Объем средств обороны

Во второй и третьей главах этой части мы показали, каким естественным превосходством обладает оборона в использовании тех данных, которые определяют тактический и стратегический успех, помимо абсолютного численного перевеса и достоинств вооруженных сил, а именно: выгод, предоставляемых местностью, внезапности нападения с разных сторон, содействия, оказываемого театром войны, поддержки со стороны народа, использования крупных моральных сил. Теперь нам кажется полезным бросить взгляд на сумму тех средств, которые до известной степени следует рассматривать как устои различного рода, поддерживающие все здание обороны.

1. Ландвер[162]. За последнее время им стали пользоваться также и за пределами собственной страны при наступлении по неприятельской территории, и нельзя отрицать, что во многих государствах, например, в Пруссии, его организация такова, что на него приходится смотреть почти как на часть постоянной армии; следовательно, он относится к средствам не только обороны. Однако не следует упускать из виду, что очень энергичное использование ландвера в 1813, 1814 и 1815 гг. имело своим источником войну оборонительную и что ландвер, будучи лишь в очень немногих странах устроен так, как в Пруссии, по необходимости явится при малейшем несовершенстве своей организации более пригодным для обороны, чем для наступления. Кроме того, в самом понятии ландвера всегда заключается мысль о чрезвычайном, более или менее добровольном участии в войне всей народной массы, с ее физическими силами, достоянием, духовным складом. Чем больше организация ландвера удаляется от этого представления, тем больше последний будет приближаться под другим названием к постоянной армии, тем больше он будет обладать ее преимуществами, но при этом лишится преимущества подлинного ландвера - охвата масс, - гораздо более обширного, хотя и недостаточно определенного, но легко могущего еще более возрасти под влиянием состояния духа и настроений. В этом и заключается сущность ландвера; организация должна оставлять широкий простор сотрудничеству всего народа; в противном случае, ожидая от ландвера особых достижений, мы будем гоняться лишь за призраком.

Тесная связь между так понимаемым существом ландвера и обороной очевидна, и столь же очевидным является то, что такой ландвер всегда должен быть скорее отнесен к обороне, чем к наступлению; и, конечно, те стороны ландвера, которые заставляют нас предпочитать наступлению оборону, выскажутся полнее в последней.

2. Крепости. Влияние крепостей наступающего ограничивается ближайшим к границе районом и проявляется лишь в слабой степени; у обороняющегося оно распространяется и в глубину его территории, поэтому у него играют роль несколько крепостей, и воздействие их имеет гораздо большую интенсивность. Крепость, вызвавшая и выдержавшая настоящую осаду, несомненно, ложится более тяжелым грузом на чашу весов войны, чем такая, укрепления которой лишь устраняют мысль о захвате данного пункта, т.е. не отвлекают на себя сил противника и не уничтожают их.

3. Население. Хотя влияние отдельного жителя театра военных действий на ход войны большей частью заметно не более, чем воздействие капли воды в составе целого потока, все же даже в тех случаях, когда нельзя говорить ни о каком народном восстании, общее влияние, которое имеют жители страны на войну, весьма значительно[163]. В своей стране все идет гораздо легче, конечно при предпосылке, что настроение подданных этому понятию (Т.е. подданству - Ред.) не противоречит. Все поставки, и крупные и мелкие, делаются неприятелю лишь под давлением ясно чувствуемой силы; последнюю приходится отрывать из состава армии, которая затрачивает для этого много людей и усилий. Обороняющийся получает все, - если и не всегда, так добровольно, как это имеет место в случаях восторженного самоотвержения, то по проторенной дороге гражданского послушания, являющегося второй природой обывателя; да и это послушание поддерживается совсем иными, исходящими уже не от армии, а от правительства, мерами устрашения и принуждения. Но и добровольное содействие, вытекающее из искренней преданности, несомненно будет весьма значительным, поскольку оно всегда проявится в тех случаях, когда не требуется никаких жертв. Отметим здесь хотя бы один пункт, имеющий огромное значение для ведения войны, это - осведомление, мы имеем в виду не столько те единичные крупные и важные данные, о которых доносят агенты разведки, сколько бесчисленное множество мелких соприкосновений с неизвестностью, в которые вступает каждодневная служба армии; именно в этой области хорошие отношения с населением дают обороняющемуся общее преимущество перед нападающим. Каждый малый дозор, каждый полевой караул, каждый командированный офицер - все они за нужными им сведениями о неприятеле, о друзьях и врагах обращаются к местным жителям.

