Божественный ребенок 15 страница

В силу этого сейчас на Западе вновь задается вопрос: «Что мы можем сделать перед лицом этой угрозы?» Хотя Запад и располагает огромной экономической мощью и весомым оборонным потенциалом, одного только осознания этого недостаточно, чтобы успокаиваться, ибо ясно, что ни самые лучшие пушки, ни мощнейшая индустрия с ее относительно высоким уровнем жизни не могут остановить психологическую инфекцию религиозного фанатизма. Люди всегда недовольны, и если у каждого рабочего будет свой автомобиль, то он все равно останется ограниченным в своих возможностях пролетарием, ведь у других есть по две машины и на одну ванную больше.

К сожалению, на Западе по-прежнему не замечают, что наши взывания к идеалам, разуму и другим прекрасным добродетелям лопаются подобно мыльным пузырям в пустоте, с каким бы энтузиазмом их ни произносили. Но это лишь легкое дуновение против шторма религиозной веры, какой бы искаженной она нам ни казалась. Этой ситуацией невозможно овладеть с помощью разумных или моральных аргументов. Мы противостоим выношенному духом времени раскрепощению эмоциональных сил и представлений, на которые, как показывает опыт, существенно не влияют ни разумные размышления, ни нравственные увещевания. Хотя и бытует верное мнение, что алексифармакон — противоядие — должно было бы заключаться в такой же сильной вере и не должно было бы быть неким материальным фактором, а основанная на таком противоядии религиозная позиция стала бы единственно действенной защитой перед лицом опасности психологического заражения. Почти всегда присутствующее в таких размышлениях

'Последние события в Польше и Венгрии показали что эта оппс" · ция более велика, чем это можно было предполагать.

К. Г ЮНГ

сослагательное наклонение — «должно было бы», «стало бы» — указывает на определенную слабость или даже отсутствие желанной убежденности в собственных словах. В западном мире не просто нет подобной объединяющей веры, которая смогла бы преградить путь распространению фанатической идеологии, но и сам Запад — отец марксистской философии — пользуется духовными предпосылками последней, прибегает к ее аргументам и преследует те же цели. Хотя церкви на Западе и обладают в целом полной свободой, но они так же заполнены или незаполнены прихожанами, как и на Востоке. Они не оказывают заметного влияния на большую политику. В этом как раз и заключается недостаток конфессии как общественного института, служащего двум господам, хотя она, с одной стороны, и ведет свое существование от отношения человека с Богом. но, с другой стороны, она обязана государству — миру, — о чем говорят такие известные слова, как: «Моли кесаря о кесаревом. Бога о боговом» или подобные им новозаветные изречения.

Раньше, еще несколько десятилетий назад, о власти говорили как о «богопомазанной власти», и лишь сейчас это воззрение полностью изжило себя. Церкви отстаивали традиционные и коллективные убеждения, которые для большинства их приверженцев были связаны не с внутренним опытом, а покоились на безотчетной вере, потерять которую так легко, если начать? ней размышлять. В таком случае содержание веры сталкивается с содержанием сознания, и при этом выявляется, что иррациональность первой нередко недорастает до разумности второй. Поскольку вера не может стать полноценной заменой внутреннему опыту, то при его отсутствии даже самая сильная вера, donum gratiae1, волшебным образом появившаяся, столь же волшебным образом и исчезает. Хотя обычно веру приравнивают к собственно религиозному опыту, при этом упускается из виду, что она на самом деле является вторичным феноменом, ибо сначала с нами происходит что-то такое, что вселяет в нас «pistis» — доверие и лояльность. Это переживание заключа-

' D о n u m gratiae (лат.) — дар благодати. — Примеч. пер.

Настоящее и будущее

ет в себе определенное содержание, которое истолковывается в традициях конфессионального учения. Но чем чаще такие события происходят, тем выше вероятность возникновения беспредметных самих по себе конфликтов со знанием. Ведь конфессиональная точка зрения очень древняя и обладает впечатляющей мифологически обусловленной символикой, которая при буквальном истолковании вступает в резкое противоречие со знанием. Но если, например, слова о Воскресении Христовом понимать не буквально, а символически, то вполне можно найти такие истолкования, которые не будут противоречить знанию, не нарушая при этом смысла самого изречения. Возражение, что символическое толкование священных текстов уничтожает христианскую надежду на бессмертие, безосновательно, так как человечество еще задолго до появления христианства верило в жизнь после смерти и поэтому не нуждалось в свершении Пасхального события как в гарантии бессмертия. В наши дни опасность, что слишком многое из понимаемого буквально в мифологии, на которой основаны учения церкви, вдруг начнет трещать по швам или будет полностью свергнуто, куда выше, чем когда-либо. Не пришло ли время попытаться символически постичь, а не искоренять христианскую мифологему?

