Разсказъ слѢдователя).

Иванъ Сергѣевичъ Шмелевъ.

КУЛИКОВО ПОЛЕ.

РАЗСКАЗЪ СЛѢДОВАТЕЛЯ).

I.

Скоро семь лѣтъ, какъ выбрался я оттуда, и вѣрю крѣпко, что страшное наше испытаніе кончится благодатно и — невдолгѣ. „Невдолгѣ“, конечно, относительно: случившееся съ нами — историческаго порядка, а историческое мѣряется особой мѣрой. Въ надеждахъ на благодатную развязку укрѣпляетъ меня личный духовный опытъ, хотя это опытъ маловѣра: дай ощупать. И Христосъ снизошелъ къ Ѳомѣ. Да, я — „Ѳома“, и не прикрываюсь. „Могій вмѣстити...“ — но большинство не можетъ, и ему подается помощь. Я получилъ ее.

Живя тамъ, я искалъ знаменій и откровеній, и когда жизнь наталкивала на нихъ, ощупывалъ, производилъ какъ бы слѣдствіе. Я — судебный слѣдователь по особо важнымъ дѣламъ... былъ когда-то. Въ таинственной области знаменій и откровеній предметъ разслѣдованія, какъ и въ привычно-земномъ, — человѣческая душа, и слѣдственные пріемы тѣ же, съ поправкой на нѣкое „неизвѣстное“. А въ уголовныхъ дѣлахъ — все извѣстно?.. Не разъ, въ практикѣ слѣдователя, чувствовалъ я таинственное вліяніе темной силы, видѣлъ порабощенныхъ ею и, что рѣдко, духовное торжество преодолѣнія.

Знаменія тамъ были, несомнѣнно. Одно изъ нихъ, изумительное по красотѣ духовной и историчности, произошло на моихъ глазахъ, и я сцѣпленіемъ событій былъ вовлеченъ въ него; на-вотъ, „вложи персты“. Страданія народа невольно дополняли знаменныя явленія... — это психологически понятно, но зерно истины неоспоримо. Какъ же не дополнять, не хвататься за попираемую Правду?! Разстаться съ вѣрой въ нее православный народъ не можетъ почти физически, чувствуя въ ней незамѣнимую основу жизни, какъ свѣтъ и воздухъ. Онъ призывалъ ее, онъ взывалъ... — и ему подавались знаки.

Народъ, говорю... православный, русскій народъ. Почему выдѣляю его изъ всѣхъ народовъ? Не я, — Исторія. Отъ нея не только не отрекся Пушкинъ, напротивъ: заявилъ, что предпочитаетъ ее всякой другой исторіи. „Умнѣйшій въ Россіи человѣкъ“, — сказалъ о немъ Николай І. А на дняхъ читалъ я письмо другого умнѣйшаго, глубокаго русскаго мыслителя, національнаго зиждителя душъ, — своего рода мой коллега, „изслѣдователь по особо важнымъ дѣламъ“. Вы читали его книги, помните его „о борьбѣ со зломъ“, ударъ по „непротивленію“ Толстого. Въ этомъ письмѣ онъ пишетъ:

„...Нѣтъ народа съ такимъ тяжкимъ историческимъ бременемъ и съ такою мощью духовною, какъ нашъ; не смѣетъ никто судить временно павшаго подъ крестомъ мученика; зато выстрадали себѣ даръ — незримо возрождаться въ зримомъ умираніи, — да славится въ насъ Воскресеніе Христово!..“

Эти слова я связалъ бы съ извѣстными словами о народѣ — Достоевскаго, съ выводомъ изъ исторіи — Ключевскаго. Помните, про исключительное свойство нашего народа быстро оправляться отъ государственныхъ потрясеній и крѣпнуть послѣ военныхъ пораженій? Связалъ бы въ „триптихъ русской духовной мощи“.

Я разскажу вамъ не изъ исторіи, а изъ моихъ „документовъ слѣдствія“. Ими самъ же себя и опрокинулъ, — мои сомнѣнія.

Народу подавались знаки: обновленіе куполовъ, иконъ... Это и здѣсь случалось, на родинѣ Декарта, и „разумнаго“ объясненія сему ни безбожники, ни научнаго толка люди никакъ не могли придумать: это — внѣ опыта. Въ Россіи живутъ сказанія, и цѣннѣйшее въ нихъ — неутолимая жажда Правды и нетлѣнная красота души. Вотъ эта „неутолимая жажда Правды“ и есть свидѣтельство исключительной духовной мощи. Гдѣ въ цѣломъ мірѣ найдете вы такую „жажду Правды“? Въ этомъ портфелѣ имѣются „вещественныя доказательства“, могу предъявить…

Какъ маловѣръ, я примѣнилъ къ „явленію“, о чемъ разскажу сейчасъ, пріемъ судебнаго слѣдствія. Много лѣтъ былъ я слѣдователемъ въ провинціи, ждалъ назначенія въ Москву... — такъ сказать, качественность моя была оцѣнена... — знаю людскія свойства, и психозы толпы мнѣ хорошо извѣстны. Въ моемъ случаѣ толпы нѣтъ, кругъ показаній тѣсный, главныя лица — нашего съ вами толка, а изъ народа — только одинъ участникъ, и его показанія ничего сверхъестественнаго не заключаютъ. Что особенно значительно въ „явленіи“... это — духовно-историческое звено изъ великой цѣпи родныхъ событій, изъ далей — къ нынѣ; свѣтъ изъ священныхъ нѣдръ, коснувшійся нашей тьмы.

Первое дѣйствіе — на Куликовомъ Полѣ.

II.

Куликово Поле... — кто же о немъ не слышалъ!.. Великій Князь Московскій Димитрій Ивановичъ разбилъ Мамая, смертельно шатнулъ Орду, потрясъ давившее иго тьмы. А многіе ли знаютъ, гдѣ это Куликово Поле? Гдѣ-то въ верховьяхъ Дона?.. Немногіе уточнятъ: въ Тульской губерніи, кажется?.. Да: на стыкѣ ея съ Рязанской, отъ Москвы триста съ небольшимъ верстъ, неподалеку отъ станціи Астапово, гдѣ трагически умиралъ Толстой, въ тургеневскихъ мѣстахъ, знаемыхъ по „Запискамъ охотника“. А кто удосужился побывать, ощупать гдѣ по урочищамъ, между верховьями Дона и Непрядвой, — совершилось великое событіе? Изъ тысячи не наберется и десятка, не исключая и мѣстныхъ интеллигентовъ. Мужики еще кой-что скажутъ. Воистину, — „лѣнивы мы и нелюбопытны“.

Я самъ, проживъ пять лѣтъ въ Богоявленскѣ, по той же Рязанско-Уральской линіи, въ ста семнадцати верстахъ отъ станціи Куликово Поле, мотаясь по уѣздамъ, такъ и не удосужился побывать, воздухомъ давнимъ подышать, къ священной землѣ припасть, напитанной русской кровью, душу собрать въ тиши, подъ кустикомъ полежать-подумать... Какъ я корю себя изъ этого прекраснаго далека, что мало зналъ свою родину, не изъѣздилъ, не исходилъ!.. Не знаю ни Сибири, ни Урала, ни заволжскихъ лѣсовъ, ни Свѣтло-Яра... ни Ростова Великаго не видалъ, „краснаго звона“ не слыхалъ, единственнаго на всю Россію!.. Именитый ростовецъ, купецъ Титовъ, разсказывали мнѣ, сберегъ непомнящимъ этотъ „аккордъ небесный“, подобралъ съ колокольными мастерами-звонарями для мѣстнаго музея... — живъ ли еще „аккордъ“?.. Не побывалъ и на Бородинскомъ Полѣ, въ Печерахъ, Изборскѣ, на Бѣлоозерѣ. Не знаю Кіева, Пскова, Новгорода Великаго... ни села Боголюбова, ни Дмитровскаго собора, облѣпленнаго звѣрями, райскими птицами-цвѣтами, собора XI вѣка во Владимірѣ-на-Клязьмѣ... Ни древнѣйшихъ нашихъ обителей не знаемъ, ни лѣтописей не видали въ глаза, даже родной исторіи не знаемъ путно — Иваны Непомнящіе какіе-то. Сами вѣдь изсушали свои корни, пока насъ не качнули — и какъ качнули!.. Знали избитую дорожку — „по Волгѣ“, „на Минерашки“, „въ Крымъ“. И, разумѣется, „за границу“. Въ чужіе соборы шли, всѣ галереи истоптали, а Икону, свою, открыли передъ самымъ проваломъ въ адъ.

…Проснешься ночью, станешь перебирать, всякіе запахи вспомянешь... — и защемитъ-защемитъ. Да какъ же ты Сѣверъ-то проглядѣлъ, погосты, деревянную красоту поющую — церквушки наши?!. А видѣлъ ли россійскіе каналы — великія водныя системы?.. Молился ли въ часовенкѣ болотной, откуда родится Волга?.. А что же въ подвалъ-то не спустился, не поклонился священной тѣни умученнаго Патріарха Гермогена? А какъ же?.. Не спорьте и не оправдывайтесь... это кричитъ во мнѣ! А если кричитъ, — правда. Такой же правдой лежитъ во мнѣ и Куликово Поле.

