Медицина и этическая проблема современного человека

Перевод Е. Рудневой

Что мы понимаем под этикой?

Слово «этика» происходит от греческого «ethos», что первоначально означало «обычай, традиция»; в конечном счете «этикой» стали называть науку, изучающую идеальные человеческие взаимоотношения. Однако у многих существует путанное представление о привычке и идеалах.

В наши дни большинство людей воспринимает этику как идеальные нравственные нормы, полагая, что традиция – это хорошо. Мы убеждены, что этическую норму необходимо соблюдать, бессознательно полагая, что правильно то, что общепринято. Как известно, ссылаться на общепринятость – весьма удобно, кроме тех случаев, когда это идет вразрез с совестью.

Иногда этика относится только к поведению, и тогда она предлагает некий кодекс желательного поведения. В этом случае этику можно разделить на составные части. Можно говорить о медицинской этике, деловой этике, воинской этике. Здесь мы действительно имеем в виду кодекс поведения, который имеет силу и применяется в условиях определенной ситуации. Разумеется, я предпочитаю иметь дело с людьми, следующими моральному кодексу, нежели с теми, кто ему не следует. Я также предпочитаю моральные принципы, а не безнравственность. Но если посмотреть на этику как на составную часть великой философской и религиозной традиции, то она перестанет быть только кодексом поведения для определенных областей деятельности. С точки зрения философии этика – определенная ориентация человека, укорененная в его природе, а потому касающаяся не той или иной отдельной личности или ситуации, а всех людей. В самом деле, если буддисты правы, этика касается не только мира людей, но и всего сущего. Совесть – это орган для выражения этической позиции. Если мы говорим об этике как части великой философской и религиозной традиции Востока и Запада, то этика – не моральный кодекс, а – вопрос совести.

Если мы принимаем эту точку зрения, тогда медицинская этика как таковая не существует. Есть лишь универсальная человеческая этика применительно к особым человеческим ситуациям. С другой стороны, если мы отделяем медицинскую этику от универсальной этической проблемы, существует опасность того, что медицинская этика превратится в некий кодекс, который будет служить в основном для защиты интересов медицинской гильдии вопреки интересам пациентов.

В этой связи следует подробнее остановиться на проблеме совести. Важно помнить о различии между авторитарной совестью и гуманистической совестью [103]. Под авторитарной совестью я подразумеваю примерно то, что Зигмунд Фрейд обозначает как «супер-эго», этот термин в наше время гораздо более популярен, чем понятие «совесть». Авторитарная совесть, или «супер-эго», – это сначала интернализованная [104] власть отца, а впоследствии внутренний авторитет социума. Вместо того чтобы бояться отцовского наказания, я усвоил его наставления и тем самым стремлюсь избежать неприятного опыта; внутри себя я слышу голос отца и не рискую совершать поступки, которые заведомо ему не понравятся. Я заранее предупрежден, поскольку вооружен отцовскими установками. Эта концепция интернализованного авторитета отца и общества обосновывает феномен, который многие люди называют совестью. Фрейд предлагает весьма оригинальное и очень верное объяснение психического механизма этого феномена. Однако возникает вопрос: достаточно ли этого или существует другая ипостась совести?

Второй тип совести, при котором власть не интернализуется, в соответствии с философской и религиозной гуманистической традицией можно определить как гуманистическую совесть. Это внутренний голос, призывающий нас возвратиться к себе. Есть некая сердцевина, общая для всех людей, а именно определенные базовые характеристики человека, на которые нельзя посягать и которыми нельзя пренебрегать без серьезных последствий.

