Божий одуванчик

Не люблю я старческую поэзию. Дачи, огороды, внуки, социалка – всё это, конечно, неплохо, но для такой тематики больше подходит проза. Рифмованные азбучные истины, сдобренные незатейливой житейской мудростью, морализм, «простые человеческие чувства» и «простое человеческое счастье» на мой взгляд, к поэзии никакого отношения не имеют. Стихи – удел молодых, страстных, «огненных» душ. Именно они, полные сил, вдохновенные, освященные внутренним светом красоты, способны увидеть мир в образах, открывающих подлинные лики вещей. Эти образы отнюдь не искусно изготовленные личины. Нет. Они – само ослепительное дыхание великого и вечного искусства, порождённого неведомыми нам силами. Именно воображение молодых питает источник, выбитый из горы копытом Пегаса. Именно их возносит крылатый белоснежный конь к вершинам человеческого духа. Древние греки в поэзии разбирались. Не всем известна история рождения Пегаса. А рождён он был не грацией, не Музой, а Медузой, сияющей и опасной. Тело её, покрытое медной чешуёй, горело на солнце, золотые крылья были огромны и прекрасны, медные руки сильны, острые клыки страшны, а змеи-волосы наполнены ядом. Именно это блистающее чудо пожелал Посейдон. А он разбирался в женщинах и в образе человеческом не решился соблазнять любимую. Не любят женщины людей, подавай им что-нибудь этакое, нечеловеческое. Явился он к ней в виде чудесного коня и покорил своей красотой. Какой была их страсть? Безумной, запретной, чудовищной… Прошло немало времени, с Медузой покончил Персей, а потом, в предсмертный миг, из её крови вырвался и остался в веках крылатый символ поэзии – плод извращённой любви. Разучились люди ощущать жизнь так, как ощущали её древние, измельчали их чувства и страсти, желания стали обыденными и приземлёнными. Что уж тут о стариках говорить…

Я довольно долго была убеждена, что пожилым людям не стоит заниматься сочинением стихов. Горели перед моими глазами золотые крылья страсти, жгучая красота мира опаляла меня своим дыханием. Вот, где поэзия, вот она! А потом произошла одна случайная встреча, поколебавшая мою уверенность в собственной правоте.

Забрела я в одно из многочисленных литературных объединений, тасующихся по большим и маленьким библиотекам города. Забрела совершенно случайно, села с краешку и стала слушать. Поэты пошумели, погалдели, а потом посадили за стол приглашённую поэтессу. На «свадебного генерала» поэтесса не «тянула», да и на поэтессу тоже не была похожа, так, «божий одуванчик» какой-то. Скромно одетая, седенькая, с помутневшими глазками, добрым, усталым личиком, сохранившим живое и умное выражение. Попытались её поэты расспросить о литературных встречах, творчестве, о том времени, когда она была молодой и красивой начинающёй поэтессой. Бабушка вопросы воспринимала болезненно. Она терялась. Довольно часто она, как-то съёжившись, испуганно отвечала: «Не помню». Старушка даже не пыталась скрыть во всю разгулявшегося в её организме склероза, только видно было, что она стесняется выглядеть перед собравшимися людьми не так, как хотелось бы. Вот позвали её, а она вроде бы и не соответствует уважаемому собранию. Скромная это была старушка.

Перестали поэты её мучить и попросили почитать стихи. Стала она их читать голоском слабеньким, останавливаясь, переводя дух, видно было, что делает она это с трудом. Какие же это были странные стихи! Знаете, наступает у некоторых людей такой период, когда человек отрешается от многих вещей, которые когда-то казались важными. Нет больше амбиций, не надо денег, славы, уходят страсти, тревоги… и остаётся одна душа, светлая и чистая. И вот эта-то душа и светилась в стихах «божьего одуванчика». И свет её коснулся всех поэтов. О чём бы она не писала, всё было наполнено глубоким и чистым свечением. И образы в её стихах были светлы. И даже того мужчины, которого она любила когда-то, в её стихах не было, был только свет оставленный им. И юмор в них был какой-то странный, светлый и печальный. Поэты просили её: «Почитайте ещё, ещё…». Она беспомощно глядела в зал и говорила: «Устала, больше не могу». Её поили водичкой, и она опять начинала читать. Наконец бабушка окончательно «выдохлась».

Единственную книжку своих стихов, которую она привезла с собой, какая-то поэтесса чуть ли не выхватила из её рук, остальные растерянно глядели на старушку. Она сказала: «У меня больше нет, я все раздала, это последняя, и дома нет. Меня издали какие-то мальчики даром, но книжки все проданы, больше не купить. Мне они несколько штук дали… Она бракованная, извините…». Черненькая, с тиснением, добротно и просто изданная книжечка покоилась в руках дамы, сидевшей рядом со мной. «Повезло мне», – сказала она. Книжечку она тут же спрятала, как будто боялась, что её могут отнять. Бабушку на машине увезли домой. Она выглядела равнодушной и смертельно усталой.

Больше я «божьего одуванчика» никогда не видела. Очень жалею, что не расслышала её имени и постеснялась спросить у поэтов кто она.

Как она может писать такие удивительные стихи с таким-то склерозом, в таком плохом физическом состоянии? У меня нет ответа. Наверно тут не обошлось Муз. Когда говорят, что поэта посетила Муза, забывают сказать какая. У древних греков было четыре Музы поэзии. Всё Музы – дочери таинственной богини памяти Мнемосины и грозного Зевса. Они сами выбирали себе любимцев, и никто не мог повлиять на их решение. Какая из Муз посещала старушку, я не знаю. Наверно та, для которой мир души не менее важен, чем мир человеческого духа.

Я задумалась, а какой мир важнее для меня? Опять взметнулись горящие крылья, обожги желанием, поманили с собой, и кровь, и страсть, и змеи по плечам, и клыки впиваются в моё сердце, и страшно, и чудно мне в этом мире, наполненном видениями и призраками. И я, затерявшаяся между двух миров человеческих, поняла, что не могу никуда прибиться.

08.09. 2012

Дата добавления: 2015-10-28