Попалъ я туда случайно. Нѣтъ, не видѣлъ, а чуть коснулся: „явленіемъ“ мнѣ предстало. Было это въ 1926 году. Я тогда ютился съ дочерью въ Тулѣ, подъ чужимъ именемъ: меня искали, какъ „кровопійцу народнаго“. И вотъ, одинъ мукомолъ-мужикъ, — „кулакъ“, понятно, — изъ Старо-Юрьева, подъ Богоявленскомъ, какъ-то нашелъ меня. Когда-то былъ мой подслѣдственный, попавшій въ трагическую петлю. Долго разсказывать... — словомъ, я его спасъ отъ возможной каторги, обвинялся онъ въ отравленіи жены. Онъ убрался со стараго гнѣзда, — тоже, понятно, „кровопійца“, — и проживалъ при станціи Волово, по дорогѣ на Тулу. Какъ-то прозналъ, гдѣ я. Написалъ пріятелю-туляку: „Доставь спасителю моему“. И я получилъ записочку: „По случаю голодаете, пребудьте екстрено, оборудуемъ“. Эта записочка была для меня блеснувшимъ во мракѣ свѣтомъ и, какъ увидите, привела къ первоисточнику „явленія“.

Пріѣхалъ я въ Волово. Крайней нужды не испытывалъ, и поѣхалъ, чтобы — думалось, такъ, — сбросить владѣвшее мною оцѣпенѣніе безысходности... пожалуй, и изъ признательности къ моему „должнику“, тронувшаго меня во всеобщей ожесточенности. Пріѣхалъ въ замызганной поддевкѣ, мѣщаниномъ. Было въ концѣ апрѣля, только березки опушились. Тамъ-то и повстрѣчалъ участника „дѣйствія перваго“. Онъ ютился съ внучатами у того „кровопійцы“-мукомола, кума или свояка. Пришлось бросить службу въ имѣніи, отобранномъ подъ совхозъ, гдѣ прожилъ всю жизнь; былъ очень слабъ, все кашлялъ, послѣ и померъ вскорѣ. Отъ него-то и слышалъ я о началѣ „явленія“. Не побывай я тогда въ Воловѣ, такъ бы и кануло „явленіе“ для меня. Думаю теперь: какъ бы указано было мнѣ поѣхать, и не только, чтобы сдѣлать меня участникомъ „явленія“, изслѣдователемъ его и оповѣстителемъ, но и самому перемѣниться. Какъ не задуматься?..

III.

Случилось это въ 25-мъ году, по осени.

Василій Суховъ, — всѣ его называли Васей, хотя былъ онъ уже сѣдой, благообразный и положительный, только въ свѣтлыхъ его глазахъ свѣтилось открыто-дѣтское, — служилъ лѣснымъ объѣздчикомъ у купцовъ, купившихъ имѣніе у родовитыхъ дворянъ Ахлябышевыхъ. По сосѣдству съ этимъ имѣніемъ лежало Княжье, осколокъ обширной когда-то вотчины, принадлежавшее барину Средневу, родственнику Ахлябышевыхъ и, какъ потомъ я узналъ, потомку одного изъ дружинниковъ Дмитрія Донского: дружинникъ этотъ бился на Куликовомъ Полѣ и сложилъ голову. Баринъ Средневъ промѣнялъ свое Княжье тѣмъ же купцамъ на усадьбу въ Тулѣ, съ большимъ яблоннымъ садомъ. (Отмѣтьте это, о Средневѣ: рѣчь о немъ впереди).

Лѣсное имѣніе купцовъ расположено въ Данковскомъ уѣздѣ и прихватывало кусокъ Тульской губерніи, вблизи Куликова Поля. А Княжье, по какимъ-то примѣтамъ стариковъ, — отголосокъ преданія? — лежало „на самомъ Полѣ“. Купцовъ выгнали, имѣніе взяли подъ совхозъ, а Василій Суховъ остался тѣмъ же лѣснымъ объѣздчикомъ. При немъ было двое внучатъ, послѣ сыновей: одного сына на войнѣ убили, другого комитетъ бѣдноты замоталъ за горячее слово. Надо было кормиться.

Поѣхалъ какъ-то Суховъ въ объѣздъ лѣсовъ, а по нуждѣ далъ порядочный крюкъ, на станцію Птань, къ дочери, которая была тамъ за телеграфистомъ: крупы обѣщала припасти сиротамъ. Смотался, прозябъ, — былъ исходъ октября, промозглая погода, дождь ледяной съ крупой, захватившій еще въ лѣсахъ. Суховъ помнилъ, что было это въ родительскую субботу, въ Димитріевскую, въ канунъ Димитрія Солунскаго. Потому помнилъ, что въ тѣхъ мѣстахъ эту Димитріевскую субботу особо почитаютъ, какъ поминки, и дочь звала Сухова пирожка отвѣдать, съ кашей, — давно забыли. И внучкамъ пирожка везъ. Какъ извѣстно, Димитріевская суббота установлена въ поминовеніе убіенныхъ на Куликовомъ Полѣ, и вообще усопшихъ, и потому называется еще родительская.

Продрогъ Суховъ въ полушубкѣ своемъ истертомъ, гонитъ коня, — до ночи бы домой добраться. Конь у него былъ добрый: Суховъ берегъ его, хотя по тѣмъ временамъ трудно было овсомъ разжиться. Гонитъ горячей рысью, и вотъ — Куликово Поле.

Въ точности не извѣстно, гдѣ граница давняго Куликова Поля; но въ народѣ хранятся какія-то примѣты: старики указываютъ даже, гдѣ князь Владиміръ Серпуховской свѣжій отрядъ берегъ, дожидался нетерпѣливо часа — ударить Мамая въ тылъ, когда тотъ погналъ русскую рать къ рѣкѣ. Помните, у Карамзина: „мужественный князь Владиміръ, герой сего незабвеннаго для Россіи дня...“? Помните, какъ Преподобный Сергій, тогда игуменъ Обители Живоначальныя Троицы, благословилъ Великаго Князя на ратный подвигъ и втайнѣ предрекъ ему: „ты одолѣешь“? Духъ его былъ на Куликовомъ Полѣ, и отраженіе битвы видимо ему было за четыреста съ лишкомъ верстъ, въ Обители, — духовная телевизія.

По какимъ-то своимъ примѣтамъ Суховъ опредѣлялъ, что было это „на самомъ Куликовомъ Полѣ“. Голыя поля, размытыя дороги полны воды, какіе-то буераки, рытвины. Гонитъ, ни о чемъ, понятно, не думаетъ, какіе ужъ тутъ „мамаи“, крупу бы не раструсить, за пазуху засунулъ... — трахъ!.. — чуть изъ сѣдла не вылетѣлъ: конь вдругъ остановился, уперся и захрапѣлъ. Что такое?.. Къ вечеру было, небо совсѣмъ захмурилось, ледяной дождь сѣчетъ. Огладилъ Суховъ коня, отпрукалъ... — нѣтъ: пятится и храпитъ. Глянулъ черезъ коня, видитъ полная воды колдобина, прыгаютъ пузыри по ней. „Чего бояться?..“ — подумалъ Суховъ: вся дорога въ такихъ колдобинахъ, эта поболѣ только. Приглядѣлся... — что-то будто въ водѣ мерцаетъ... подкова, что ли?.. — бываетъ, „къ счастью“. Не хотѣлось съ коня слѣзать: какое теперь счастье! Пробуетъ завернуть коня, волю ему даетъ, — ни съ мѣста: уши насторожилъ, храпитъ. Прикрылъ ему рукавомъ глаза, чтобы маленько обошелся, — никакъ. Не по себѣ стало Сухову, подумалось: можетъ, змѣю чуетъ... да откуда гадюкѣ быть, съ мученика Автонома ушли подъ хворостъ?..

Слѣзъ Суховъ съ коня, поводья не выпускаетъ, нагнулся къ водѣ, пошарилъ, гдѣ мерцало, и вытащилъ... мѣдный крестъ! И стало повеселѣй на душѣ: святой крестъ — добрый знакъ. Перекрестился на крестъ, поводья выпустилъ, а конь и не шелохнется, „какъ ласковый“. Смотритъ Суховъ на крестъ, видать, старинный, зеленью-чернотой скипѣлось, свѣтлой царапиной мерцаетъ, — кто-то, должно, подковой оцарапалъ.

Въ этомъ мѣстѣ постоянной дороги не было: пробивали въ распутицу, кто гдѣ вздумалъ, — грунтовая подъ лѣсомъ шла.

Помолился Суховъ на крестъ, обтеръ бережно рукавомъ, видитъ — литой, давнишній, а въ этомъ онъ понималъ немножко. Изъ прежнихъ купцовъ-хозяевъ одинъ подбиралъ разную старину-исторію, а тутъ самая-то исторія, Куликово Поле, ходилъ съ рабочими покопать на счастье, — какую-нибудь диковинку и найдетъ: бусину, кусокъ кольчуги серебряной... золотой разъ перстень съ камушкомъ откопали, а разъ круглую бляху нашли, татарскую, — мѣсяцъ на ней смѣется. Съ той поры, какъ битва была съ татарами, больше пятисотъ лѣтъ сошло. Суховъ подумалъ: и крестъ этотъ, можетъ, отъ той поры: земля — цѣлина, выбили вотъ проѣзжіе въ распутицу.

