|
В хвосте самолета был небольшой бар, и я отправился туда выпить. И там я встретил еще одного соотечественника-американца, Г. Лоу Кросби из Эванстона, штат Иллинойс, и его супругу Хэзел.
Это были грузные люди, лет за пятьдесят. Голоса у них были громкие, гнусавые. Кросби рассказал мне, что у него был велосипедный завод в Чикаго и что он ничего, кроме черной неблагодарности, от своих служащих не видал Теперь он решил основать дело в более благодарном Сан-Лоренцо.
– А вы хорошо знаете Сан-Лоренцо? – спросил я.
– До сих пор в глаза не видал, но все, что я о нем слышал, мне нравится, – сказал Лоу Кросби. – У них там дисциплина. У них там есть какая-то устойчивость, на нее можно рассчитывать из года в год. Ихнее правительство не подстрекает каждого стать эдаким оригиналом-писсантом, каких еще свет не видал.
– Как?
– Да там, в Чикаго, черт их дери, никто не занимается обыкновенным производством велосипедов. Там теперь главное – человеческие взаимоотношения. Эти болваны только и ломают себе головы, как бы сделать всех людей счастливыми. Выгнать никого нельзя ни в коем случае, а если кто случайно и сделает велосипед, так профсоюз сразу тебя обвинит в жестокости, в бесчеловечности и правительство тут же конфискует этот велосипед за неуплату налогов и отправит в Афганистан какому-нибудь слепцу.
– И вы считаете, что в Сан-Лоренцо будет лучше?
– Не считаю, а знаю, будь я проклят. Народ там такой нищий, такой пуганый и такой невежественный, что у них еще ум за разум не зашел.
Кросби спросил меня, как моя фамилия и чем я занимаюсь Я назвал себя, и его жена Хэзел сразу определила по фамилии, что я из Индианы. Она тоже была родом из Индианы.
– Господи боже, – сказала она, – да вы из хужеров [2]?
Я подтвердил, что да.
– Я тоже из хужеров, – завопила она – Нельзя стыдиться, что ты хужер!
– А я и не стыжусь, – сказал я, – и не знаю, кто этого может стыдиться.
– Хужеры-молодцы. Мы с Лоу дважды объехали вокруг света, и всюду, куда ни кинь, наши хужеры всем командуют.
– Отрадно слышать.
– Знаете управляющего новым отелем в Стамбуле?
– Нет.
– Он тоже хужер. А военный, ну, как его там, в Токио…
– Атташе, – подсказал ее муж.
– И он – хужер, – сказала Хэзел. – И новый посол в Югославии…
– Тоже хужер?
– И не только он, но и голливудский сотрудник «Лайфа». И тот самый, в Чили…
– И он хужер?
– Куда ни глянь – всюду хужеры в почете, – сказала она.
– Автор «Бен-Гура» тоже был из хужеров.
– И Джеймс Уиткомб Райли.
– И вы тоже из Индианы? – спросил я ее мужа.
– Не-ее… Я из Штата Прерий. «Земля Линкольна»[3], как говорится.
– Если уж на то пошло, – важно заявила Хэзел, – Линкольн тоже был из хужеров. Он вырос в округе Спенсер.
– Правильно, – сказал я.
– Не знаю, что в них есть, в хужерах, – сказала Хэзел, – но что-то в них, безусловно, есть. Взялся бы кто-нибудь составить список, так весь мир ахнул бы.
– Тоже правда, – сказал я.
Она крепко вцепилась в мою руку:
– Нам, хужерам, надо держаться друг дружки.
– Верно.
– Ты зови меня «мамуля».
– Что-оо?
– Я, как встречу молодого хужера, сразу прошу его: «Зови меня мамуля».
– Угу…
– Ну, скажи же! – настаивала она.
– Мамуля…
Она улыбнулась и выпустила мою руку. Стрелка обошла круг. Когда я назвал Хэзел мамулей, механизм остановился, и теперь Хэзел снова стала его накручивать для встречи со следующим хужером.
То, что Хэзел как одержимая искала хужеров по всему свету, – классический пример ложного карасса, кажущегося единства какой-то группы людей, бессмысленного по самой сути, с точки зрения божьего промысла, классический пример того, что Боконон назвал гранфаллон. Другие примеры гранфаллона – всякие партии, к примеру Дочери американской Революции, Всеобщая электрическая компания и Международный орден холостяков – и любая нация в любом месте в любое время.
И Боконон приглашает нас спеть вместе с ним так:
Что такое гранфаллон? Хочешь ты узнать,
Надо с шарика тогда пленку ободрать!
