Интеллектуальная жизнь и сатанизм во Франции XIX века 6 страница

Это была картина неизвестного художника, старого голландца, перенявшего некоторые краски и приемы мастеров Италии, где он, возможно, побывал сам.

В спальне стояли большая кровать, пузатый комод, кресла, на камине — старинные часы и медные подсвечники; на стене висела прекрасная репродукция с картины Боттичелли из берлинского музея: печальная и сильная, такая домашняя и страдающая Дева Мария, которую окружали ангелы, томные юноши со скрученными, как канаты, свечами, кокетливые девушки с длинными волосами, усеянными цветами, соблазнительные пажи, с вожделением взирающие на простершего в благословении руку Младенца Христа, стоящего около Марии.

Далее висел гравированный Куком эстамп Брейгеля «Девы мудрые и девы неразумные», небольшое панно, разделенное посередке спиралевидным облаком, с двумя раздувшими щеки ангелами по углам; засучив рукава, ангелы дули в трубы. В центре же облака — еще один ангел с просвечивающим через помятое платье пупком и бумажным свитком с евангельским стихом «Ecce sponsus venit, exite obviam ei»[7]. А под облаком с одной стороны — мудрые девы, добрые фламандки, разматывают лен и с пением псалмов при свете зажженных ламп вертят свои прялки; с другой — неразумные девы: четыре веселые кумушки, взявшись за руки, водят на лугу хороводы, а пятая, около пустых ламп, играет на волынке, отбивал такт ногой. Над облаком те же пятеро мудрых дев, тонких, прелестных, нагих, потрясая возжженными светильниками, поднимаются к готической церкви, на пороге которой их встречает Христос, меж тем как неразумные девы, тоже нагие, с блеклыми волосами, тщетно стучат в закрытые ворота, держа погасшие светильники в усталых руках.

Дюрталь любил эту старинную гравюру, где от нижней сцены веяло тихим уютом, а от верхней — блаженной наивностью примитивов. Здесь как бы соединялись на одной картине в облагороженном виде искусство ван Остаде и искусство Тьерри Бутса.^{30}

В ожидании, пока раскалится решетка, на которой потрескивал уголь, уже начинавший шипеть, как нагретое масло, Дюрталь уселся за письменный стол и занялся своими заметками.

«Итак, — думал он, скручивая папиросу, — мы добрались до того места, как наш добрейший Жиль де Рэ приступает к Великому Деянию. Нетрудно предположить, что он приобрел кое-какие познания в способах превращения металлов в золото.

Уже за столетие до его рождения алхимия достигла больших высот. К тому времени адепты тайных учений изучали труды Альберта Великого. Арнольда из Виллановы, Раймонда Луллия. Ходили по рукам и рукописи Николя Фламеля.^{31} Не приходится сомневаться, что Жиль, который был без ума от необычных книг и редких документов, приобрел их. Добавим, что в то время еще оставались в силе указ Карла V, запрещавший под страхом тюрьмы и виселицы работы по трансмутации металлов, и булла “Spondent pariter quas non exhibent”, в которой Папа Иоанн XXII метал громы и молнии против алхимиков. Книги запретили, тем больший соблазн был их достать. Конечно, Жиль долго их изучал, но от изучения до понимания — путь немалый.

На самом деле книги эти содержали самую невероятную абракадабру — сплошные аллегории, забавные и замысловатые метафоры, бессвязные символы, путаные притчи, зашифрованные загадки. Вот хотя бы эта книга», — подумал Дюрталь, взяв с одной из полок манускрипт, который представлял собой не что иное, как Аш-Мезареф иудея Авраама и Николя Фламеля, восстановленный, переведенный и прокомментированный Элифасом Леви.^{32}

Книгу одолжил ему Дез Эрми, откопавший ее как-то в старых бумагах.