Пока еще невозможно предусмотреть, к каким последствиям может привести распространение знаний о фатальном сходстве церковной и марксистской государственных религий. «Божественность», к сожалению, очень схожа с претензиями на абсолютность представляемого людьми civitas Dei', а моральный вывод, сделанный Игнатием Лойолой из посылки об авторитетности церкви («цель оправдывает средства»), признает ложь в качестве государственного и политического инструмента, что связано с очень опасными последствиями. В конце концов все разновидности требуют безусловной покорности в вере и тем самым урезают свободу человека. Религия церкви — свободу перед Богом, марксистская религия — свободу перед государством. И обе тем самым выкапывают могилу для инди-

' С i v i t a s Dei (лат.) — град Божий. — Примеч. пер.

видуума. И без того непрочное существование этого единственного известного носителя жизни подвергается опасностям и там и тут, а взамен ему предлагается надежда на идеальное бытие либо в спиритуальном, либо в материальном плане. Но что значат те обещания по сравнению с реальностью, выражаемой старой народной мудростью: «Синица в руках лучше журавля в небе»? К этому следует прибавить, что Запад преклоняется перед теми же самыми «научными» и просветительскими мировоззрениями с их стандартизированной тенденцией к нивелированию отклонений от среднего значения и материальными целями существования, которые характерны и для восточной государственной религии, о чем я уже достаточно подробно писал выше.

И что же теперь может предложить Запад со всей своей политической и конфессиональной раздробленностью современному индивиду, попавшему в столь бедственное положение? К сожалению, ничего, кроме множества путей, ведущих в конечном итоге к одной-единственной цели, не отличимой от марксистского идеала. Не надо долго ломать голову над тем; откуда коммунистическая идеология черпает свою уверенность, что время работает на нее и что мир созрел для обращения в новую веру. Здесь факты говорят сами за себя. Запад не спасется, закрыв глаза перед лицом опасности и не видя своей фатальной уязвимости. Любой человек, научившись безусловно подчиняться коллективной вере и тем самым лишившись своего исконного права на собственную свободу и утратив свой вечный долг личной ответственности, сможет, оставаясь верным своим установкам, с такой же сильной верой и некритичностью замаршировать в прямо противоположном направлении, стоит только его мнимые идеалы подменить другими, как можно более ясными и «хорошими» убеждениями. Разве не это недавно произошло с одним культурным европейским народом?' Хотя немцы все забыли, но вряд ли можно быть спокойным в том, что ничего подобного не возникнет где-ни-

' Имеется в виду нацистский режим в Германии в 1933—1945 гг При йен пер

Настоящее и будущее

будь вновь и что инфекция односторонних убеждений может поразить еще одну культурную нацию. Попробуем задать себе вопрос: «В каких странах самые большие коммунистические партии?» — и ответ заставит призадуматься. Хотя США — о quae mutatio rerum1 — и являются своего рода политическим костяком Западной Европы и обладают на первый взгляд иммунитетом в силу их выраженной антикоммунистической позиции, но именно они менее всего защищены по сравнению с Европой, поскольку воспитание и образование там более подвержены влиянию естественнонаучного мировоззрения с его стандартизированными истинами, а разнородной смеси населения очень сложно укорениться на одной почве, не имея общей истории. Историко-гуманитарное образование, так необходимое именно в этих условиях, влачит в Америке весьма жалкое существование. В то же время Европа, располагающая нужными предпосылками, себе же во вред использует их в форме национального эгоизма и парализующего скепсиса. И здесь и там распространено материалистическое и коллективистское целеполагание; и тем и другим не хватает того, что могло бы выразить и отразить целостного человека, что поместило бы индивидуального человека в центр как мерило всех вещей.

Уже сама эта идея вызывает повсюду сильные сомнение и даже сопротивление. Пожалуй, можно рискнуть и заявить, что неполноценность индивидуума по сравнению с большими числами и есть единственное убеждение, встречающее всеобщее и безраздельное одобрение. Правда, говорят, что современный мир отныне принадлежит человеку, что человек господствует в воздухе, в воде и на земле? что от его решений зависят исторические судьбы народов Но эта гордая картина человеческого величия остается лишь иллюзией, которой противостоит совершенно иная реальность. В этой реальности человек — раб и жертва тех машин, которые завоевывают для него пространство и время его подавляет и страшит своей мощью военная техника;?