Если от этих общих, всегда имеющихся налицо отношений мы перейдем к особым случаям, когда население начинает принимать непосредственное участие в борьбе, вплоть до высочайшего его напряжения, когда, как в

Испании, население само ведет борьбу в форме народной войны, - то мы поймем, что здесь речь идет уже не об одном лишь усилении содействия, оказываемого народом, но возникает подлинная новая величина; отсюда мы можем указать на:

4. Вооружение народа, или ландштурм, как на своеобразное средство обороны.

5. Наконец, как последнюю опору обороняющегося мы можем назвать союзников. При этом, конечно, мы не разумеем обыкновенных союзников, которых имеет и наступающий, но тех, которые существенно заинтересованы в сохранении государства. Если мы обратим внимание на комплекс государств современной Европы, то увидим (чтобы не говорить о систематическом регулировании равновесия сил и интересов, какого на самом деле нет и которое часто, поэтому справедливо оспаривается), что, неоспоримо, крупные и мелкие интересы государств и народов перекрещиваются между собой самым разнообразным и изменчивым способом. Каждая такая точка скрещения образует закрепляющий узел, ибо в ней направление одного интереса уравновешивается направлением другого. Посредством всех этих узлов образуется большее или меньшее сцепление целого, и это сцепление при всяком изменении должно частично преодолеваться. Таким образом, общая сумма отношений государств между собой скорее действует в направлении сохранения целого в его настоящем оформлении, чем в направлении его изменения, т.е. в общем господствует тенденция сохранения.

Так, мы полагаем, надлежит понимать мысль о политическом равновесии, и в этом смысле она будет возникать сама собой повсюду, где несколько культурных стран; будут вступать в разносторонние соприкосновения между собой.

Насколько эта тенденция общих интересов действительна в отношении сохранения существующего положения, является другим вопросом; конечно, можно представить себе такие изменения во взаимоотношениях отдельных государств, которые облегчают деятельность целого, и другие, которые ее затрудняют. В первом случае это - попытки развить политическое равновесие, и так как их тенденция совпадает с тенденцией общих интересов, то они будут иметь на своей стороне и большинство этих интересов. В другом случае это отклонения от политического равновесия, преобладающая деятельность отдельной части, настоящая болезнь. Неудивительно, что болезни возникают в таком слабо связанном целом, как множество мелких и крупных государств, ведь они встречаются и в удивительно упорядоченном органическом целом всей живой природы.

Таким образом, если нам укажут на примеры в истории, когда отдельным государствам удавалось осуществить значительные перемены исключительно в своих интересах, а целое не делало и попытки тому воспрепятствовать, или даже на такие случаи, когда отдельное государство имело возможность настолько подняться над остальными, что оно стало почти неограниченным владыкой комплекса государств, - то мы отметим, что это отнюдь не доказывает отсутствия тенденции общих интересов к сохранению существующего положения, но лишь то, что ее влияние в данный момент было недостаточно велико. Тяготение к известной цели есть нечто отличное от движения к ней, но из-за этого еще нельзя отрицать его существования. Значение такого тяготения мы особенно ясно можем усмотреть из небесной динамики.

Мы говорим: тенденция к равновесию заключается в стремлении к сохранению существующего положения, причем мы, конечно, предполагаем, что в этом положении заключается покой, т.е. равновесие, ибо там, где оно нарушено, где появилось напряжение, там тенденция к равновесию может быть направлена и к переменам. Но эти перемены, если мы обратим внимание на природу предмета, могут коснуться лишь отдельных немногих государств и ни в коем случае не распространяются на большинство их. Таким образом, можно быть уверенным, что сохранение большинства государств будет всегда поддерживаться и обеспечиваться общими интересами всех и что каждое отдельное государство, которое еще не находится в состоянии напряжения и натянутости по отношению ко всему комплексу, в течение своей обороны найдет большее число интересов на своей стороне, а не против себя.

Кто смеется над этими размышлениями, как над утопическими мечтаниями, тот грешит против философской истины. Если последняя позволяет нам, познать те отношения, в которых существенные элементы вещей противостоят один другому, то было бы, конечно, необдуманно, опуская все случайные воздействия, выводить отсюда законы, на основе которых можно регулировать каждый отдельный случай. Но кто, по словам великого писателя, не может возвыситься над уровнем анекдотов, кто только из них строит всю историю, везде начинает с самого индивидуального, с верхушки событий, и углубляется в предмет лишь постольку, поскольку он находит к тому те или другие поводы, никогда, следовательно, не доходя до господствующих, общих, лежащих в основе отношений, - мнение такого человека в лучшем случае может иметь какую-либо ценность только для отдельного явления. Все, что философия устанавливает как общий вывод для ряда случаев, представляется ему подобным сновидению.

