрейфа был в конце концов обнаружен, отремонтирован и в настоящее время приписан к порту Сан-Франциско. Шлюпка с одного из них с огромными трудностями достигла острова Хива-оа. Некоторые из тех людей дали клятву, что больше никогда не рискнут выйти в море, но из всех них только этот австриец остался верен своему усыновлению, остается там, где высадился на берег, и собирается после смерти лечь в эту землю. То, что происходит с таким человеком, случайно оказавшимся среди туземцев и пустившим там корни, можно сравнивать с садовым подвоем. Он целиком врастает в туземный ствол, совершенно перестает быть чужеродным, входит в родовую общину, участвует в доходах своей новой семьи, и от него ждут, что он с такой же щедростью будет делиться плодами своих европейских знаний и умений. Эта подразумеваемая обязанность зачастую возмущает ставшего привоем белого. Для того чтобы ухватить немедленную выгоду – скажем, получить место для лавки, – он играет на туземном обычае, становится на какое-то время сыном и братом, дав себе слово отбросить лестницу, по которой взберется наверх, и отречься от родства, едва он станет обременительным. И выясняется, что выгоды ищут обе стороны. Возможно, его полинезийский родственник простодушен и воспринимает эти кровные узы буквально, возможно, он хитер и вступил в этот союз с мыслью о наживе. В любом случае лавка опустошена, дом полон ленивых туземцев, и чем богаче становится человек, тем более многочисленными, более праздными и более любящими находит своих туземных родственников. Большинство людей в подобных обстоятельствах ухитряются купить или силой вырвать независимость, но многие прозябают безо всякой надежды на освобождение, удушаемые паразитами.

У нас не было причин краснеть за брата Мишеля. Наши новые родители были добрыми, мягкими, воспитанными и щедрыми на подарки; жена держалась в высшей степени по-матерински, мужа наниматели ценили по справедливости высоко. Почему Моипу следовало сместить, сказано было достаточно; и в Паааеуа французы нашли ему достойную замену. Он всегда был безупречно одет и выглядел образцом приличия, словно смуглый, красивый, глупый и, возможно, верующий человек, только что явившийся с похорон. По характеру он казался идеалом того, что именуется хорошим гражданином. Серьезность он демонстрировал как украшение. Никто не мог представить лучшей кандидатуры на должность назначенного вождя, проводника цивилизации и реформ. Однако случись французам покинуть эти острова, а туземным обычаям возродиться, воображение рисует его увенчанным бородами стариков и отправляющимся на людоедское празднество. Но только не сочтите, что я несправедлив к Паааеуа. Его респектабельность была не просто поверхностной, и чувство приличия иногда толкало его на неожиданную суровость.

Как-то вечером капитан Отис и мистер Осборн появились в деревне. Там царило возбуждение, начались танцы, было ясно, что предстоит праздничная ночь, и наши искатели приключений обрадовались своей удаче. Сильный дождь заставил их укрыться в доме Паааеуа, обоих приняли, заманили в одну из комнат и заперли там. Вскоре дождь прекратился, веселье должно было начаться вовсю, и атуонская молодежь стала окликать моих спутников через отверстия в стене. Оклики продолжались до поздней ночи, иногда они сопровождались насмешками, и до поздней ночи пленники, соблазняемые шумом празднества, возобновляли попытки к бегству. Но тщетно, прямо перед дверью лежал богобоязненный хозяин дома, притворяясь спящим, и моим друзьям пришлось отказаться от мысли повеселиться. Мы сочли, что в этом инциденте, столь восхитительно европейском, можно обнаружить три мотива. Во-первых, Паааеуа обязан был печься о душах: его гости были молодыми людьми, и он решил удержать их от соблазнов. Во-вторых, он был общественным деятелем, и не подобало, чтобы его гости поощряли празднество, которого он не одобрял. Так строгий священник может сказать любящему мирские развлечения гостю: «Если хочешь, иди в театр, но только, будь добр, не из моего дома!» В-третьих, Паааеуа был подозрителен и (как будет ясно из дальнейшего) не без причины, а участники празднества были сторонниками его соперника Моипу.

Усыновление вызвало большое волнение в деревне, оно сделало чужеземцев популярными. Паааеуа в своем нелегком положении назначенного вождя черпал из этого союза силу и достоинство, и только Моипу да его сторонники были недовольны. Почему-то казалось, что никто (кроме меня) не питает к нему антипатии. Капитан Харт, которого Моипу грабил и запугивал, отец Оран, которого он то и дело прогонял выстрелами в лес, моя семья и даже французские чиновники – все казались привязанными к этому человеку. Падение его смягчили, после смерти Паааеуа его сын должен был стать вождем; во время нашего визита он жил в хорошем доме в прибрежной части деревни с большим количеством сторонников из молодых людей, его бывших воинов и головорезов. В этом обществе появление «Каско», усыновление и ответное пиршество на борту, обмен подарками между белыми и их новыми родителями, вне всякого сомнения, обсуждалось горячо и злобно. А много лет назад все эти почести выпали бы на долю другого человека. В приеме до сих пор не известного влиятельного чужеземца – некоего пресвитера Иоанна или Ассаракуса – несколько лет назад играть главную роль досталось бы Моипу, а его молодые люди сопровождали и украшали бы собой всевозможные празднества как признанные лидеры общества. А теперь из-за жестокой превратности судьбы Моипу приходилось не показываться из дому, и его молодые люди могли только поглядывать на дверь, пока их соперники пировали. Возможно, месье Греви испытывал легкую злобу к своему преемнику, когда видел его фигурирующим на широкой сцене столетнего юбилея восемьдесят девятого года; визит «Каско», запоздавший для Моипу на несколько лет, в Атуоне был более значительным событием, чем столетний юбилей во Франции, и лишенный власти вождь решил вновь утвердить себя в общественном мнении.