Сталъ крестъ разглядывать. Поменѣ четверги, съ ушкомъ, — наперсный; накось — ясный рубецъ, и погнуто въ этомъ мѣстѣ: сѣкануло, можетъ, татарской саблей. Вспомнилъ купца-хозяина: порадовался бы такой находкѣ... да нѣтъ его. И тутъ въ мысли ему шло: барину передать бы, рѣдкости тоже собиралъ, съ барышней копалъ... она и образа пишетъ, — какая бы имъ радость. А онъ про барина изъ Княжьяго, который усадьбу въ Тулѣ у купцовъ вымѣнялъ и звалъ къ себѣ Сухова смотрѣть за садомъ. Баринъ Сухову нравился, и въ самую революцію собрался было Суховъ уйти къ нему, стало въ деревнѣ неспокойно, пошли порубки, а баринъ изъ Тулы выѣхалъ, бросилъ свою усадьбу и отъѣхалъ въ Сергіевъ Посадъ: тамъ потише. А теперь вездѣ одинаково: Лавру прикончили, монаховъ разогнали, а мощи Преподобнаго... Господи!.. — въ музей поставили, подъ стекло, глумиться.

Смотрѣлъ Суховъ на темный крестъ, и стало ему горько, комомъ подступило къ горлу. И тутъ, на пустынномъ полѣ, въ холодномъ дождѣ и неуютѣ, въ острой боли ему представилось, что все погибло, — и ни за что.

„Обидой обожгло всего...“ — разсказывалъ онъ, — „будто мнѣ сердце прокололо, и стала во мнѣ отчаянность: внуки малые, а то, кажется, взялъ бы да и...“

Опомнился — надо домой спѣшить. Дождь пересталъ. Смотритъ — съ заката прочищаетъ, багрово тамъ. Про крестъ подумалъ: суну въ крупу, не потеряется. Полѣзъ за пазуху... „И что-то мнѣ въ сердце толкнуло...“ — разсказывалъ онъ, съ радостнымъ лицомъ, — „что-то какъ затомилось сердце, затрепыхалось... дышать трудно...“

IV.

„Гляжу — человѣкъ подходитъ, посошкомъ мѣряетъ. Обрадовался душѣ живой, стою у коня и жду, будто тотъ человѣкъ мнѣ надобенъ“.

По виду, изъ духовныхъ: въ сермяжной ряскѣ, лыковый кузовокъ у локтя, прикрытъ дерюжкой, шлычокъ суконный, сѣдая бородка, окладикомъ; ликомъ суховатъ, росту хорошаго, не согбенъ, походка легкая, посошкомъ мѣряетъ привычно; смотритъ съ пріятностью. Возликовало сердце, „будто самаго родного встрѣтилъ“. Снялъ шапку, поклонился и радостно попривѣтствовалъ: „Здравствуйте, батюшка!“ — Подойти подъ благословеніе воздержался: благодатнаго ли чину? До слова помнилъ тотъ разговоръ со „старцемъ“, — такъ называлъ его.

Старецъ ласково „возгласилъ, голосомъ пріятнымъ“:

— Благословенъ Богъ нашъ, всегда, нынѣ и присно и во вѣки вѣковъ. Аминь. Миръ ти, чадо.

Отъ словъ церковныхъ, давно неслышимыхъ, отъ пріятнаго голоса, отъ свѣтлаго взора старца... — повѣяло на Сухова покоемъ. Суховъ плакалъ, когда разсказывалъ про встрѣчу. Въ разсужденія не вдавался. Сказалъ только, что стало ему пріятно-радостно, и — „такъ хорошо поговорили“. Только смутился словно, когда сказалъ: „Такой ликъ, священный... какъ на иконѣ пишется, въ себѣ сокрытый“. Можетъ быть, что и таилъ въ себѣ, чувствовалось мнѣ такъ: удивительно сдержанный, рѣдкой скромности, тонкой задушевной обходительности, — такіе встрѣчаются въ народѣ.

Бесѣда была недолгая, но примѣчательная. Старецъ сказалъ:

— Крестъ Христовъ обрѣлъ, радуйся. Чесо же смущаешися, чадо?

Суховъ опредѣлялъ, что старецъ говорилъ „священными словами, церковными, какъ Писаніе писано“, но ему было все понятно. И не показалось страннымъ, почему старецъ знаетъ, что онъ нашелъ крестъ: было это въ дождливой мути, одинъ на одинъ съ конемъ, старца и виду не было. И нисколько не удивило, что старецъ и мысли его провидитъ, — какъ бы переслать крестъ барину. Такъ и объяснялъ Суховъ:

„Пожалѣлъ меня словно, что у меня мысли растерянны, не знаю, какъ бы сберечь мнѣ крестъ... — сказалъ-то: „чесо же смущаешися, чадо?“ “

Сказалъ Суховъ старцу:

— Да, батюшка... мысли во мнѣ... какъ быть, не знаю. — и разсказалъ, будто на духу, какъ все было: что это, пожалуй, старинный крестъ, выбили съ-подъ земли проѣзжіе, а это мѣсто — самое Куликово Поле, тутъ въ старинныя времена битва была съ татарами... Можетъ, и крестъ этотъ съ убіеннаго православнаго воина; есть словно и отмѣтина — саблей будто посѣчено по кресту... И вотъ, взяло раздумье: вѣрному бы человѣку переслать, сберегъ чтобъ... А ему негдѣ беречь, время дикое, невѣрное... и надругаться могутъ, и самого-то замотаютъ, пристани вѣрной нѣтъ: допрежде у господъ жилъ, потомъ у купцовъ... — „а нонче, — у кого и живу — не знаю“.

И когда говорилъ такъ старцу, тѣсно стало ему въ груди, отъ жалости къ себѣ, и ко всему доброму, что было... — „вся погибель наша открылась...“ — и онъ заплакалъ.

Старецъ сказалъ — „ласково-вразумительно, будто хотѣлъ угешить“:

— Не смущайся, чадо, и не скорби. Милость даетъ Господь, Свѣтлое Благовѣстіе. Крестъ Господень — знаменіе Спасенія.

Отъ этихъ священныхъ словъ стало въ груди Сухова просторно — „всякую тягость сняло“. И онъ увидѣлъ: свѣтло кругомъ, сдѣлалось долѣ краснымъ, и лужи красныя, будто кровь. Понялъ, что отъ заката это — багровый свѣтъ. Спросилъ старца: „Далече идете, батюшка?“ —

— Вотчину свою провѣдать.

Не посмѣлъ Суховъ спросить — куда. Подумалъ: „Что я, дослѣдчикъ, что ли... непристойно доспрашивать, скрытно теперь живутъ“. Сказалъ только:

— Есть у меня одинъ баринъ, хорошій человѣкъ... ему бы вотъ переслать, онъ сберегъ бы, да далеко отъѣхалъ. И здѣшніе они, у самаго Куликова Поля старое ихъ имѣніе было. Въ Сергіевъ Посадъ отъѣхалъ, у Троицы, тамъ, думалось, потише... да наврядъ.

Старецъ сказалъ:

— Мой путь. Отнесу благовѣстіе господину твоему.

Обрадовался Суховъ, и опять не удивило его, что старецъ идетъ туда, — „будто бы такъ и надо“. Сказалъ старцу:

— Самъ Господь васъ, батюшка, послалъ... Только какъ вы взыщете, гдѣ они на Посадѣ проживаютъ?.. Скрытое нонѣ время, смутное. Званіе ихъ — Егорій Андреичъ Средневъ, а дочку ихъ Олей... Ольгой Егорьевной звать, и образа она пишетъ... Только и знаю.

— Знаютъ на Посадѣ. Есть тамъ нашего рода. — радостью осіяло Сухова — „какъ свѣтомъ-тепломъ согрѣло“ — и онъ сказалъ:

— Ужъ и поклончикъ отъ меня, батюшка, имъ снесите... Скажите: кланяется, молъ, имъ Вася Суховъ, который лѣсной объѣздчикъ... Они меня давно знаютъ. А ночевать-то, батюшка, гдѣ пристанете... ночь подходитъ? Позвалъ бы я васъ къ себѣ, да не у себя я теперь живу... Время лихое нонѣ, обидѣть могутъ... и церковь у насъ заколотили.

Старецъ ласково посмотрѣлъ на Сухова, „весело такъ, съ пріятностью“, и сказалъ ласково, какъ родной:

— Спаси тя Христосъ, чадо. Есть у меня пристанище. — принялъ старецъ отъ Сухова крестъ, приложился съ благоговѣніемъ и положилъ въ кузовокъ, на мягкое.

— Какъ хорошо-то, батюшка... Господь далъ!.. — радостно сказалъ Суховъ: не хотѣлось со старцемъ разставаться, поговорить хотѣлось: — Черныя у меня думы были, а теперь веселый поѣду. А еще думалось... Почтой послать — улицы не знаю... и доспрашивать еще станутъ, насмѣются... — да гдѣ, скажутъ, взялъ... да не церковное ли утаилъ отъ нихъ... — заканителятъ, нехристи.

Сказалъ старецъ:

— Благословенъ Богъ нашъ, всегда, нынѣ и присно и во вѣки вѣковъ. Аминь.

И помолился на небо.

— Господь съ тобой. Поѣзжай. Скоро увидимся.

И благословилъ Сухова. Приложился Суховъ со слезами къ благословившей его десницѣ. И долго смотрѣлъ съ коня, пока не укрыли сумерки.

Когда Суховъ разсказывалъ, какъ старецъ благословилъ его, — плакалъ. Тайный, видимо, смыслъ придавалъ онъ послѣднему слову старца — „увидимся“, — зналъ, что недолго ему осталось жить?.. И правда: разсказывалъ мнѣ въ концѣ апрѣля, а въ сентябрѣ померъ, писали мнѣ. Со „встрѣчи“ не протекло и года. По тону его разсказа... — словами онъ этого не обнаружилъ — для меня было несомнѣнно, что онъ вѣрилъ въ посланное ему явленіе. Скромность и сознаніе недостоинства своего не позволяли ему свидѣтельствовать объ этомъ явно.