В ней якобы приводится рецепт Философского камня, великого эликсира, представляющего собой концентрированную вытяжку и тинктуру. «Не очень-то понятно», — отметил про себя Дюрталь, перелистывая разукрашенные рисунки пером, на которых в реторте, под заголовком «Химическое совокупление», был изображен зеленый лев, уткнувшийся головой в лунный серп. В других склянках были голуби, одни поднимались к горлышку, другие опускали голову ко дну в черную или всю в золотисто-карминовых волнах жидкость, иногда белую и покрытую чернильными пятнами с лягушкой или звездой на дне, иногда тускло-молочную или горящую пламенем, как пунш.

Элифас Леви тщился объяснить, что значат эти птицы в ретортах, но рецепта великого чудодейственного состава не приводил.

По своему обыкновению, он поначалу принимал торжественный тон, утверждая, что собирается раскрыть великие тайны, но в самый последний момент замолкал под тем неотразимым предлогом, будто ему грозит гибель, выдай он столь ужасающие секреты.

Подобная нехитрая уловка помогает нынешним беднягам оккультистам маскировать свое полное невежество. «В общем, все ясно», — подумал Дюрталь, захлопывая манускрипт Николя Фламеля.

Герметические философы открыли — а после долгого глумления современная наука признала их правоту, — что металлы — это сложные вещества сходного строения. Отличаются они друг от друга лишь различными соотношениями компонентов, и, следовательно, с помощью агента, изменяющего это соотношение, можно превращать одни металлы в другие, преобразовывать, к примеру, ртуть в серебро, а свинец — в золото.

Таким агентом является Философский камень, ртуть, но не обычная ртуть, в которой алхимики видят лишь недозревшую сперму металла, а философский Меркурий, именуемый также Зеленым львом, Змеем, Молоком девственницы, Понтийской водой.

Однако состав этого Меркурия, этого Камня мудрецов так никогда и не был найден, хотя именно его с таким упорством искали в Средневековье и Возрождение, искали во все времена, включая наше.

«И что только при этом не пробовали, — думал Дюрталь, роясь в своих записях. — Мышьяк, обычную ртуть, олово, купорос, различные селитры, сок пролески, чистотела, портулака, внутренности голодных жаб, человеческую мочу, менструальные выделения, женское молоко!»

Значит, и Жиль де Рэ должен был пуститься на поиски сокровенного Камня. Само собой разумеется, один в Тиффоже, без помощи посвященных, он был не в состоянии успешно проводить свои изыскания. В то время центром оккультных наук была Франция, Париж, где алхимики собирались под сводами собора Нотр Дам и изучали тайнопись «Убийства младенцев» и портала Сен Жак де ла Бушери, на котором Николя Фламель перед смертью изобразил с помощью каббалистических знаков процесс приготовления пресловутого Камня.

Маршал не мог там побывать, дорогу в Париж ему преграждали английские войска. Он предпочел самый простой выход: призвал знаменитейших алхимиков с юга Франции и, не жалея расходов, перевез их в Тиффож.

Если верить дошедшим до нас документам, он распорядился соорудить печь для алхимических опытов, так называемый атанор, купить штативы, тигли, реторты. В одном из крыльев замка он устроил лаборатории, заперся там с Антонием Палернским, Франсуа Ломбардским, парижским ювелиром Жаном Пти и дни и ночи напролет занимался с ними творением Философского камня.

Но ничего не получилось. Испробовав все средства, эти философы исчезают, но на их место сбегаются новые советчики и адепты тайных наук. Они прибывают со всех концов страны — из Бретани, Пуату, Мэна — одни и в сопровождении чернокнижников и колдунов. Жиль де Силле, Роже де Бриквиль, родные и приятели маршала рыщут по окрестностям в поисках нужных людей, а священник его домовой церкви Евстахий Бланше отправляется в Италию, где алхимиков хоть пруд пруди.

Тем временем Жиль де Рэ не отчаивается и продолжает свои опыты, которые, однако, не приносят успеха. В конце концов он начинает думать, что маги правы: ни одно открытие невозможно без помощи Сатаны.