В наши дни многие ученые считают, что нет такого понятия, как «природа человека», все зависит от того, где люди живут. Если вы охотник за головами, вам нравится убивать людей и собирать высушенные головы; если вы живете в Голливуде, вам нравится зарабатывать деньги и видеть себя на страницах газет, и т. д. Они считают, что в человеческой природе нет ничего, что могло бы диктовать людям делать одно и не делать другое. Психоаналитики и психиатры, видимо, используют другой подход. Они полагают, что существуют некие базовые элементы, составляющие часть человеческой натуры, которые будут реагировать так же, как реагирует наше тело, если нарушаются его законы. Если в теле развивается какой-либо патологический процесс, обычно мы чувствуем боль. Если патологический процесс развивается в нашей душе – т. е. в ней что-то происходит, что нарушает нечто глубоко укоренившееся в человеческой природе, – то мы испытываем чувство вины. Когда у людей бессонница, они принимают снотворное. Когда у них что-то болит, они принимают обезболивающие средства. Нечистую совесть можно успокоить разными способами, имеющимися в нашей культуре. Тем не менее нечистая совесть может принять бессознательную форму и выражаться в разных проявлениях, и язык ее может быть не менее выразительным, чем физическая боль.

Поскольку врачи в основном имеют дело с физической болью и физическими симптомами болезней, должны особенно внимательно относиться к тому, что может быть вызвано душевной болью и психическими симптомами. Например, человек, полностью отвергающий то, что Альберт Швейцер называет «преклонением перед жизнью», чрезвычайно жестокий, бесчеловечный, безжалостный, никого не любящий, рискует оказаться на грани безумия. Если он продолжает вести себя подобным образом, то может сойти с ума, а иногда действительно сходит с ума. Иногда у него развивается невроз, который спасает его от сумасшествия. Даже самые худшие из людей в этом мире ощущают потребность сохранять иллюзии – и возможно, для этого есть некоторые основания, – что в них осталось нечто человеческое, нечто доброе. Потому что, если они не будут это ощущать, они больше не почувствуют себя людьми, и тогда действительно близки к умопомешательству.

Этому легко можно найти убедительные доказательства. Густав Гилберт – психолог, беседовавший с Герингом и другими захваченными в плен нацистами в течение года, вплоть до последнего дня их жизни, поделился своими впечатлениями. Геринг просил его приходить каждый день и говорил: «Видите, я не такой плохой, как они. Я не такой плохой, как Гитлер; Гитлер убивал женщин и детей. Я – нет. Пожалуйста, поверьте мне». Геринг знал, что ему предстоит умереть. Он беседовал с молодым американским психологом, чье мнение о нем не могло иметь никаких последствий. Геринг не обращался к аудитории, просто для него было невыносимо считать себя совершенно бесчеловечным теперь, когда его власть была утрачена. Похожую историю рассказывает один американский корреспондент, который некоторое время работал в Москве. Это история о человеке по фамилии Ягода, который возглавлял тайную полицию, а потом был убит теми, кого, в свою очередь, также потом уничтожили. Ягода, безусловно, был ответственен за смерть и пытки сотен тысяч людей. По свидетельству корреспондента, он оказывал покровительство детскому приюту, расположенному в Подмосковье – одном из красивейших мест в мире, где сиротам жилось привольно, они были окружены любовью и заботой. Однажды Ягода сказал этому корреспонденту: «Окажите мне любезность, напишите статью о моем приюте и, пожалуйста, опубликуйте ее в Нью-Йорке в таком-то журнале». Увидев удивление американца, глава тайной полиции объяснил: «Видите ли, в Бруклине у меня живет дядя, брат матери, и он читает этот журнал. Моя мать считает меня дьяволом. Если дядя прочитает вашу статью, он напишет матери, и мне будет легче». Журналист написал статью. Он уверяет, что в результате Ягода сохранил несколько жизней, и был ему признателен за это до конца своих дней.

Проблема заключалась вовсе не в матери Ягоды, а в его совести. Ему была невыносима его абсолютная бесчеловечность.