………………………………………………………………………………………………………………….…

Въ этомъ „первомъ дѣйствіи“ нѣтъ ничего чудеснаго: намеки только и совпаденія, что можно принять по-разному. Суховъ не истолковывалъ, не пытался ощупывать, а принималъ какъ сущее, „въ себѣ скрытое“, — такъ прикровенно опредѣлилъ онъ „священный ликъ“. Вотъ — простота пріятія вѣрующей душой. Во „второмъ дѣйствіи“, въ Сергіевомъ Посадѣ, „пріятіе“ происходитъ по-другому: происходитъ мучительно, съ протестомъ, какъ бы съ насиліемъ надъ собой, съ ощупываніемъ, и, въ итогѣ, какъ у Ѳомы, съ надрывомъ и восторгомъ. Это психологически понятно: празднуется побѣда надъ злѣйшимъ врагомъ — невѣріемъ.

V.

Разсказъ Сухова о встрѣчѣ на Куликовомъ Полѣ не оставилъ во мнѣ чувства, что было ему явленіе, а просто, „случай“, странный по совпаденіямъ, съ мистической окраской. Окраску эту приписывалъ я душевному состоянію разсказчика. Василій Суховъ, простой православный человѣкъ, нетлѣнно чистый, неколебимо вѣрилъ, что поруганная правда должна восторжествовать надъ зломъ... Иначе для него не было никакого смысла и строя въ жизни: все рушится?!. Нѣтъ, все въ немъ протестовало, инстинктивно. Онъ не могъ не вѣрить, что правда скажется. Вотъ — подлинная суть народа: „Правда не можетъ рушиться“. И такъ естественно, что „случай“ на Куликовомъ Полѣ могъ ему показаться знаменіемъ: не знаменіемъ спасенія — искрой святого свѣта во тьмѣ кромѣшной. Въ такомъ состояніи душевномъ могъ онъ и пріукрасить „явленіе“, и вполнѣ добросовѣстно. Мнѣ онъ не говорилъ, что было ему явленіе, и сокровеннаго смысла не раскрывалъ, а принялъ благоговѣйно, дѣтски-довѣрчиво.

Вернувшись въ Тулу, я никому не разсказывалъ, что слышалъ отъ Сухова въ Воловѣ. Впрочемъ, дочери говорилъ, и она не отозвалась никакъ. Но мѣсяца черезъ три, попавъ въ Сергіевъ, я неожиданно столкнулся съ другими участниками „случая“, и мнѣ открылось, что тутъ не „случай“, а знаменіе свыше. И разсказъ Сухова наполнился для меня глубокимъ смысломъ. Знаменіе свыше... — это воспринимается нелегко, это необычно, особенно здѣсь, въ Европѣ. Но тамъ, въ Сергіевомъ Посадѣ, въ августовскій вечеръ, въ той самой комнатѣ, гдѣ произошло явленіе, вдругъ озарило мою душу впервые испытанное чувство священнаго, и я принялъ знаменіе съ благоговѣніемъ. Я видѣлъ святой восторгъ и святыя слезы чистой и чуткой дѣвушки... — какая можетъ быть въ человѣкѣ красота!.. — я какъ бы читалъ въ открытой душѣ ея. И захваченный необычайнымъ, стараясь быть только безпристрастнымъ, почти молясь, чтобы дано было мнѣ найти правду, я повелъ свое слѣдствіе, и, неожиданно для себя, разрушилъ послѣднее сомнѣнье цѣплявшагося за „логику“ „Ѳомы“-интеллигента. Не передать, что испытывалъ я тогда: это внѣ нашихъ чувствъ. Что могу ясно выразить, такъ это одно, совершенно точное: я привлеченъ къ раскрытію необычайнаго... привлеченъ Высшей Волей. А что пережилъ тогда въ мигъ неизмѣримый... — выразить я безсиленъ. Какъ передать душевное состояніе, когда коснулось сознанія моего, что времени не стало... вѣка сомкнулись... будущаго не будетъ, а все — нынѣ, — и это меня не удивляетъ, это въ меня вмѣстилось?!. Я принялъ это какъ самую живую сущность. Жалокъ земной языкъ. Можно приблизительно находить слова для выраженія этого, но опалившаго душу озаренія... — Передать это невозможно.

VI.

Жизнь въ Тулѣ, призрачная, подъ чужимъ именемъ „мѣщанина Подбойкина“, подъ непрестаннымъ страхомъ, что сейчасъ и разоблачатъ, и... — стала невмоготу. Что за мной числилось? Вопросъ праздный. Ровно ничего не числилось, кромѣ выполненія долга — раскрывалъ преступленія. Но для агентовъ власти я былъ лишь „кровопійца“. Могли мнѣ вмѣнить многое: пріѣздъ Плеве, по дѣлу убійства губернатора... Раскрытіе виновниковъ злостной желѣзнодорожной катастрофы, когда погибло много народу, а намѣченная добыча, важный правительственный чинъ, счастливо избѣгъ кары... Я дѣлалъ свое дѣло. Но вотъ какая странная вещь... Не могу понять, почему я, слѣдователь-психологъ, раскрывавшій сложнѣйшее, въ теченіе восьми лѣтъ укрывался въ Тулѣ, гдѣ меня легко могли опознать пріѣзжіе изъ Богоявленска! Возможно, тутъ работала моя „психологія“: здѣсь-то меня искать не станутъ, въ районѣ моихъ „злодѣйствъ“, и не откроютъ, если не укажутъ обыватели. Непонятное оцѣпенѣніе, сознаніе безысходности, будто пробка въ мозгу застряла. Боялся смерти? Нѣтъ, худшаго: страхъ за дочь, издѣвательства... И, что инымъ покажется непонятнымъ, — полнаго беззаконія страшился, вопіющаго искаженія судебной правды, чего не переносилъ почти физически. Это своего рода „порокъ профессіональный“, мистическое нѣчто. Словомъ, оцѣпенѣніе и „пробка“. Самое, кажется, простое — ѣхать въ Москву, острая полоса прошла, въ юристахъ была нужда. Устроили бы куда-нибудь друзья-коллеги, уцѣлѣвшіе отъ иродова меча, могъ бы найти нейтральное что-нибудь, предложилъ бы полезный курсъ: „психологія и пріемы слѣдствія“; надо же молодежь учить. Почему-то всѣ эти планы отбрасывалъ, сидѣла „пробка“. И вотъ, оказалось, что мое сидѣнье въ Тулѣ было „логично“ — только, не нашей логикой.

Училъ грамотѣ оружейниковъ, помогалъ чертежникамъ завода, торговалъ на базарѣ картузами, клеилъ гармоньи. Дочь давала уроки музыки новой знати. Тула издавна музыкальный городъ: славенъ гармоньями на всю Россію, какъ и самоварами. Не этимъ ли объяснить, что началась прямо эпидемія — „на верти-пьяныхъ“! Всѣ желаютъ „выигрывать на верти-пьяныхъ разныя польки и романцы“. И выпало намъ „счастье“: навязалась моей Надюшѣ... „Клеопатра“. И по паспорту — Клеопатра, а разумѣю въ кавычкахъ, потому-что сожительствовала съ „Антошкой“. Такъ и говорили: „Антошка и Клеопатра“. А „Антошка“ этотъ былъ не кто иной, какъ важная птица Особъ-Отдѣла, своего рода мой коллега... Бывшій фельдшеръ. Вотъ, эта „Клеопатра“, красавица-тулячка, мѣщаночка, очень похожая на кустодіевскую „Купчиху“, такая же бѣлотѣлая и волоокая... глупое и предобрѣйшее существо —походя пряники жевала и щелкала орѣшки — и навязалась: „ахъ, выучите меня на верти-пьяныхъ!..“ Мучилась съ ней Надюша больше года. Инструментъ у дѣвицы былъ — чудесный беккеровский рояль, концертный. А Надюша окончила консерваторію на виртуозку, готовилась къ карьерѣ піанистки. И вотъ — „на верти-пьяныхъ“. Забылась какъ-то, съ Шопеномъ замечталась... И вдругъ, ревомъ по головѣ: „Лихо наяриваете, барышня!“ — „Антошка“, во всей красѣ, съ наганомъ. А „Клеопатра“, въ слезахъ восторга: „Выучите, ради Господа, и такому!“ — Все-таки польку одолѣла, могла стучать; и въ бѣшеномъ восторгѣ. Посылала кульки съ провизіей, „папашкѣ вашему табачку“, то-сё... Съ отвращеніемъ, со стыдомъ принимали, чтобы отдать другимъ... — не проходило въ глотку. А нужды кругомъ!.. Урочныя деньги Надюша не могла брать въ руки, надѣвала перчатки. Лучше ужъ картузами, гармошками... Тошно, гнусно, безвыходно... — и при моемъ-то „ясновидѣніи“. Въ глазахъ народа я былъ „гадателемъ“, и говорили: „Нашего слѣдователя не обведешь, сквозь землю на три аршина видитъ!“ И такое безсиліе: засѣла „пробка“. И въ Волово-то смотался не отъ нужды, а какъ-нибудь сбросить это оцѣпенѣніе, вышибить эту „пробку“, а мозгъ совѣтовалъ: „Ныряйте, Сергѣй Николаичъ, въ Москву — большая вода укроетъ“. Но „пробка“ сидѣла и сидѣла. Или — такъ нужно было? чего-то не хватало?.. И вотъ это что-то и стукнуло. Теперь вижу, что такъ именно и нужно было.