Если бы не было этого всеобщего стремления к по-5 кою и сохранению существующего, то несколько сложившихся государств не могли бы спокойно существовать бок о бок более или менее продолжительное время, они неминуемо слились бы в одно. Таким образом, если современная Европа существует в нынешнем ее виде более тысячи лет, то мы можем приписать это явление лишь вышеуказанной тенденции общих интересов, и если защита комплекса не всегда была достаточной для сохранения каждого в отдельности, то это представляет лишь известные ненормальности в жизни комплекса, которые, однако, его не разрушили, а, напротив, были им преодолены.

Было бы совершенно излишним перечислять множество событий, когда перемены, чересчур нарушавшие равновесие, встречали противодействие в более или менее явной реакции других государств или же вовсе не были допущены ими; самый поверхностный взгляд, брошенный нами на страницы истории, покажет нам это. Мы хотим поговорить лишь об одном случае, ибо он всегда на устах тех, кто смеется над мыслью о политическом равновесии, а также потому, что он имеет особенное отношение к сказанному, как пример гибели мирного оборонявшегося государства, не вызвавшей участия и поддержки других государств. Мы говорим о Польше. Тот факт, что государство с 8 млн. жителей могло исчезнуть, будучи разделено между тремя другими государствами, причем ни у одного из остальных государств меч не обнажился, представляется на первый взгляд таким случаем, который или служит достаточным доказательством общей не действенности политического равновесия или по меньшей мере показывает, до каких пределов бессилие равновесия простирается в отдельных случаях. Что государство таких размеров могло исчезнуть и сделаться добычей других государств/ принадлежавших уже к числу наиболее могуществен-1 ных (Россия и Австрия), представляется совершенно исключительным случаем, а если и такая крайность не могла затронуть ни одного из общих интересов всего европейского концерта, то с полным правом, по-видимому, можно было бы сказать, что реальность, какою эти общие интересы обладают в смысле сохранения интересов отдельного государства, должна почитаться воображаемою. Но мы остаемся при своем мнении, что один случай, как бы поразителен он ни был, ничего не доказывает против совокупности их, и утверждаем далее, что гибель Польши вовсе не является такой необъяснимой, как она может показаться на первый взгляд. Можно ли было смотреть на Польшу, как на европейское государство, заслуживающее одинаковой мерки с другими членами европейского концерта? Нет. Это было государство варварское, которое, вместо того чтобы лежать, как Крымское ханство на берегу Черного моря, на грани европейского государственного мира, было расположено среди него на Висле. Мы не хотим этим сказать что-либо презрительное о польском народе, не хотим этим и оправдывать раздела этой страны, но стремимся лишь взглянуть на вещи так, как они есть. В течение ста лет это государство в сущности не играло никакой политической роли и служило лишь яблоком раздора для других. При его состоянии и государственном устройстве оно никоим образом не могло бы долго просуществовать среди других государств, а существенное изменение в его варварском состоянии потребовало бы половины или целого столетия при условии, если вожди польского народа этого пожелали бы. Однако эти последние сами были еще слишком варварами для того, чтобы захотеть подобного изменения. Государственная неурядица и безграничное легкомыслие шли рука об руку, и они, таким образом, покатились в бездну. Задолго до раздела Польши русские чувствовали себя там как дома; понятия самостоятельного, определенного извне государства уже не существовало, и можно с уверенностью сказать, что если бы не произошел раздел Польши, она должна была бы обратиться в русскую провинцию. Не будь всего этого и будь Польша государством, способным обороняться, три державы не так легко приступили бы к ее разделу, а те государства, которые, как Франция, Швеция и Турция, были наиболее заинтересованы в ее целости, могли бы тогда совсем иначе содействовать ее сохранению. Но нельзя, чтобы сохранение государства всецело ложилось на плечи других государств; это уже является чрезмерным требованием.

В течение более чем ста лет несколько раз поднимался вопрос о разделе Польши, и за это время на нее приходилось смотреть не как на запертый дом, а как на проезжую дорогу, по которой постоянно бродили чужие вооруженные силы. Неужели другие государства обязаны были этому препятствовать, неужели они должны были все время стоять с обнаженным мечом на страже неприкосновенности польских границ? Это значило бы требовать морально невозможного. В те времена Польша политически представляла собой не более, как необитаемую степь; и точно так же, как невозможно было бы ограждать такую, расположенную среди других государств, никем не защищаемую степь от их посягательств, так невозможно было обеспечить и неприкосновенность так называемой польской государственности. По всем этим причинам не следовало бы удивляться бесшумному исчезновению Польши больше, чем незаметному исчезновению Крымского ханства; турки во всяком случае были более заинтересованы, чем какое-либо из европейских государств, в сохранении Польши; но они понимали, что было бы бесплодным усилием поддерживать не способную к сопротивлению степь.