И вот однажды ночью с магом из Пуатье Жаном де ла Ривьером Жиль идет в лес, что рядом с Тиффожским замком. Вместе со своими слугами Анриэ и Пуату он остается на опушке, а маг углубляется в чащу. Ночь стоит душная, безлунная. Жиль нервно вглядывается во тьму, прислушивается к гнетущему безмолвию равнины; его спутники испуганно жмутся друг к другу, вздрагивают и перешептываются при малейшем шорохе. Внезапно раздается тревожный крик. После некоторого колебания они на ощупь пробираются в чащу и замечают в неверном свете измученного, дрожащего, с блуждающим взглядом ла Ривьера и рядом с ним фонарь. Жан де ла Ривьер шепотом рассказывает, что дьявол явился ему в виде леопарда, но прошел мимо, ничего не сказав и даже не взглянув на него.

На следующий день маг бежит, но на смену ему заступает другой, алхимик по имени Дюмесниль. Он требует, чтобы Жиль подписал кровью обязательство отдать дяволу все, что тот ни пожелает, «кроме своей жизни и души». И хотя Жиль соглашается в праздник Всех Святых отслужить в домовой церкви службу проклятых, чтобы добиться помощи в тайных занятиях, Сатана не появляется.

Маршал уже начинает сомневаться в могуществе магов, когда новое событие убеждает его в том, что дьявол все же иногда показывается людям.

Один чернокнижник, чье имя до нас не дошло, уединяется в комнате вместе с Жилем и де Силле, чертит на полу большой круг и приглашает их вступить внутрь. Де Силле отказывается — охваченный необъяснимым страхом, он начинает дрожать всеми членами, бежит к окну и, распахнув его, тихо шепчет молитвы против бесов.

Более храбрый Жиль становится в магический круг, но при первых же заклинаниях его тоже пробирает дрожь и он хочет перекреститься. Некромант приказывает не шевелиться. Вдруг Жиль чувствует, как его хватают за затылок. Ноги подкашиваются, он пугается и молит Пресвятую Деву прийти на помощь. Чернокнижник, рассвирепев, выталкивает его из круга. Жиль выскакивает из комнаты через дверь, де Силле — через окно; очутившись внизу, они замирают с открытыми ртами — из комнаты, в которой манипулирует некромант, до них доносятся истошные крики. Сначала они слышат странные звуки, похожие на удары шпаги по перине, потом стоны, вопли, крики о помощи человека, которого убивают.

Приятели в страхе напрягают слух, но вот шум прекращается, и они отваживаются заглянуть за дверь: некромант лежит на полу, весь израненный, с проломленным черепом, в луже крови.

Они уносят его, и Жиль, полный жалости, укладывает чернокнижника в свою собственную кровать, перевязывает и заставляет исповедаться из опасения, что тот умрет. Некромант несколько дней находится между жизнью и смертью, а поправившись, тайком покидает замок…

Жиль уже отчаялся получить от дьявола помощь в изготовлении чудодейственного состава, когда Евстахий Бланше объявляет о своем возвращении из Италии. Он привез с собой флорентийского мага, могущественного заклинателя демонов и лярв^{33} Франсуа Прелати.

Жиль поражен: в свои двадцать три года Прелати был уже одним из умнейших, ученейших, изысканнейших людей своего времени. Чем он занимался до того, как обосновался в Тиффоже и вместе с маршалом обратился к самым ужасным злодеяниям, какие только видел свет? Протокол его допроса на уголовном процессе не сообщает нам подробных сведений на сей счет. Родился он в провинции Лукка, в Пистое, и был рукоположен в священники епископом Ареццо. Через некоторое время после принятия священнического сана он поступил в ученики к флорентийскому магу Жану де Фонтенелю и подписал договор с демоном по имени Баррон. С тех пор этот речистый, искушенный в науках и обаятельный священник с вкрадчивыми манерами должен был обратиться к страшным кощунствам и практиковать отвратительный ритуал черной магии.