Вскорѣ послѣ поѣздки моей въ Волово, въ началѣ мая, приходитъ Надюша, остановилась у косяка... И такими страшными, неподвижными глазами, глазами ужаса и конца, смотритъ на меня и шепчетъ: „папа... конецъ...“ Это — „конецъ“ — прошло мнѣ холодомъ по ногамъ. Да, конецъ: пришло то, о чемъ мы съ ней знали молчаливо, „если оно случится“. И оно случилось: „все извѣстно“. Но самое страшное не это, не мытарства, если бы не удалось намъ уйти: самое страшное — позоръ.

Въ то утро мая, „Клеопатра“ разнѣжилась съ чего-то и захотѣла обрадовать Надюшу:

— А что вы думаете, мой-то всё-о про вашего папаньку знаетъ, какъ у трудящихъ засуживалъ... Но вы не бойтесь, и папанька чтобы не боялся... Мой для меня все сдѣлаетъ, такъ и сказалъ: „Я его на высокую должность возьму, какъ разъ по немъ, засуживать... Въ помощники при себѣ возьму, въ засѣдатели, а то всѣ негодящіе, дѣла спятъ...“ — и жалованье положитъ, и еще будетъ натекать, будете жить какъ люди…

Это ужъ послѣ Надюша мнѣ передала, а тогда только — „все извѣстно“. И тутъ — вышибло мою „пробку“... въ Москву!.. Сейчасъ же въ Москву!.. Это при „все извѣстно“-то!.. При звѣрскомъ контролѣ на вокзалѣ!.. Какъ новичокъ-воришка... Вся „логика“, весь мой слѣдовательскій опытъ испарились.

Сказалъ Надюшѣ самое необходимое собрать, шепчу: „Есть выходъ... Москва — выходъ!..“ Помню, смотрѣла съ ужасомъ. А я кинулся на вокзалъ — поѣздъ когда отходитъ?.. Бѣгу, не соображая, что обращу вниманіе... — одно въ умѣ, взываю: „Господи, помоги...“ И уже вижу какую-то возможность: въ Москвѣ Творожниковъ, кто-то говорилъ, въ гору у нихъ пошелъ. А онъ былъ когда-то ко мнѣ прикомандированъ, кандидатъ на судебныя должности, очень талантливый, ловкій, „безъ предразсудковъ“, послѣ товарищемъ прокурора былъ. Разстались мы друзьями. Только бы разыскать его!..

Вбѣгаю на вокзалъ, задохся, спрашиваю про поѣздъ, а мнѣ кто-то шипитъ грозяще: „Ка-акъ вы здѣсь?.. Вонъ!.. Комиссія отъѣзжаетъ, Рабкринъ!“ Рабоче-крестьянская инспекція! Громъ и огонь!.. Все можетъ!.. Страхъ и трепетъ. Метнулся въ боковой залъ, а тамъ... „губернаторъ“ нашъ, тянется, и вышніе изъ Особъ-Отдѣла, съ наганами... Кошмаръ!.. И вдругъ: „Сергѣй Николаичъ... вы какъ здѣсь?“ Онъ! — Творожниковъ, о комъ только что въ голову вскочило. Такое бываетъ, многіе подтвердятъ. Теперь что-то мнѣ въ этомъ видится. Но уточнять не буду, примите за „случайность“.

Произошло все головокружительно. Творожниковъ подошелъ ко мнѣ, сухо спросилъ: „Устроены?“ Я ему — только: „Въ Москву... необходимо“. Молніеносно понялъ, вынулъ бланчокъ и тутъ же, на портфелѣ: „Явиться немедленно, въ распоряженіе..“ — отмычка ко всѣмъ замкамъ. Шелъ я домой, какъ пьяный, дышалъ послѣ столькихъ годовъ удушья. Словомъ — „счастливый случай“.

VII.

Въ Москвѣ я устроился нейтрально — по архивамъ: разыскивалъ и приводилъ въ порядокъ судебно-историческія дѣла, въ уѣздной секціи. Побывалъ въ Клину, Серпуховѣ, Звенигородѣ... И въ серединѣ августа выѣхалъ въ Загорскъ, переименовали такъ Сергіевъ Посадъ. О баринѣ Средневѣ не думалъ, случай на Куликовомъ Полѣ выпалъ изъ памяти, а хотѣлось увидѣть Лавру, толкнуло къ „Троицѣ“. Что, собственно, толкнуло?.. Работавшіе по архивамъ часто говорили о „Троицѣ“: тамъ ютилось много извѣстныхъ бывшихъ людей: В. Розановъ, А. Александровъ, Л. Тихомировъ, работали въ относительной тиши художники, навѣдывался Нестеровъ, рѣшалъ переломъ жизненнаго пути С. Булгаковъ въ бесѣдахъ съ Павломъ Флоренскимъ... Нестеровъ написалъ съ нихъ любопытную картину: далъ ихъ „въ низинѣ“, а по гребешку „троицкой“ мягкой горки въ елкахъ изобразилъ символически „поднявшихся горѣ“... — русскихъ богомольцевъ, молитвенно взирающихъ на куполки „Святаго Града“ — Троицы-Сергія... Когда все было — не собрался, а тутъ — „погляди остатки“. И я поглядѣлъ эти остатки. И увидалъ — нетлѣнное. Но въ какомъ обрамленіи! Въ какомъ надрывающемъ разломѣ!.. Не повидалъ при свѣтѣ — теперь посмотри во тьмѣ.

Пріѣхалъ я въ Загорскъ утромъ. (Уже не Сергіево, а Загорскъ). И первое, что увидѣлъ, тутъ же, на станціонной платформѣ: ломается дуракъ-парнишка, въ кумачовой ризѣ, съ мочальной бородищей, въ митрѣ изъ золотой бумаги... коренникомъ: съ монашкомъ и монашкой, разнузданными подростками. У монашка горшокъ въ бечевкахъ — „кадило“; у монашки ряска располосована, все видать, затылокъ бритый, а въ рукѣ бутылка съ водкой — „святой водой“. И эта троица вопитъ-визжитъ:

— Товарищи!.. Всѣ въ клубъ безбожниковъ, къ обѣднѣ!.. Въ семнадцать вечера докладъ товарища Змѣя изъ Москвы!.. „Обманлеторгія у поповъ-монаховъ“! Показаніе бывшаго монаха-послушника!..

И не смотрятъ на дураковъ, привыкли.

Иду къ Посаду. Дорога вдоль овражка — и вотъ, лѣзетъ изъ лопуховъ-крапивы кудлатая голова и рычитъ: „Обратите антелегентовое вниманіе, товарищъ!.. Безъ призванія прозябаю... бывшему монаху-канонарху!..“ — Отмахнулъ портфелемъ, а онъ горечью на меня, рычитъ: „Антелегентовы плевелы!.. Изъ-за васъ вотъ и премъ въ безбожники!..“

И тутъ увидалъ я солнечно-розовую Лавру.

Она свѣтилась, вѣяло отъ нея покоемъ. Остановился, присѣлъ на столбушкѣ у дороги, смотрѣлъ и думалъ... Сколько пережила она за свои пять вѣковъ! Сколько свѣтила русскимъ людямъ!.. Она свѣтилась... — и, знаете, что почувствовалъ я тогда, въ тихомъ, что-то мнѣ говорившемъ, ея сіяніи?.. — „Сколько еще увидитъ жизни!..“ Поруганная, плѣненная, свѣтилась она — нетлѣнная. Было во мнѣ такое... чувство ли, дума ли: „Все, что творится, — дурманный сонъ, призракъ, ненастоящее... а вотъ это — живая сущность, творческая народная идея, завѣтъ вѣковъ... Это — внѣ времени, нетлѣнное... Можно разрушить эти сіяющія стѣны, испепелить, взорвать, — и ея это не коснется...“ Высокая розовая колокольня, „свѣча пасхальная“, съ золотой чашей, крестомъ увѣнчанной... синіе и золотые купола... Не грустью отозвалось во мнѣ, а свѣтило. Впервые тогда за всѣ мутныя и давящія восемь лѣтъ почувствовалъ я вѣру, что — есть защита, необоримая. Инстинктомъ, что ли, почувствовалъ, въ чемъ — опора. Помню, подумалъ тутъ же: „Вотъ почему и ютились здѣсь, искали душѣ покоя, защиты и опоры“.

VIII.

У меня былъ ордеръ на комнату въ бывшей монастырской гостиницѣ у Лавры. И вотъ, выйдя на лаврскую площадь, вижу: ворота Лавры затворены, сидитъ красноармеецъ въ своемъ шлыкѣ, проходятъ въ дверцу въ желѣзныхъ вратахъ военные, и такъ, съ портфелями. Тамъ теперь, говорятъ, казармы и „антирелигіозный музей“. Неподалеку отъ святыхъ воротъ толпится кучка, мужики съ кнутьями, проходятъ горожане-посадскіе. И вдругъ слышу, за кучкой, мучительно-надрывный выкрикъ:

— Абсурдъ!.. Аб-сурдъ!!. — потомъ — невнятное бормотанье, въ которомъ различаю что-то латинское, напомнившее мнѣ изъ грамматики Шульца и Ходобая уложенные въ стишокъ предлоги: ante-apud-ad-adversus...; и снова, съ болью, съ недоумѣніемъ:

— Абсурдъ!.. Аб-сурдъ!!.

Проталкиваюсь въ кучкѣ, спрашиваю какого-то въ картузѣ, что это. Онъ косится на мой портфель и говоритъ уклончиво:

— Такъ-съ... выпустили недавно, а онъ опять на свое мѣсто, къ Лаврѣ. Да онъ невредный.