? quae mutatio rerum (лат.) — о, как меняется устройство государства. — Примеч. пер.

К. Г. ЮН1

хотя на одной половине мира ему в рамках доступного гарантирована нравственная и духовная свобода, но здесь она находится под угрозой хаотической дезориентации, а на другой половине — она вообще уничтожена. В конце концов — разбавим этот трагизм элементами комедии — сам Властитель стихий, носитель всех значимых решений, придерживается взглядов, низводящих его величие до ничтожества и высмеивающих его претензии на автономию. Все его достижения и владения не делают его величественным, а, напротив, уменьшают, что лучше всего видно на примере судьбы рабочего при господстве «справедливого» распределения материальных благ: свою долю фабрики он оплачивает утратой своей личной собственности, свою свободу передвижения он меняет на прикрепленность к месту своей работы, ему закрыты все пути, ведущие к улучшению его положения, если он не хочет позволять эксплуатировать себя изнуряющей аккордной работой. Когда же он заявит о наличии у него каких-либо духовных запросов, тогда ему вдолбят в голову несколько тезисов его политической веры, при необходимости размешав их с порцией профессиональных знаний. Впрочем, крыша над головой и ежедневная кормежка — тоже не мало там, где в любой момент могут лишить всего необходимого для жизни.

4. САМОПОНИМАНИЕ ИНДИВИДУУМА

Удивительно, что человек — этот бесспорный инициатор, изобретатель и носитель всех поступательных процессов истории, творец всех суждений и решений, наконец, созидатель будущего — вынужден превращать самого себя в quantite negligeable1. Это противоречие и парадоксальная самооценка человека не могут не вызывать удивления, их можно объяснить, пожалуй, только непривычной неуверенностью в суждениях. Человек — загадка для самого

'Quantite negligeable (фр.) Примеч. пер.

ничтожно малая величина. —

Настоящее и будущее

себя. Это и понятно, ведь для понимания необходимо иметь возможность с чем-то сравнивать, а именно ее у человека и нет. Правда, он умеет анатомически и психологически выделять себя из среды прочих животных. Но как сознательное и саморефлексирующее существо, он лишен какого-либо мерила самооценивания. На этой планете человек — уникум, которого ни с кем нельзя сравнить. Возможность сравнения, а вместе с ней и возможность самопостижения, может появиться лишь в том случае, если мы вступим в контакт с человекоподобными теплокровными существами, обитающими на других планетах.

А до тех пор человек остается отшельником, который хотя и знает о своем анатомическом родстве с антропоидами, но с психологической точки зрения он видит свое абсолютное отличие от сородичей. Именно важнейший признак его вида остается для него непознаваемым, и в этом и заключается его тайна. Небольшие количественные различия внутри собственного вида не идут ни в какое сравнение с теми познавательными возможностями, которые раскрываются при встрече с существом, сходным по структуре, но отличном по происхождению. Наша психика, несущая основную ответственность за все исторические изменения, которые запечатлела на облике нашей планеты человеческая рука, до сих пор остается неразрешимой загадкой и непостижимым чудом, предметом загвоздки, решение которой надолго затянулось; впрочем, это свойство роднит ее со всеми тайнами природы. Хотя, что касается последних, то нас еще не покидает надежда, что будут еще сделаны новые открытия и найдены ответы на многие сложнейшие вопросы. Однако в отношении психики и психологии, похоже, существует странное отставание. Психология не только является самой молодой эмпирической наукой, но и вынуждена прилагать немало усилий, чтобы хотя бы подступиться к своему предмету изучения.