Жиль прямо-таки влюбляется в этого человека: погасшие горны загораются вновь; вдвоем они страстно ищут, призывая на помощь ад, Камень мудрецов — упругий, хрупкий, алый, пахнущий прокаленной морской солью, — тот самый, который некогда сподобился лицезреть Прелати.

Магические формулы ни к чему не приводят. Огорченный Жиль удваивает их число, в результате дело принимает скверный оборот — однажды Прелати чуть не поплатился за это головой. Как-то днем Евстахий Бланше видит в галерее замка рыдающего маршала; из-за двери комнаты, где Прелати призывает дьявола, доносятся душераздирающие вопли.

«Там дьявол истязает беднягу Франсуа, молю тебя, зайди взгляни», — восклицает Жиль. Испуганный Бланше отказывается. Тогда Жиль, несмотря на страх, решается войти сам; он уже собирается выломать дверь, как она вдруг распахивается, и окровавленный Прелати, споткнувшись, падает ему на руки. Друзья переносят Прелати в покои маршала, где его укладывают в постель. Но он так сильно изранен, что начинается бред и поднимается температура. Безутешный Жиль сидит рядом с Прелати, ухаживает за ним, заботится о духовнике и, наконец, плачет от счастья, когда выясняется, что опасность для жизни миновала.

«Все же странно, что одна и та же история повторяется дважды — сначала с неизвестным чернокнижником, потом с Прелати; оба получили опасные раны в пустой комнате и при схожих обстоятельствах», — подумал Дюрталь.

Источники, излагающие эти факты, достоверны. Это протоколы процесса над Жилем де Рэ. Кроме того, признания обвиняемых и свидетельские показания согласуются между собой. Невероятно, чтобы Жиль и Прелати солгали, ведь, признаваясь, что они призывали Сатану, они сами себя обрекали на сожжение заживо.

Если бы они просто заявляли, что им явился враг рода человеческого, что их посещали суккубы, если бы они утверждали, что слышали голоса, чувствовали запахи, сносили удары, все можно было бы списать на галлюцинации вроде тех, каким подвержены некоторые обитатели больницы в Бисетре. Однако здесь нельзя говорить о расстройстве чувств, патологических видениях, ведь раны, следы от ударов служили материальным доказательством, которое можно увидеть и потрогать.

Нетрудно себе представить, сколь сильно после подобных сцен должен был уверовать в реальность дьявола такой мистически настроенный человек, как Жиль де Рэ!

Несмотря на все неудачи, он не мог усомниться — а избитый до полусмерти Прелати и того меньше — в том, что, будь на то воля Сатаны, они получат наконец состав, который их сказочно обогатит и сделает чуть ли не бессмертными; в то время Философский камень считали способным не только превращать неблагородные металлы вроде олова, свинца, меди в благородные — серебро и золото, но и излечивать все болезни, а также продлевать активную жизнь до пределов, отпущенных ветхозаветным патриархам.

«Странное, однако, учение, — размышлял Дюрталь, приподнимая решетку камина и грея ноги. — Несмотря на насмешки теперешней науки, которая сама может открывать лишь прежде забытое, герметическая философия все же приносит свои плоды».

Светило современной химии Дюма, внося термин «изомерия», воспроизводит вполне верные теории алхимиков, а Бертело заявляет, что «никто не в состоянии утверждать, будто изготовление так называемых простых тел невозможно в принципе.»

Потом же были опыты, за которыми наблюдали ученые, и эти опыты приводили к достоверным результатам. Так, Николя Фламелю, судя по всему, и впрямь удалось Великое Деяние. Кроме того, в семнадцатом веке химик ван Гельмонт^{34} получил от неизвестного четверть грана какого-то вещества, с помощью которого он превратил в золото восемь унций ртути.