Вскочилъ въ кучку растерзанный парнишка, мерзкій, въ одной штанинѣ, скачетъ передо мной, за сопливую ноздрю ракъ зацѣпленъ, и на ушахъ по раку, болтаются вприпрыжку, и онъ неточно гнуситъ:

— Товарищъ-комиссаръ, купите... — раковъ!.. — и гадости говоритъ, передразниваетъ кого-то.

— Абсурдъ!.. Аб-сурдъ!!. — прямо бедламъ какой-то.

И тутъ монастырскіе башенные часы — четыре покойныхъ перезвона, ровными переливами, — будто у нихъ свое, — и гулко-вдумчиво стали отбивать — отбили — десять. И снова: „Абсурдъ!.. Абсурдъ!?.“

Я подошелъ взглянуть.

На сухомъ навозѣ сидитъ человѣкъ... въ хорьковой шубѣ, босой, гороховые штанишки, лысый, черно-коричневый съ загара, запекшійся; отличный черепъ — отполированный до блеска, старой слоновой кости, лицо аскета, мучительно-напряженное, съ пріятными, тонкими чертами русскаго интеллигента-ученаго; остренькая, торчкомъ, бородка, и... золотое пенсне, безъ стеколъ; шуба на немъ безъ воротника, вся въ клочьяхъ, и мѣхъ, и верхъ. Сидитъ лицомъ къ Лаврѣ, разводитъ передъ собой руками, вскидываетъ плечами, и съ болью, съ мучительнѣйшимъ надрывомъ, изъ послѣдней, кажется, глубины, выбрасываетъ вскрикомъ: „Абсурдъ!.. Абсурдъ!..“ Я различаю въ бормотаньѣ, будто онъ съ кѣмъ-то споритъ, внутри себя:

— Это же абсолютно... impossibile!.. Абсолютно!.. Аб-со-лю-тно!!. Это же... contradictio!.. „Антэ-апудъ-адъ-адверзусъ...“ Абсолютно!.. Абсурдъ!.. Аб-сурдъ!..

Бородатые мужики съ кнутьями, — видимо, пріѣхавшіе на базаръ крестьяне, — глядятъ на него угрюмо, вдумчиво, ждутъ чего-то. Слышу сторожкій шепотъ:

— Вонъ чего говоритъ, „адъ отверзу“!.. „Об-со-лю“! Чего говоритъ-то!..

— Стало-ть ужъ, ему извѣстно... Какого-то Абсурду призываетъ... святого, можетъ.

— Давно сидитъ и сидитъ — не сходитъ съ своего мѣста... ждетъ... Ему и открывается, такому...

Спрашиваю посадскаго по виду, кто этотъ человѣкъ. Говоритъ осмотрительно:

— Такъ, въ неопрятномъ положеніи, гражданинъ. Съ Виѳанской вакадеміи, ученый примандаценъ, въ мысляхъ запутался, юродный вродѣ... Да онъ невредный, красноамрейцы и отгонять перестали, и народъ жалѣетъ, ничего... Хлѣбца подаютъ... А, конешно, которые и антересуются, по темнотѣ своей, деревенскіе... Не скажетъ ли подходящаго чего, вотъ и стоятъ надъ нимъ, дожидаютъ... Которые, конешно, безъ пропаганды-образованія…

Вотъ какъ встрѣтилъ меня Сергіевъ Посадъ.

IX.

Побывалъ въ горсовѣтѣ, осмотрѣлся. Лавру осматривать не пошелъ, не могъ. Успѣю побывать въ подкомиссіи архивной. Потянуло „въ заводь“, въ тихія улочки Посада. Тутъ было все по прежнему. Бродилъ по безлюднымъ улочкамъ, въ травкѣ-шелковкѣ, съ домиками на пустыряхъ, съ пустынными садами безъ заборовъ. Я — человѣкъ уѣздный, люблю затишье. Выглянетъ въ оконце чья-нибудь голова, поглядитъ испытующе-тревожно, проводитъ унылымъ взглядомъ. Покажется колокольня Лавры за садами. Увидалъ въ садикѣ цвѣты: пріятные георгины, астры, петуніи... Кто-то, подъ бузиной, въ лонгшезѣ, въ чесучовомъ пиджакѣ, читаетъ толстую книгу; горячимъ вареньемъ пахнетъ, малиновымъ... Подумалось: „А хорошо здѣсь, тихо... читаютъ книги... живутъ...“ Вспомнилось, что многіе извѣстные люди искали здѣсь уюта... Художники стрѣляли галокъ для пропитанія, писали свои картины Виноградовъ, Нестеровъ... пріѣхалъ изъ нашей Тулы баринъ Средневъ... — „тамъ потише“, вспомнилось словечко Сухова... — разсказъ его тутъ-то и выплылъ изъ забвенья.

Въ грусти безцѣльнаго блужданья нашелъ отраду — не поискать ли Среднева. Я его зналъ, встрѣчались въ земствѣ. Про Сухова разскажу, узнаю — донесъ ли ему старецъ крестъ съ Куликова Поля. У кого бы спросить?.. И вижу: сидитъ у воротъ на лавочкѣ почтенный человѣкъ въ золотыхъ очкахъ, въ чесучѣ, борода, какъ у патріарха, читаетъ, въ тетрадкѣ помѣчаетъ, и на лавочкѣ стопа книгъ. Извиняюсь, спрашиваю: не знаетъ ли, гдѣ тутъ господинъ Средневъ, Георгій Андреевичъ, изъ Тулы, пріѣхалъ въ 17-мъ году. Любезно отвѣчаетъ, безъ недовѣрія:

— Какъ же, отлично знаю Георгія Андреевича... благополучно переживаетъ... книгами одолжаемся взаимно.

Знакомимся: „бывшій слѣдователь...“ — „бывшій профессоръ Академіи...“ Средневъ проживаетъ черезъ два квартала, голубой домикъ, покойнаго профессора... друга Василія Осиповича Ключевскаго.

— Рыбку вмѣстѣ ловили въ Виѳанскихъ прудахъ, и я иногда съ ними. Съ какой же радостью дѣтской линька, бывало, вываживалъ на сачокъ Василій Осиповичъ, словно историческій фрагментъ откапывалъ!.. Какія бесѣды были, споры... — все кануло. Въ Лаврѣ были?.. Понимаю, понимаю... трудно. „Абсурдъ“?.. Нашъ бѣдняга, Сергѣй Иванычъ, приватъ-доцентъ... любимый ученикъ Василія Осиповича... не выдержалъ напора... „абсурдъ“ помрачилъ его. Это теперь нашъ Іовъ на гноищѣ. Библейскій велъ тяжбу съ Богомъ, о себѣ, а нашъ Іовъ мучается за всѣхъ и за вся. Не можетъ принять, какъ абсурдъ, что „ворота Лавры затворились и лампады... погасли“.

Старый профессоръ говорилъ много и горячо. Въ окно выглянуло встревоженное ласковое лицо среброволосой старушки въ наколочкѣ. Я почтительно поклонился.

— Василій Степанычъ, не волнуйся такъ... тебѣ же вредно, дружокъ... — сказала она ласково-тревожно и спряталась.

— Да-да, голубка... — ласково отозвался профессоръ и продолжалъ, потише: — О нашемъ страшномъ теперь говорятъ, какъ объ „апокалипсическомъ“. Вчитываются въ „Откровеніе“. Не такъ это. Какъ разъ я продолжаю работу, сличаю тексты съ подлинникомъ, съ греческимъ. Сегодня какъ разъ читаю... — указалъ онъ, карандашомъ, — 10 гл., ст. 6: „И клялся Живущимъ... что времени уже не будетъ...“ — и дальше, про „горькую книгу“. — Не то, далеко еще до сего, если принимать богоду-хновенность „Откровенія“. Времена, конечно, „апокалипсическія“, условно говоря...

Мы говоримъ, говоримъ... — вѣрнѣе, говоритъ онъ, я слушаю. Говоритъ о „нравственномъ запасѣ, завѣщанномъ намъ великими строителями нашего нравственнаго порядка...“ — ссылается на Ключевскаго.

— Обновляемъ ли запасъ этотъ? Кто скажетъ — „нѣтъ!“? Страданіями накоплялся, страданіями обновляется. Ключевскій отмѣтилъ смыслъ испытаній. Каковъ же духовный потенціалъ нашъ?.. Исторія вскрыла его и утвердила. И Ключевскій блестяще сказалъ объ исключительномъ свойствѣ русскаго народа — выпрямляться чудесно-быстро. Изсякъ ли „запасъ“? Нисколько. Потенціалъ огромный. Здѣсь, лишь за день до нашего „абсурда“, въ народной толпѣ у раки Угодника было сему свидѣтельство наглядное… Бѣдняга Сергѣй Иванычъ спуталъ „залоги“, выражаясь этимологически-глагольной формой. Сейчасъ объясняюсь...

Снова милая старушка тревожно его остановила:

— Василій Степанычъ, дружокъ... Тебѣ же волноваться вредно, опять затѣсните груди!..

— Да-да, голубка... Не буду... — покорно отозвался профессоръ. — Видите, какая забота, ласковость, теплота... и это сорокъ пять лѣтъ, съ перваго дня нашей жизни, неизмѣнно. Этого много и въ народѣ: душевно-духовнаго богатства, вошедшаго въ плоть и кровь. „Окаянство“, — развѣ можетъ оно — пусть вѣкъ продлится! — вскрикнулъ Василій Степанычъ, въ паѳосѣ, — истлить всѣ клѣтки души и тѣла нашего!.. Клѣточки, вѣками впитавшія въ себя Божіе?!. Вотъ это — абсурдъ!.. Призрачности, видимости-однодневкѣ... не вѣрьте! Не ставьте надъ духомъ, надъ православнымъ духомъ — крестъ!.. „Абсурдъ!“ — повторяю я!..