Подобно тому как это уже было при освобождении нашей картины мира от предрассудка геоцентризма, необходимы почти революционные внешние усилия, чтобы сначала вывести психологию из колеи мифологических воззрений, а

к.г.юнг

затем освободить ее от предрассудка, что она является, с одной стороны, изучением простого эпифеномена биохимического процесса в мозге, а с другой стороны, не более чем личным увлечением. Хотя сама по себе связь с мозгом ни в коем случае не доказывает, что психика представляет собой так называемый эпифеномен, вторичное явление, причинно зависящее от биохимических процессов в субстрате, мы все же хорошо знаем, как сильно могут нарушить психическую функцию регистрируемые процессы в мозге. Этот факт настолько впечатляющ, что вслед за ним практически неизбежно следует вывод об эпифеноменальности психики. Но парапсихологические феномены призывают к осторожности в суждениях, ибо они показывают зависимость пространства и времени от психических факторов, что ставит под сомнение скоротечные и наивные объяснения психофизического параллелизма, в угоду которым обычно начисто отрицаются данные парапсихологии, будь то в силу мировоззренческих причин или вследствие косности духа. Во всяком случае, это поведение нельзя назвать поведением ответственного ученого, хотя оно и содержит в себе излюбленный выход из любого нестандартного затруднения в области науки. Для научной оценки психики мы должны учесть все возможные феномены и в силу этого больше не можем заниматься той общей психологией, которая исключает существование и бессознательного, и парапсихологических явлений.

Структура и физиология мозга не способны объяснить процессы сознания. Психика обладает свойством, которое ни к чему невозможно редуцировать. Как и физиология, она представляет собой относительно обособленную область опыта, имеющую совершенно своеобразное значение, ибо включает в себя одно из двух необходимых условий существования вообще — феномен сознания. Ведь практически без него нет никакого мира. Он может существовать как таковой только тогда, когда есть психика, сознательно рефлексирующая и выражающая его. Сознание — одно из условий бытия. Это придает психике величие космического принципа, ставящего — философски и de facto — ее в рав-

Настоящее и будущее

ное с принципом физического бытия положение. Носителем сознания является индивидуум, который не произвольно создает психику, а, напротив, ею подготавливается: постепенно пробуждающееся сознание ему привносится в детстве. Если психика обладает таким первостепенным значением, то им же обладает и индивидуум как единственное непосредственное проявление психики.

Необходимо подробно остановиться на этом факте, так как индивидуальная душа, с одной стороны, вследствие своей индивидуальности представляет собой исключение из статистически обоснованных правил и в силу этого при научном рассмотрении ее важнейших признаков страдает от статистического нивелирования, а с другой стороны, церковные конфессии придают ей значение постольку, поскольку она признает себя в качестве соответствующей догмы, другими словами, поскольку ее можно подчинить коллективным категориям. В обоих случаях стремление к индивидуальности понимается как эгоистическое своенравие. Наука разоблачает его как субъективизм, а конфессии осуждают морально как ересь и духовное высокомерие. Что касается последнего, то нельзя упускать из виду, что в отличие от других религий именно христианство проповедует символ, содержанием которого является индивидуальное жизнетворчество человека и Сына человеческого, и этот процесс индивидуации рассматривается даже как воплощение и откровение самого Бога. Тем самым самостановлению человека придается значение, глубина которого едва ли осознана до сих пор. Слишком много внешних препятствий закрывают путь непосредственному внутреннему опыту. Если самостоятельность индивидуума не была бы тайной и страстной мечтой многих людей, то вряд ли бы она смогла духовно и морально выдержать натиск коллективного подавления.

Все эти препятствия, затрудняющие правильную оценку человеческой души, все же незначимы перед лицом одного примечательного факта, заслуживающего особого внимания. Он в основном касается врачебного опыта, показывающего, что недооценка психики и прочие преграды на пути психологической рентгеноскопии в большой мере вызваны

К. Г. ЮНГ

испугом, даже паническим страхом перед возможными открытиями в области бессознательного. Эти страхи можно обнаружить не только у людей, которых могли бы ужаснуть фрейдовские картины бессознательного, но даже и у самого автора «психоанализа», обосновывавшего необходимость возведения своей сексуальной теории в догму тем, что онаде является единственной преградой возможному «прорыву черного потока оккультизма». Тем самым Фрейд выразил свое убеждение, что многие содержания бессознательного могут быть «оккультно» истолкованы, что на самом деле и происходит. Это те самые «архаические останки», то есть архетипические формы, основанные на инстинктах и выражающие их, которым присущи нуминативные, а в некоторых случаях и пугающие черты. Они неистребимы, так как составляют необходимый фундамент самой психики. Никакой интеллектуальный подход не в состоянии их постичь, и если разрушить одну из манифестаций архетипа, то он появится вновь в «преображенном виде». Именно страх перед бессознательной психикой ставит самые непреодолимые преграды не только на пути самопознания, но и на пути распространения психологического знания вообще. Часто страх достигает такой силы, что становится невозможным признать его своим. Здесь кроется проблема, над которой должен хорошо поразмыслить каждый религиозный человек ответ может стать для него озарением.