Демонстратор
Лоу Кросби считал, что диктаторское правительство – зачастую очень неплохая система. Сам он вовсе не был скверным человеком, не был он и дураком. Ему были свойственны грубоватые, мужицкие повадки в отношениях с людьми, но многое из того, что он высказывал насчет недисциплинированного человечества, было не только забавно, но и правдиво.
Однако в одном важном пункте его покидал и здравый смысл, и чувство юмора – это когда он касался вопроса, для чего, в сущности, люди живут на земле.
Он был твердо уверен, что живут они для того, чтобы делать для него велосипеды.
– Надеюсь, что в Сан-Лоренцо будет ничуть не хуже, чем рассказывали, – сказал я.
– А мне достаточно поговорить только с одним человеком, и сразу узнаю, так это или не так. Если «Папа» Монзано у себя на острове даст честное слово в чем бы то ни было, значит, так оно и есть. И так оно и будет.
– А мне особенно нравится, – сказала Хэзел, – что все они говорят по-английски и все они христиане. Это настолько упрощает все.
– Знаете, как они там борются с преступностью? – спросил меня Кросби.
– Нет.
– У них там вообще нет преступников. «Папа» Монзано сумел всякое преступление сделать таким отвратительным, что человека тошнит при одной мысли о нарушении закона. Я слышал, что там можно положить бумажник посреди улицы, вернутся через неделю – и бумажник будет лежать на месте нетронутый.
– Ого!
– А знаете, как называют за кражу?
– Нет.
– Крюком, – сказал он. – Никаких штрафов, никаких условных осуждений, никакой тюрьмы на один месяц. За все – крюк. Крюк за кражу, крюк за убийство, за поджог, за измену, за насилие, за непристойное подглядывание. Нарушишь закон – любой ихний закон, – и тебя ждет крюк. И дураку понятно, почему Сан-Лоренцо – самая добропорядочная страна на свете.
– А что это за крюк?
– Ставят виселицу, понятно? Два столба с перекладиной. Потом берут громадный железный крюк вроде рыболовного и спускают с перекладины. Потом берут того, у кого хватило глупости преступить закон, и втыкают крюк ему в живот с одной стороны так, чтобы вышел с другой, – и все! Он и висит там, проклятый нарушитель, черт его дери!
– Боже правый!
– Я же не говорю, что это хорошо, – сказал Кросби, – но нельзя сказать, что это – плохо. Я и то иногда подумываю: а не уничтожило бы и у нас что-нибудь вроде этого преступность среди несовершеннолетних. Правда, для нашей демократии такой крюк что-то чересчур… Публичная казнь – дело более подходящее. Повесить бы парочку преступников из тех, что крадут автомашины, на фонарь перед их домом с табличкой на шее: «Мамочка, вот твой сынок!» Разика два проделать это, и замки на машинах отойдут в область предания, как подножки и откидные скамеечки.
– Мы эту штуку видали в музее восковых фигур в Лондоне, – сказала Хэзел.
– Какую штуку? – спросил я.
– Крюк. Внизу, в комнате ужасов, восковой человек висел на крюке. До того похож на живого, что меня чуть не стошнило.
– Гарри Трумен там совсем не похож на Гарри Трумэна, – сказал Кросби.
– Простите, что вы сказали?
– В кабинете восковых фигур, – сказал Кросби, – фигура Трумэна совсем на него не похож.
– А другие почти все похожи, – сказала Хэзел.
– А на крюке висел кто-нибудь определенный? – спросил я ее.
– По-моему, нет, просто какой-то человек.
– Просто демонстратор? – спросил я.
– Ага. Все было задернуто черным бархатным занавесом, отдернешь – тогда все видно. На занавесе висело объявление – детям смотреть воспрещалось.
– И все равно они смотрели, – сказал Кросби. – Пришло много ребят, и все смотрели.
– Что им объявление, ребятам, – сказала Хэзел. – Им начхать.
– А как дети реагировали, когда увидели, что на крюке висит человек? – спросил я.
– Как? – сказала Хэзел. – Так же, как и взрослые. Подойдут, посмотрят, ничего не скажут и пойдут смотреть дальше.
– А что там было дальше?
– Железное кресло, где живьем зажарили человека, – сказал Кросби. – Его за то зажарили, что он убил сына.
– Но после того, как его зажарили, – беззаботно сказала Хэзел, – выяснилось, что сына убил вовсе не он.
Дата добавления: 2015-10-24; просмотров: 41 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
Карасс на двоих | | | Рыбка, выброшенная злым прибоем |