— Василій Степанычъ!.. — уже строго и не показываясь, подала тревогу старушка.

— Да-да, голубка... Я не буду, — жалѣя, отозвался профессоръ. — Сергѣй Иванычъ... — продолжалъ онъ, понизивъ голосъ, — увидѣлъ себя ограбленнымъ, обманутымъ, во всемъ: въ вѣрѣ, въ наукѣ, въ народѣ, въ... правдѣ. Онъ боготворилъ учителя, вѣрилъ его прогнозу. И правъ. Но!.. Онъ смѣшалъ „залоги“. Помните, у Ключевскаго? Въ его словѣ о Преподобномъ? Ну, я напомню. Но предварительно заявлю: православный народъ сердцемъ знаетъ: Преподобный — здѣсь, съ нимъ... со всѣмъ народомъ, ходитъ по народу, „сокрытый“, — говорятъ здѣсь и крѣпко вѣрятъ. Разъ такая вѣра, „запасъ“ не изжитъ. Все лишь испытаніе крѣпости „запаса“, сейчасъ творится выработка „антитоксина“. И не усматривайте въ словѣ Ключевского горестнаго пророчества, нынѣ якобы исполнившагося, — какъ потрясеніе принялъ и Сергѣй Иванычъ. „Залоги“?.. Да, спуталъ Сергѣй Иванычъ, какъ многіе. Всѣ видимости „окаянства“, всюду въ Россіи... — а Лавра — центръ и символъ! — „залогъ страдательный“, и у Ключевскаго сказано въ иномъ залогѣ.

Я не понялъ.

— Да это же такъ просто!.. — воскликнулъ Василій Степанычъ, косясь къ окошку. — Ключевскій, и весь народъ, если пойметъ его рѣчь, признаетъ, — заключаетъ свое „слово“: „Ворота Лавры Преподобнаго Сергія затворятся и лампады погаснутъ надъ его гробницей только тогда, когда мы растратимъ этотъ запасъ безъ остатка, не пополняя его“. Дерзнете ли сказать, что „растратили безъ остатка“? Нѣтъ? Безспорно, ясно!.. Мы всѣ въ страданіи! Нынѣ же видимъ: ворота затворены, и лампады погашены!.. Выражено въ страдательномъ залогѣ! Страданіе тутъ, насиліе!.. И народъ въ этомъ неповиненъ. Свой „запасъ нравственный“ онъ несетъ, и, въ страданіи, пронесетъ его и — сполна донесетъ до той поры, когда ворота Лавры растворятся, и лампады затеплятся... — залогъ дѣй-стви-тель-ный!.. Не такъ ли?..

Я не успѣлъ отвѣтить, какъ милый голосъ изъ комнаты взволнованно подтвердилъ:

— Святая правда!.. Но не волнуйся же такъ, дружокъ.

Василій Степанычъ обмахивался платкомъ, лицо его пылало. Сказалъ устало:

— Душно въ комнатахъ... Въ саду тоже, а я выхожу сюда, тутъ вольнѣй.

Часы-кукушка прокуковали шесть. Я поблагодарилъ профессора за любопытную бесѣду, за удовольствіе знакомства и думалъ: „Да, здѣсь еще живутъ…“ Профессоръ сказалъ, что сейчасъ я застану Среднева, онъ съ дочкой, конечно, уже пришли изъ ихняго „кустыгра“.

— Все еще не привыкли къ словолитню? Георгій Андреичъ работаетъ въ отдѣлѣ кустарей-игрушечниковъ, бухгалтеромъ, а Оля рисуетъ для рѣзчиковъ. Усиленно сколачиваютъ... это, конечно, между нами... на дальній путь. Поэтъ сказалъ вѣрно:

Какъ ни тепло чужое море,
Какъ ни красна чужая даль, —
Не имъ размыкать наше горе,
Развѣять русскую печаль.

— Теперь не сказалъ бы... — замѣтилъ я, — тогда все же была свобода...

— Не все же, а была!.. — поправилъ меня профессоръ. — Гоголь могъ ставить „Ревизора“ на императорской сценѣ, и царь рукоплескалъ ему. Что ужъ говорить... Другой поэтъ, повыше, сказалъ лучше „Камо пойду отъ Духа Твоего? И отъ Лица Твоего камо бѣжу?..“ Такъ вотъ, черезъ два квартала, направо, увидите пріятный голубой домикъ, на воротахъ еще осталось — „Свободенъ отъ постоя“, и — „Домъ Дѣйствительнаго Статскаго Совѣтника Профессора Арсенія Вонифатіевича...“ Смѣялся, бывало, Василій Осиповичъ, называлъ провидчески — „живописная эпитафія“... и добавлялъ: „Житія его было...“

Шелъ я, пріятно возбужденный, освѣженный, — давно не испытывалъ такого. И колокольня Лавры свѣтила мнѣ.

Х.

Домикъ „Дѣйствительнаго Статскаго Совѣтника“ оказался обыкновеннымъ посадскимъ домикомъ, въ четыре окна со ставнями, съ прорѣзанными въ нихъ „сердечками“; но развѣсистая береза и высокая ель придавали ему пріятность. Затишье тутъ было полное, врядъ ли тутъ кто и ѣздилъ: на немощеной дорогѣ, въ буйной нетронутости росли лопухи съ крапивой. Я постучалъ въ калитку. Отозвалась блеяньемъ коза. Прошелся, поглядѣлъ на запущенный малинникъ, рядомъ, за развороченнымъ заборомъ, паслась коза на приколѣ. Подумалъ: ждать ли, и услыхалъ приближавшіеся шаги и разговоръ. Какъ разъ хозяева: сегодня запоздали, получали въ кооперативѣ давно жданнаго сушенаго судачка.

Узнали мы другъ друга сразу, хоть я и посѣдѣлъ, а Средневъ подсохъ и пооблыселъ, и, въ парусинной толстовкѣ, размашистый, смахивалъ на матераго партійца, Олечка его мало измѣнилась: такая же нѣжная, вспыхивающая румянцемъ, чистенькая, свѣтловолосая, съ тѣмъ же здоровымъ цвѣтомъ лица и милымъ ртомъ, особенно чѣмъ-то привлекательнымъ... — наивно-дѣтскимъ. Только сѣрые, такіе всегда живые, радостные глаза ея теперь поуглубились и призадумались.

Разговоръ нашъ легко наладился. Средневу посчастливилось: пріѣхавъ въ Посадъ, онъ помѣстился у родственника-профессора; профессоръ года два тому померъ, и его внукъ, партіецъ, получившій службу въ Ташкентѣ, передалъ имъ домъ на попеченіе. Потому все и уцѣлѣло, и ржавая вывѣска — „Свободенъ отъ постоя“ — оказалась какъ разъ по времени. Все въ домѣ осталось по прежнему: иконы, портреты духовныхъ лицъ, троицкіе лубки, библіотека, кабинетъ съ рукописями и свитками, пыльныя пачки „Новаго Времени“ и „Московскихъ Вѣдомостей“, удочки въ углу и портретъ Ключевскаго на столѣ, съ дружеской надписью: „Рыбакъ рыбака видитъ издалека“. На меня повѣяло спокойствіемъ уклада исчезнувшаго міра, и я сказалъ со вздохомъ:

— „Все — въ прошломъ“! Картина, въ Третьяковкѣ: запущенная усадьба, домъ въ колоннахъ, старая барыня въ креслахъ, и ключница, на порожкѣ... Такъ и мы, „на порожкѣ“...

Олечка отозвалась изъ другой комнаты:

— Нѣтъ: все съ нами, есть.

Сказала спокойно-утверждающе. Средневъ подмигнулъ и сталъ говорить, понизивъ голосъ:

— Прошлаго для нея не существуетъ, а все вѣчно, и все — живое. Теперь это ея вѣра. Впрочемъ, можно найти и въ философіи...

Въ философіи я профанъ, помню изъ Гераклита, что — „все течетъ...“, да Сократъ, что ли, изрекъ: „я знаю, что ничего не знаю“. Но Средневъ любилъ пофилософствовать.

— У ней это черезъ призму религіознаго воспріятія. Весь нашъ „абсурдъ“, вызывавшій въ ней бурную реакцію, теперь нисколько ее не подавляетъ, онъ внѣ ея. Вотъ, видѣли нашего „Іова на гноищѣ“... Его смололо, всѣ точки опоры растерялъ и изъ своей тьмы вопіетъ „о всѣхъ и за вся“, какъ говорится...

— Не кощунствуй, папа! — крикнула Олечка съ укоромъ. — Ты же отлично знаешь, что это — не „какъ говорится“... Бѣдный Сергѣй Иванычъ какъ бы Христа ради юродивый теперь, черезъ него правда вопіетъ къ Богу, и народъ понимаетъ это и принимаетъ по-своему.

Средневъ опять усмѣшливо подмигнулъ. Мнѣ эти его жесты не нравились. Но онъ, видимо, намолчался и радъ былъ разрядиться:

— Да, мужички по-своему понимаютъ... И, знаете, очень остроумно выуживаютъ изъ его темныхъ словесъ — свое. Сергѣй Иванычъ путается въ своихъ потемкахъ, шепчетъ или выкрикиваетъ: „Наша традиція... наши традиціи...“ — а мужики свое слышатъ: „Наше отродится“! Недурно?..