В те же годы Гельвеций,^{35} оспаривавший алхимические догмы, также получает от другого незнакомца некий сокровенный порошок и превращает в золото брусок свинца. Гельвеций отнюдь не легковерный человек, да и Спиноза, который проверил эксперимент и убедился в его абсолютной истинности, тоже не из ротозеев или простаков!

А взять таинственного Александра Сетона, который под именем Космополита объезжает всю Европу и перед сильными мира сего превращает металлы в золото? Заточенный в темницу Христианом II, курфюрстом Саксонии, этот алхимик, который прославился презрением к богатству — он никогда не оставлял себе полученное золото и жил впроголодь, молясь Господу, — погиб мученической смертью, подобно святому: его били розгами, кололи кинжалом, но адепт отказался выдать секрет, доверенный ему, как он утверждал вслед за Николя Фламелем, самим Богом.

А ведь в настоящее время эти работы продолжаются. Только теперь большинство алхимиков отрицают священные свойства пресловутого Камня. Они думают, что чудодейственный состав является лишь ферментом, который в расплаве металлов вызывает молекулярные изменения, схожие с теми, каким подвергаются органические вещества при дрожжевой ферментации.

Дез Эрми, хорошо знакомый с этим кругом людей, утверждает, что сейчас во Франции горит более сорока алхимических горнов, а в Ганновере, в Баварии, сторонников этого учения и того больше.

Раскрыли они удивительный секрет, известный в древности? Маловероятно, никто сегодня не изготовляет золото искусственным путем. Впрочем, на парижском процессе в ноябре 1886 года, разбиравшем дело создателя городских пневматических часов Поппа и тех, кто финансировал его проект, инженеры-химики из горного института заявили, что можно извлекать золото из строительного камня, так что стены вокруг нас подобны золотым россыпям, а на чердаках, вполне возможно, таятся золотые самородки.

«Все равно тайные науки не приносят счастья», — с улыбкой подумал Дюрталь. Он вспомнил старика, который на шестом этаже дома на улице Сен-Жак устроил алхимическую лабораторию.

Этого человека звали Огюст Редутез, дни напролет он корпел в Национальной библиотеке над трудами Николя Фламеля, а по вечерам разжигал свои печи и занимался поисками Философского камня. Шестнадцатого марта прошлого года старик вышел из библиотеки вместе с соседом по столу и по пути объявил, что открыл наконец великую тайну. Придя к себе в кабинет, он бросил кусочки железа в реторту и в результате реакции получил кристаллы красного цвета. Гость осмотрел полученное вещество и отпустил какую-то шутку, тогда алхимик, разозлившись, набросился на него с молотком; его пришлось связать по рукам и ногам и отправить прямехонько в больницу Сент-Анн.

В шестнадцатом веке в Люксембурге алхимиков зажаривали в железных клетках, столетием позже в Германии их, предварительно изваляв в соломе, привязывали к золоченым столбам. Теперь, когда этих чудаков оставили в покое, они совсем сошли с ума. «Печальный конец, что и говорить», — заключил Дюрталь.

Тут в дверь позвонили, и он пошел открыть. Консьерж принес письмо.

Дюрталь распечатал конверт. «Гм, что бы это могло значить?» — удивился он, приступая к чтению.

«Милостивый государь, я не авантюристка, не искательница приключений и не взбалмошная эмансипе, предпочитающая умные разговоры винам и духам. Еще больше я далека от вульгарного любопытства, которое толкает узнать, соответствует ли образ писателя его произведениям. Что бы Вы ни предположили, все равно не догадаетесь. Я только что прочитала Ваш последний роман…»

— Не очень-то она торопилась, роман вышел больше года назад, — проворчал Дюрталь.

«…мучительный, как страдания мятущейся души…»

— Черт бы побрал эти комплименты. Уж больно фальшиво они звучат.