Конечно, научная психология должна быть абстрактной. то есть удалиться от своего конкретного предмета настолько, чтобы едва не терять его совсем из виду. Поэтому и получа ется, что познания лабораторной психологии с обыденной точки зрения бывают до странного неинтересными и далеки ми от истинных озарений. Но чем сильнее завладевает вниманием индивидуальный объект, тем живее, практичнее и полнее становятся полученные знания. Впрочем, при этом усложняются предметы исследования, а ненадежность отдельных факторов возрастает прямо пропорционально их числу, то есть увеличивается вероятность ошибки. Понятно, что академическая наука чурается этого риска и предпочитает пренебрежительно обходиться со сложными явлениями в уго-

Настоящее и будущее

ду упрощенной постановке проблемы, делая это вполне безнаказанно. Наука обладает полной свободой в выборе вопросов, которые она собирается задавать природе.

В такое более или менее завидное положение ни в коем случае не попадает клиническая психология. Здесь вопросы задает объект, а экспериментатор, врач работает с явлениями, которых он не выбирал, да и не стал бы "выбирать, будь на то его воля. Болезнь или больной задают вопрос, требующий своего разрешения, то есть это уже природа экспериментирует с врачом, ожидая от него ответа. Своеобразие индивидуума и его уникальная ситуация предстают перед врачом и требуют от него ответа. Врачебный долг заставляет его вступать во взаимодействие со своим больным, оказавшимся в сложной ситуации, переполненной случайными факторами. Сначала врач, конечно, вступит в общение с больным, опираясь на общепринятые профессиональные положения, но через некоторое в зависимости от обстоятельств время он будет вынужден признать, что подобного рода правила не в состоянии ни отобразить ситуацию, ни ответить на вопросы, связанные с конкретным существом дела. Чем глубже понимание врача, тем меньшую роль играют общепринятые правила. Но ведь они-то и являются мерилом и основанием объективного познания. То, что и врач, и пациент воспринимают как «понимание», все больше субъективирует ситуацию. То, что сначала было преимуществом, угрожает превратиться в опасный недостаток. Благодаря субъективированию (выражаясь техническим языком: перенос и контрперенос) возникает изоляция от окружающей среды — или ограничение социальных возможностей — вещь нежелательная, но всегда появляющаяся там, где преобладает понимание и где его уже нельзя уравновесить знанием. Чем глубже понимание, тем больший разрыв между ним и познанием. Идеальным пониманием было бы не познающее сопровождение, а сочувствие, связанное с абсолютной субъективностью и социальной безответственностью. Впрочем, столь далеко идущее понимание невозможно, ибо оно потребовало бы обоюдного взаимоуподобления двух различных индивидуумов. Рано или поздно взаимоотношения достигнут той точки,

К Г ЮНГ

когда один из партнеров будет вынужден пожертвовать соб ственной индивидуальностью, чтобы позволить другому еп ассимилировать. Но об это неизбежное следствие и разбива ется понимание, предпосылка которого есть интегральное со хранение индивидуальности каждого из партнеров. Целесообразно развивать понимание партнера лишь до тех пор, пока оно не достигнет равновесия с познанием, ибо понимание a tout prix1 вредит обоим партнерам.

Эта проблема возникает всюду, где речь заходит о понимании и познании сложных индивидуальных ситуаций. Но перед психологом стоит специфическая задача. Она была бы поставлена «directeur de conscience»2, находящимся под влиянием «aura animarum» (заботы о спасении души), если бы его пост с необходимостью не нес с собой в качестве мерила в сложных ситуациях его конфессиональные убеждения, ко" торые он обязан применять в беседе. Но тем самым индивидуальное право на существование ограничивалось бы коллективными предубеждениями и нередко бы чувствительно уре залось. Последствия такого урезания не наступали бы толь ко тогда, когда догматический символ, например образ жиз ни Христа, конкретно выражался бы и воспринимался субъ ектом. Насколько это возможно в наши дни, судить не мне Во всяком случае, врач часто имеет дело с пациентами, да» которых конфессиональные рамки играют небольшую роль а то и вовсе никакую. В силу этого профессия врача заставляет его по возможности не иметь никаких религиозных убеждений. Кроме того, хотя он и может признавать метафизические, то есть неверифицируемые убеждения, но все же должен остерегаться от приписывания им универсального значения. Эта осторожность особенно уместна, когда индивидуальные черты личности не должны изменяться в результате внешнего произвольного вмешательства. Решение этой задачи врач должен предоставить влияниям среды, внутреннему развитию, а в более широком смысле — судьбе и ее мудрым ли, не мудрым решениям.