— И они сердцемъ правы!.. — отозвалась Олечка. — Они правдой своей живутъ, слушаютъ внутреннее въ себѣ, и имъ открывается.

Я дополнилъ, разсказавъ, какъ изъ „адъ адверзусъ“ они вывели „адъ отверзу“, а изъ „абсолютно“ —„обсолю“. Средневъ расхохотался.

— Чего тутъ смѣшного, папа!.. Вѣрятъ, что „адъ отворится“, и всѣ освободятся... и будетъ не гніеніе и грязь, а чистая и крѣпкая жизнь, — „обсолится“!.. Только нужно истинную „соль“, а не ту, которая величала себя — „солью земли“.

Средневъ поднялъ руки и помахалъ съ ужимками. Осматривая кабинетъ покойнаго профессора, я замѣтилъ мѣдный восьмиконечный крестъ, старинный, вспомнилъ Сухова и спросилъ, не этотъ ли крестъ прислалъ имъ Вася съ Куликова Поля

— А вы откуда знаете?.. — удивился Средневъ.

Я объяснилъ. Онъ позвалъ Олечку.

— Для нея это чрезвычайно важно... Она все собиралась сама поѣхать. Знаете, она вѣритъ, что намъ явился... Нѣтъ, лучше ужъ пусть сама вамъ скажетъ… Нѣтъ, это профессорскій, а тотъ она укрыла въ надежномъ мѣстѣ, далеко отсюда. Тотъ былъ меньше и не рельефный, а изображеніе Распятія вытравлено, довольно тонко... несомнѣнная старина. Возможно, что „боевой“, отъ Куликовской битвы. Въ лупу видно, какъ посѣчено острымъ чѣмъ-то... саблей?.. Гдѣ посѣчено — зелень, а все остальное ясное.

— Ка-акъ?!. Ни черноты, ни окиси?.. — удивился я...

— Только гдѣ посѣчено... а то совершенно ясное.

Вошла Олечка, взволнованная: видимо, слышала разговоръ.

— Скажите... — сказала она прерывисто, съ одышки, — все, что знаете... Я три раза писала Васѣ, отвѣта нѣтъ. Хочу поѣхать — узнать все, какъ было. Для папы въ этомъ ничего нѣтъ, онъ только анализируетъ, старается уйти отъ очевидности... И не видитъ, какъ всѣ его умствованія ползутъ... А сами вы... вѣрующій?

Я отвѣтилъ, что — маловѣръ, какъ всѣ, тронутые познаніемъ.

— Маленькимъ земнымъ знаніемъ, а не „познаніемъ“... — поправила она съ жалѣющей улыбкой.

— Да-а, „чердачокъ“ превалируетъ!.. — усмѣхнулся Средневъ, тыча себя въ лобъ, не безъ удовольствія.

— Скажите, что же говорилъ нашъ Вася... Суховъ... какъ онъ говорилъ? Онъ не можетъ лгать, онъ сердцемъ...

Я постарался передать разсказъ Сухова точно, насколько могъ. Олечка слушала взволнованно, перетягивая на себѣ вязаный платокъ. Глаза ея были полузакрыты, въ рѣсницахъ чувствовались слезы. Когда я кончилъ, она переспросила, въ сильномъ волненіи:

— Такъ и сказалъ: „священный ликъ“?.. „Какъ на иконахъ пишется... въ себѣ сокрытый...“?!. Слышишь, папа?.. А я... что я сказала тогда?!.

Средневъ пожалъ плечами.

— Что тутъ доказывать!.. — сказалъ онъ снисходительно-усмешливо. — Почему не объяснять нечудеснымъ... Тожествомъ воспріятія?.. Бываютъ липа, особенно у старцевъ... скажу даже — лики... Очень иконописные!.. Не „небесной же моделью“ пользуются иконописцы, когда изображаютъ лики?.. Тотъ же геніальный Рублевъ — свою Троицу?!.

Слышалось ясно, что Средневъ говоритъ наигранно и не такъ уже равнодушенъ къ „случаю“, какъ старается показать: въ его голосѣ было раздраженіе. Да и разсказъ мой о „встрѣчѣ“ на Куликовомъ Полѣ слушалъ онъ очень вдумчиво.

Заинтересованный происшедшимъ здѣсь, — тутъ, можетъ быть, сказалась и привычка къ точности и провѣркѣ, — я попросилъ обоихъ разсказать мнѣ, какъ они получили крестъ. Почему такъ меня это захватило — не могу и себѣ точно объяснить. Помню, я просилъ ихъ: „По возможности точнѣй, все, что припомните... иногда и мелкая подробность вскрываетъ многое“. Будто я веду слѣдствіе... Ну, можетъ быть, машинально вышло, по привычкѣ.

И вотъ что разсказала Оля, причемъ Средневъ вносилъ поправки и поясненія въ своемъ стилѣ.

XI.

Случилось это въ концѣ прошлаго октября, или — по новому стилю — въ первыхъ числахъ ноября.

Оба помнили, что весь день лилъ холодный дождь, „съ крупой“, — какъ и на Куликовомъ Полѣ! — но къ вечеру прояснѣло и захолодало. Тотъ день оба хорошо помнили: какъ разъ праздновалась 8-ая годовщина „Октября“, день былъ „насыщенный“. Загодя объявлялось плакатами и громкоговорителемъ наступленіе великой даты: „Всѣмъ, всѣмъ, всѣмъ!!!“ Совсюду било въ глаза настоятельное предложеніе „показать высшій уровень революціоннаго сознанія, достойный Великаго Октября“, всѣмъ рѣшительно принять активное участіе въ массовой манифестаціи, съ плакатами и знаменами, съ оркестромъ и хоромъ, по всему городу, и присутствовать массово на юбилейномъ собраніи въ „Домѣ Октября“, гдѣ произнесутъ рѣчи товарищи-ораторы изъ Москвы. Ради торжества и для подогрѣва была объявлена выдача — въ самый день празднованія — всѣмъ совработникамъ, особаго, сверхъ нормы, „гостинца“: пшенной крупы и подсолнечнаго масла. Горсовѣтъ оповѣщалъ, что выдача будетъ производиться изъ горкооперата, съ семи до восьми: „Просятъ не опаздывать, празднованіе откроется массовой манифестаціей, въ 9-30“.

Они получили юбилейную выдачу. Оля на манифестаціи не была, — „была въ церкви“, — но Средневъ ходилъ съ толпой по Посаду, — „часа два грязь мѣсили подъ ледянымъ дождемъ“. Уклониться никакъ нельзя, — бухгалтеръ! — замѣтили бы: „здѣсь всѣхъ знаютъ“. Въ четыре часа оба присутствовали на собраніи и слушали ораторовъ изъ Москвы.

Вернулись домой, усталые, часовъ около семи. Закрыли ставни и подперли коломъ калитку, какъ обычно, хотя проникнуть во дворъ было нетрудно, съ сосѣдняго пустыря. „Какъ и выйти со двора, — поправилъ Средневъ, — заборъ на пустырь полуразваленъ“. Оля поставила варить пшенную похлебку. Слышали оба, какъ въ Лаврѣ пробило, — семь.

Средневъ читалъ газету. Оля прилегла на диванѣ, жевала корочку. Вдругъ — кто-то достучалъ въ ставню, палочкой, — „три раза, раздѣльно, точно свой“. Они тревожно переглянулись, какъ бы спрашивая себя: „Кто это?“ Къ нимъ заходили рѣдко, больше по праздникамъ, и всегда днемъ; тѣ стучатъ властно и въ ворота. Оля пріоткрыла форточку... — постучали какъ разъ въ то самое окошко, гдѣ форточка! — и негромко спросила: „Кто тамъ?..“ Средневъ черезъ „сердечко“ въ ставняхъ ничего не могъ разобрать въ черной, какъ уголь, ночи. На окликъ Оли кто-то отвѣтилъ „пріятнымъ голосимъ“ — такъ говорилъ и Суховъ:

— Съ Куликова Поля.

Обоимъ имъ показалось страннымъ, что постучавшійся не спросилъ, здѣсь ли такіе-то... — знаетъ ихъ! Сердце у Олечки захолонуло, „будто отъ радости“. Она зашептала въ комнату: „Папа... съ Куликова Поля!.. — и тутъ же крикнула въ форточку — Средневъ отмѣтилъ — „радостно-радушно“:

— Пожалуйста... сейчасъ отворю калитку!.. — и стремительно кинулась къ воротамъ, „не накрылась даже“, — добавилъ Средневъ.

Небо пылало звѣздами, такой блескъ... — „не видала, кажется, никогда такого“. Оля отняла колъ, открыла, различила высокую фигуру въ монашеской наметкѣ, и — „очевидно, отъ блеска звѣздъ“, — вносилъ свое объясненіе Средневъ — ликъ пришельца показался ей „какъ бы въ сіяніи“.

— Войдите-войдите, батюшка... — прошептала она, съ поклономъ, чувствуя, какъ ликуетъ сердце, и увидала, что отецъ вышелъ на крыльцо съ лампочкой — посвѣтить.

Хрустѣло подъ ногами, отъ морозца.

Старецъ одѣтъ былъ бѣдно, въ сермяжной ряскѣ, и на рукѣ лукошко. Помолился на образа Рождества Богородицы и Спаса Нерукотвореннаго — по преданію изъ опочивальни Ивана Грознаго, — и, „благословивъ все“, сказалъ:

— Мило

Дата добавления: 2015-10-24