«Попытка исполнить свое желание сродни безумию и глупости, и все же, сударь, я спрашиваю Вас, не хотели бы Вы провести вечер в каком-нибудь укромном месте, выбор которого я предоставляю Вам, с одной из Ваших томящихся сестер по духу? Потом мы снова забьемся в свои норы, снова станем людьми, обреченными на одиночество, ведь подобные нам не созданы ходить строем. На прощание примите мои уверения в том, что в наш безликий век я считаю Вас незаурядной личностью.

Не знаю, станете ли Вы мне отвечать, поэтому я не открываю своего настоящего имени. Сегодня вечером к вашему консьержу подойдет моя горничная и спросит, нет ли ответа для госпожи Мобель».

«Знаю я таких! — хмыкнул Дюрталь, складывая письмо. — Наверняка пожилая дама с невостребованным запасом нежности, лет сорока пяти, не меньше. Объекты ее внимания — либо зеленые юнцы, падкие на дармовщину, либо литераторы, которых нетрудно ублажить, — безобразная внешность их любовниц вошла в поговорку. Если только это не мистификация — но кто мог ее затеять? И с какой целью? Ведь я теперь ни с кем не вожу знакомства! В любом случае отвечать не стоит. — Однако почти против воли он вновь развернул письмо. — Но чем я рискую? Если эта дама желает всучить мне свое усталое, не первой свежести сердце, вовсе не обязательно принимать этот подарок. Отделаюсь одним свиданием. Да, но где его назначить? Здесь нельзя. Если она попадет ко мне в дом, дело осложнится. Выставить женщину за дверь сложнее, чем распроститься с ней на перекрестке. Что, если назначить встречу у монастырской стены на углу улиц Де-Севр и Де-ля-Шез? Место уединенное, в двух шагах от дома. Или лучше напишу неопределенный ответ, вообще умолчав о свидании. Обдумаю все потом, после ее второго письма».

И Дюрталь написал ответ, в котором сетовал на свою душевную усталость, заявляя, что видеться им ни к чему, так как он не ждет уже в этом мире ничего хорошего.

«Добавлю еще, что болен, это всегда нелишне. Если понадобится, смогу сослаться на болезнь и не прийти», — сказал он про себя, свертывая папиросу.

«Так, готово. Однако для нее это звучит не слишком обнадеживающе. И потом… Что бы еще написать? Намекну, что серьезная длительная связь между нами невозможна по семейным причинам, а то будет потом надоедать. Ну вот, на первый раз достаточно…»

Он сложил письмо, нацарапал адрес и вдруг задумался. Нет, отвечать глупо. Кто знает, к чему это приведет? Разве можно предвидеть, в какое осиное гнездо тебя занесет? Женщина вообще источник огорчения и досады. Если она добрая, то нередко слишком глупа, не блещет здоровьем или рожает, как заведенная, если она злая, жди любых неприятностей, подвохов и даже пакостей. Получается, куда ни кинь, все клин!

С отвращением припомнил Дюрталь молодые годы, свои тогдашние отношения с женщинами — напрасные ожидания, ложь, вымогательство, измены, немыслимую душевную грязь совсем еще, казалось бы, юных девушек. «Нет, я уже вышел из этого возраста, да и на черта мне теперь все эти любовные бури!»

Однако, несмотря ни на что, незнакомка его заинтриговала. «Кто знает, может, она красива? И вдруг не такая стерва? Проверить ничего не стоит. — Дюрталь еще раз перечитал письмо. — Орфографических ошибок нет, да и почерк как будто не вульгарный. В отзыве о моей книге нет ничего особенного, но нельзя же требовать слишком многого!» И тут только Дюрталь уловил слабый запах гелиотропа, исходивший от конверта.

Ладно, была не была! И, спускаясь завтракать, он оставил у консьержа ответ.

ГЛАВА VII

— Если это не прекратится, я сойду с ума, — проворчал Дюрталь и, раздраженно откинувшись на спинку придвинутого к столу кресла, вновь принялся просматривать письма, которые вот уже неделю получал от своей незнакомки.