'Atout prix (фр.) — любой ценой. directeur de conscience (фр.) Примеч. пер.

Примеч. пер. — духовный HiiLum.«-.

Настоящее и будущее

Подобную осторожность, пожалуй, можно было бы счесть чрезмерной. Но так как в диалектическом процессе взаимоотношения двух индивидуумов даже при самой тактичной и чуткой сдержанности между ними все равно осуществляются далеко идущие взаимовлияния и взаимовоздействия, то врач, осознающий всю меру своей ответственности, должен остерегаться излишне увеличивать количество коллективных факторов воздействия на своего пациента, жертвой которых он и без того является. И кроме того, врачу хорошо известно, что, проповедуя даже самые чистые и лучшие общепринятые правила и идеалы^ он вызовет у пациента лишь открытое или затаенное сопротивление и противостояние, тем самым обессмысливая всю свою работу. В наше время психика индивидуума настолько подвержена постоянному воздействию рекламы, пропаганды и прочих более или менее благонамеренных советов и внушений, что человеку просто необходимо предложить хотя бы одно-единственное в его жизни отношение, в котором не будет места для до одурения повторяющихся «должен», «обязан» (и прочих подтверждений собственной импотенции). Перед лицом натиска извне, а также внутренних процессов в психике индивидуума врач видит свою задачу в том, чтобы в первую очередь выступить в роли адвоката. Пугающее многих людей раскрепощение анархических устремлений обычно несколько преувеличивается, ибо им противостоят весьма действенные защитные действия как внешней, так и внутренней природы. Это, прежде всего, сстественная осторожность большинства людей, затем -^ мораль, хороший вкус и — last not least' — уголовный кодекс. Вопреки этому опасению, как правило, наоборот, стоит немалых усилий помочь индивидуальным побуждениям дос* тичь сознания человека, не говоря уже о его следовании им. И там, где индивидуальные влечения все же приводят к слишком смелому и необдуманному нарушению порядка, врач должен защитить индивидуальное от грубого вмешательства недальновидности, подлости и цинизма.

'Last not least (англ.) — последнее по порядку, но не по значению. — Примеч. пер.

К. Г. ЮНГ

И все-таки в процессе взаимодействия врача и пациента наступает такой момент, когда уже уместна оценка индивидуальных влечений. Но для этого пациент должен достичь той уверенности в суждениях, которая позволила бы ему действовать в соответствии с собственным пониманием и собственной волей, а не только лишь из обычного подражания коллективным традициям, даже если его собственное мнение и согласуется с общепринятым. Пока индивидуум не научится прочно стоять на ногах, ему не делает чести следование так называемым объективным ценностям, покуда они служат ему лишь в качестве амплуа и тем самым способствуют подавлению индивидуальности. Неоспоримым правом общности является самозащита от переплескивающегося через край субъективизма, но покуда она сама состоит из обезличенных индивидуумов, она остается беззащитной перед лицом нападений со стороны злонамеренных индивидуальностей. Она может достаточно хорошо сплотиться и самоорганизоваться, но именно в силу сплоченности и вызванному этим стиранию отдельной личности такая общность становится легко доступной игрушкой в руках властолюбивого индивидуума. Сложение миллиона нулей никогда не дает единицы. В конце концов, все зависит от степени вовлеченности каждого отдельного человека, но в фатальной недальновидности нашего времени обычно мыслят лишь большими числами и массовыми организациями, а к чему может привести высокодисциплинированную массу рука одного сумасшедшего, мы насмотрелись — хотелось бы верить — более чем достаточно. К сожалению и высшему опасению, понимание этого факта до сих пор еще не завоевало нигде достаточно прочного положения. И люди продолжают радостно организовываться в вере во всеосвящающую действенность массовой акции, ни на толику не осознавая всей рискованности попыток повести мощную организацию на борьбу за высшую мораль. Инерция запущенной в движение массы воплощается в воле личного вождя-оратора, который в известных случаях не остановится ни перед чем, а его программа состоит из утопических и, если это возможно, хилиастических представлений, способных

Настоящее и будущее

озарить своим светом даже самый низкий интеллект (и в первую очередь — именно его!).

Дата добавления: 2015-10-24