Мы возвращаемся к нашему предмету и полагаем, что нам удалось доказать, что в общем обороняющийся может больше рассчитывать на помощь извне, чем наступающий; он с тем большей уверенностью может на нее рассчитывать; чем важнее его существование для других, чем здоровее и сильнее его политическое и военное состояние.

Мы здесь указали на специфические средства обороны в полном их объеме, в отдельном случае не все они будут в распоряжении обороняющегося, это разумеется само собой; в одном случае будет недоставать одних, в другом других, но общему понятию обороны они принадлежат полностью.

Глава седьмая.

Взаимодействие наступления и обороны

Теперь мы приступим к рассмотрению в отдельности обороны и наступления, поскольку можно провести грань между ними. Мы начинаем с обороны по следующим причинам. Конечно, вполне естественно и необходимо основывать правила обороны на правилах наступления и правила наступления на правилах обороны, однако или наступление, или оборона должны иметь еще третий пункт, чтобы весь ряд представлений мог с чего-нибудь начаться, а следовательно, стал бы возможен. Таким образом, первый вопрос заключается в том, чтобы уяснить этот пункт.

Если мы философски подойдем к происхождению войны, то увидим, что понятие войны возникает не из наступления, ибо последнее имеет своей абсолютной целью не столько борьбу, сколько овладение, а из обороны, ибо последняя имеет своей непосредственной целью борьбу, так как очевидно, что отражать и драться - одно и то же. Отражение направлено лишь на нападение и, следовательно, непременно его предполагает; между тем нападение направлено не на отражение, а на нечто другое, а именно на овладение и, следовательно, не предполагает непременно отражения. Поэтому вполне естественно, что если оборона первая вводит в действие стихию войны и лишь с ее нарождением образуется деление на две стороны, то оборона же первая устанавливает и законы войны. Здесь речь идет не о каком-либо конкретном случае, но о случае общем, отвлеченном, намечаемом теорией для определения своего пути.

Таким образом, мы теперь знаем, где надо искать твердой точки опоры вне взаимодействия наступления и обороны, а именно - в обороне.

Если это заключение правильно, то для обороняющегося должны существовать побудительные причины, определяющие его поведение даже тогда, когда он еще ничего не знает о том, что будет делать наступающий, причем эти основания должны быть достаточными, чтобы дать назначение средствам борьбы. Наоборот, наступающий, до тех пор, пока он ничего не знает о своем противнике, не должен иметь никаких побудительных причин, определяющих его поведение и характер применения его боевых средств. У него не должно быть данных предпринять что-либо другое, как только захватить боевые средства с собой, т.е. овладеть чем-либо при помощи своей армии. Это отвечает действительности, ибо создать боевые средства еще не значит распорядиться ими, и наступающий, который берет их с собой, исходя из совершенно общего предположения, что они ему понадобятся, и который имеет в виду овладеть страной при помощи армии, вместо того чтобы сделать это при помощи комиссаров и прокламаций, этим еще не выполняет никакого положительного военного акта, между тем обороняющийся, который не только собирает свои боевые средства, но и размещает их в соответствии с тем, как он намерен вести борьбу, впервые проявляет деятельность, к которой действительно подходит понятие войны.

Второй вопрос заключается в том, какого рода будут те побудительные причины, которые теория может установить для обороны еще до возникновения определенной мысли о самом наступлении. Очевидно, что таким побуждением будет продвижение противника с целью овладения, мыслимое вне войны, но дающее точку опоры для первых положений военной деятельности. Этому продвижению вперед оборона должна воспрепятствовать, следовательно, угрожающее продвижение должно мыслиться в связи с территорией страны, таким путем возникают первые, самые общие указания для обороны. Раз таковые установлены, с ними соразмеряется наступление, а из рассмотрения средств, которыми располагает последнее, получаются новые уточнения для обороны. Тут и возникает взаимодействие, за которым теория в своем исследовании будет наблюдать, пока она находит добываемые этим путем выводы достойными внимания.

Этот небольшой анализ был необходим, чтобы придать большую ясность и определенность нашим последующим рассуждениям; все это я пишу не для поля сражения, да и не для будущего полководца, а для сонмища теоретиков, которые до сих пор слишком легко обращались с этой проблемой.

Дата добавления: 2015-10-24