Он имел дело с неутомимой любительницей писать, которая не давала ему ни минуты покоя с тех нор, как приступила к осаде. «Восстановим все по порядку», — подумал Дюрталь и чертыхнулся. На его малообнадеживающий ответ тотчас же последовало второе послание:

«Милостивый государь, мое письмо — прощание. Если бы по своей слабости я послала еще и другие, они были бы однообразны, как постоянно гнетущая меня тоска. Но у меня от Вас осталась записка — пусть и уклончивая, — которая вывела меня на мгновенье из состояния летаргии. Я, как и Вы, сударь, знаю, что на свете, к сожалению, ничего не случается и что подлинные радости мы обретаем лишь в мечтах. Поэтому, несмотря на отчаянное желание узнать Вас поближе, я не меньше Вашего боюсь, что наша встреча вызовет одни лишь разочарования, к которым незачем стремиться добровольно».

О совершенной бесполезности этого вступления лучше всего свидетельствовал конец:

«Если Вам вдруг придет в голову написать мне, Вы можете адресовать Ваши письма на имя госпожи Г. Мобель, до востребования, улица Литре. Я зайду на почту в понедельник. Ну а если Вы хотите прекратить наши отношения — это будет для меня сильным ударом, — Вы ведь скажете мне откровенно?»

Дюрталь настрочил уклончивый, лицемерный и высокопарный ответ, но, несмотря на его сдержанность, которой противоречили осторожные намеки, неведомая корреспондентка, судя по всему, отлично смекнула, что он клюнул.

Третье послание подтверждало такой вывод:

«Не убивайтесь так, милостивый государь (мне на ум пришло более нежное слово, но я сдержалась), что Вы не можете меня утешить. Да, мы устали, чувствуем себя одинокими и разочарованными, оторвались от всего, так позволим же нашим душам тихо переговариваться, пусть даже не вполголоса, а шепотом, как я обращалась к Вам сегодня ночью, потому что мысль моя упрямо следует за Вами…»

— Еще четыре страницы в том же духе, — пробормотал он, перебирая листы, — вот эта, пожалуй, будет получше…

«Сегодня вечером, мой далекий друг, я позволю себе только несколько строк. Я провела ужасный день, нервы мои на пределе, мне стоило немалых трудов, чтобы не закричать от боли, а всему причиной пустяки, которые повторяются сто раз на дню: хлопнет дверь или с улицы донесется грубый, резкий голос. А ведь обычно мне эта проза жизни абсолютно безразлична — гори все огнем, я и с места не сдвинусь. Послать ли Вам эти смешные стенания? Ах, о своей боли лучше помалкивать тому, кто лишен дара облачать ее в пышные одежды искусства, воплощать в литературное или музыкальное произведение, омытое чистыми слезами тайной муки.

Совсем тихо я говорю вам “добрый вечер”. Как и в первый день, меня мучает желание узнать Вас поближе, но я запрещаю себе касаться этой мечты из опасения, что она растает, растворится в воздухе. Вы тогда правильно написали “бедные”! Да, мы и правда бедные, несчастные боязливые души, которых пугает любая действительность, и они не знают, выдержит ли их симпатия встречу с тем или с той, кто ее вызвал. Пусть так, однако я должна признаться — хотя нет… Угадайте, если сможете, и простите мне это банальное письмо или, вернее, читайте между строк; может, так Вы лучше узнаете мое сердце и многое из того, что я утаиваю.

Ну и глупое письмо, все о себе да о себе. Разве можно догадаться, что я думала только о Вас, когда его писала?»

«До сих пор еще ничего, — подумал Дюрталь. — Эта женщина по крайней мере занятна. А какие странные чернила! — Он поглядел на зеленоватые, словно выцветшие, бледные буквы и поковырял ногтем прилипшую к ним пудру, которая напоминала рисовую, но с запахом гелиотропа. — Наверное, блондинка, — решил он, присматриваясь к цвету пудры, — пудра рашель брюнеткам не идет. Здесь, однако, я все напортил. Не знаю, что на меня нашло, но я послал ей еще более витиеватое и более настойчивое письмо. В своем одиночестве я распалил сам себя, раззадорил ее и в результате получил новое послание».