Мистер Осборн отправился в Атуону фотографировать, население деревни по такому случаю собралось перед церковью, и Паааеуа, весьма довольный этим новым появлением своего семейства, играл роль распорядителя церемонии. Были сняты церковь с ее радостным архитектором перед дверью, монахини с учениками, всевозможные девицы в древних, весьма неприличных одеяниях тапа и отец Оран с прихожанами. Не знаю, что еще было на уме у фотографа, когда он уловил волнение в толпе, огляделся вокруг и увидел очень величавого человека, который появился на опушке чащи и небрежным широким шагом стал приближаться. Небрежность была явно нарочитой, было понятно, что он появился, дабы привлечь к себе внимание, и успеха он добился моментально. Его представили нам, он был вежлив, любезен, был невыразимо горд и уверен в себе, был привлекательным актером. Ему тут же предложили появиться в боевом наряде, он благосклонно согласился, вернулся в странном, неуместном и зловещем одеянии (очень шедшим к его красивой внешности), с важным видом вошел в круг своих поклонников, чтобы оказаться в центре фотографии. Таким образом, будто случайно, Моипу познакомился с чужеземцами, сделал им одолжение, показав свой наряд, и низвел соперника на вторую роль в театре оспариваемой деревни. Паааеуа ощутил этот удар и с решительностью, которой не ожидал в себе, отстаивал свое первенство. В тот день оказалось невозможным сфотографировать Моипу одного. Едва он становился перед фотоаппаратом, преемник его бесцеремонно вставал рядом и спокойно, но твердо сохранял свое положение. Портреты этой пары, Иакова и Исава, стоящих плечо к плечу, одного старательно одетого по-европейски, другого в варварском наряде, символизировали прошлое и настоящее своего острова. Наиболее уместным символом будущего было бы кладбище со скромными крестами.

Мы все убеждены, что Моипу спланировал свою кампанию с начала до конца. Он определенно не терял времени в достижении преимущества. Мистера Осборна заманили в его дом; из старого морского сундука были извлечены различные подарки, отец Оран был приглашен на роль переводчика, и Моипу официально сделал предложение «побрататься» с Мата-Галахи – Стеклянными Глазами – мистера Осборна называли на Маркизских островах этим не особенно благозвучным именем. Пиршество по случаю братания состоялось на борту «Каско». Паааеуа приплыл со своей семьей как простой человек; и его многочисленные подарки следовали один за другим в течение нескольких дней. Моипу, словно стремясь превзойти соперника по всем статьям, приплыл с феодальной помпой, слуги его несли всевозможные подарки от плюмажей из стариковских бород до маленьких благочестивых католических гравюр.

Я еще раньше встречал этого человека в деревне и невзлюбил его с первого взгляда, в его внешности и манерах было что-то неописуемо вульгарное, вызывающее у меня отвращение, а когда заходила речь о людоедстве и он смеялся, негромко, бессердечно, хвастливо и застенчиво, как человек, которому напомнили о каких-то грехах молодости, к моему отвращению примешивалась тошнота. Это не особенно гуманное отношение, отнюдь не подобающее путешественнику. И при более бесстрастном рассмотрении этот человек казался лучше. Что-то негроидное в его характере и лице было по-прежнему неприятным, но его безобразные губы становились привлекательными, когда он улыбался, телосложение его и осанка были определенно величественными, глаза замечательными. В своей высокой оценке джемов и пикулей, в восхищении расположенными друг против друга зеркалами кают-компании и соответственно бесконечными повторениями Моипу и Мата-Галахи он проявлял себя обаятельным ребенком. И все-таки я не уверен. И то, что казалось детскостью, могло быть вежливым притворством. Манеры его показались мне выходящими за все рамки: они были утонченными и любезными до вульгарности, и когда вспоминаю о безмятежной рассеянности, с которой он первый раз вошел в наше общество, а потом как бегал на четвереньках по диванам каюты, ощупывал бархат, ложился в постели и мычал похвальные «митаис» с чрезмерной выразительностью, то все больше убеждаюсь, что и то и другое было притворством. А после этого иногда задаюсь вопросом: был ли Моипу одинок в этой вежливой двуличности и вызывала ли «Каско» у наших гостей такое восхищение, как они хотели нас в том убедить?

Завершу я описание этого неисправимого вождя-людоеда двумя трудносовместимыми штрихами. Его любимым лакомством была кисть человеческой руки, о чем он говорит в настоящее время с отталкивающим вожделением. А когда он прощался с миссис Стивенсон, пожимая ей руку, гладя на нее со слезами на глазах и нараспев декламируя свою прощальную импровизацию фальцетом высшего маркизского общества, то вызывал в ее душе такую нежность, какой я тщетно пытаюсь добиться.

Часть II

Дата добавления: 2015-10-28