«Что мне делать? Я не желаю ни видеть Вас, ни бороться с безумным желанием встретиться с Вами, а оно становится все сильнее. Вчера вечером у меня с губ сорвалось Ваше имя, вот уже который день сжигавшее мою душу. Мой муж, кстати, один из Ваших почитателей, был слегка уязвлен. Поглощенная мыслями о Вас, я вся дрожала, как в ознобе, с которым невозможно совладать. Один из наших общих друзей — зачем скрывать, мы с Вами знакомы, вернее, виделись в обществе — пришел и заявил, что искренне преклоняется перед Вашим талантом. Я так разволновалась, не знаю, что бы со мной стало, но тут кто-то, сам того не желая, пришел мне на подмогу, упомянув имя одного комичного человека, о котором я не могу слышать без смеха. Прощайте, Вы правы, я все твержу, что не хочу писать Вам, а сама пишу.

Я принадлежу Вам в своих мечтах, но не могу стать Вашей в реальности, не разбив жизни нам обоим».

После его пылкого ответа горничная прибежала с новым письмом.

«Если бы не этот страх и смятение — признайтесь, Вы ведь тоже боитесь, — я прилетела бы к Вам на крыльях. Вы и не догадываетесь, как часто я докучаю Вам своими разговорами. Право же, в иные часы своей печальной жизни я словно схожу с ума. Посудите сами. Всю ночь я рыдала в отчаянии и иступленно звала Вас. Утром ко мне в комнату вошел муж. С красными от бессонницы глазами я вдруг захохотала, как безумная, потом, взяв себя в руки, спросила: “Что бы вы сказали о человеке, который на вопрос о его занятиях отвечает: я домашний суккуб”. — “Ах, дорогая, вы очень экзальтированны”, — ответил он. “Сильнее, чем вы думаете”, — отрезала я раздраженно. Впрочем, о чем это я, мой бедный друг. Вы ведь тоже в таком состоянии. Ваше письмо взволновало меня, хотя Вы ополчились на свое страдание с таким неистовством, которое порадовало мою плоть, но несколько охладило душу. И все же, если бы наши мечты сбылись!

Ах, одно-единственное слово, но оно должно прозвучать из Ваших уст. И не сомневайтесь, ни одно из Ваших писем не попадет в чужие руки».

«Да, тут уже не до шуток, — заключил Дюрталь, сложив письмо. — Эта женщина замужем за человеком, который, судя по всему, меня знает. Дело осложняется, но кто он, черт возьми?» Дюрталь тщетно перебирал в памяти те дома, в которые его когда-нибудь заносило, и не мог припомнить ни одной женщины, способной на подобные признания. «А этот упоминаемый в письме “общий друг”? Но у меня, кроме Дез Эрми, нет больше друзей. Надо будет спросить, кого он в последнее время посещал. Но Дез Эрми врач, он к стольким ходит, да и как объяснить ему, зачем мне это нужно?

Рассказать приятелю все с самого начала? Но он поднимет меня на смех и разрушит таинственное очарование всей этой истории».

Дюрталь рассердился, в нем происходило что-то совершенно непонятное. Незнакомка распалила его, мысль о ней положительно не давала ему покоя. Он уже много лет как отказался от плотских связей, а когда стойло чувств все же открывалось, он гнал стадо своих грехов на бойню, под безжалостный нож мясников, которые тут же губили его любовную страсть. Однако теперь, вопреки своему жизненному опыту, вопреки здравому смыслу, Дюрталь начинал верить, что с пылкой женщиной — а эта, по-видимому, была как раз такая — он испытал бы почти нечеловеческое наслаждение, узнал бы массу новых ощущений!

Дата добавления: 2015-10-24