Один венский психиатр, посетивший Восточную Германию, сообщает, что местные психиатры занимаются нервным расстройством, которое получило название «болезнью чиновников». Так они обозначали форму нервного расстройства, развившуюся у функционеров коммунистической партии, «прослуживших» долгое время. С какого-то момента у них появлялось ощущение, что они не в состоянии работать. Мы могли бы собрать огромный материал во всех странах и всех культурах, который подтверждает тот же принцип, а именно: нельзя поступать бесчеловечно всю жизнь и при этом не испытывать серьезного внутреннего дискомфорта.

Приведенные примеры относятся к сталинской России и нацистской Германии; но это вовсе не означает, что нет схожих проблем в Соединенных Штатах. Здесь, как и повсюду в западном мире, проблему представляет не жестокость и не деструктивность, а скука. Жизнь теряет смысл. Люди перестают ощущать энергию жизни, она утекает, как вода сквозь песок. Человек живет, но осознанно или неосознанно ощущает, что это не жизнь; и если он сохраняет хоть немного восприимчивости и живости, в качестве ответной реакции у него развивается невроз. Именно такие люди обращаются за консультацией к психоаналитикам. На уровне сознания они жалуются на свой неудачный брак, на работу или что-то еще; но если попытаться углубиться в проблему, они обычно отвечают, что жизнь бессмысленна. Такие люди чувствуют, что живут в мире, где можно испытывать сильные чувства, быть заинтересованными, активными, и тем не менее они безразличны ко всему и быстро утрачивают человеческий облик.

Рассматривая этическую проблему нашего времени – проблему современного человека, – следует прежде всего отметить, что хотя этические нормы человеческого поведения одинаковы для всех людей, каждая эпоха и культура имеют свои специфические проблемы и, следовательно, свои этические задачи. Не будем обсуждать проблемы этических задач разных периодов, остановимся на этических проблемах XIX и XX вв.

Основные этические проблемы, основные грехи XIX века можно представить следующим образом. Во-первых, эксплуатация: когда один человек живет за счет другого. Будь то эксплуатация рабочего, крестьянина, негра в Конго или на юге США – везде один человек пожирал другого – не как каннибал, ибо располагал гораздо лучшей пищей, но использовал жизненную энергию другого человека для обеспечения своего существования. Во-вторых, моральной проблемой XIX века был авторитаризм – власти предержащие считали, что в силу своего положения они вправе повелевать другими людьми и устанавливать для них ограничения. Такова была власть отца над своими детьми, что так прекрасно описано в романе Батлера [105] «Путь всякой плоти»; власть мужчин над женщинами; власть хозяев над рабочими; власть государств над другими территориями, особенно над теми, которые заселены людьми другого цвета кожи. Третьей проблемой было неравенство. В порядке вещей считалось, что люди на земле (и даже в пределах одной страны) живут в условиях полного материального неравенства. Существовало неравенство полов, неравенство рас, хотя на словах отдавалась дань христианству, по сути своей являвшемуся мировой религией, основанной на концепции, что все мы – дети Божии.

Еще один порок XIX века, особенно характерный для среднего класса, – это жадность, стяжательство, расчётливость, накопление материальных благ. С этим стремлением к обогащению тесно связана позиция эгоистического индивидуализма. «Мой дом – моя крепость», «Моя собственность – это я».

Мы уверены, что эти пороки присущи исключительно девятнадцатому веку, и считаем, что далеко продвинулись вперед по сравнению с нашими предками. Мы избавились от этих пороков и отлично себя чувствуем. Видимо, так каждое новое поколение представляет свои собственные этические проблемы. Подобно тому, как французы во Вторую мировую войну боролись с идеями Первой мировой войны, так и каждое новое поколение пытается справиться с моральными проблемами теми же понятиями, которые использовались предшествующим поколением. Новое поколение замечает, что удалось преодолеть некоторые пороки, но не понимает, что отрицание прежде существующего само по себе не является достижением. В меняющемся обществе и культуре они не видят новых пороков, поскольку пребывают в счастливом убеждении, что пороки прошлого преодолены.

Вернемся к порокам XIX века и рассмотрим, что с ними стало. Фактически у нас нет авторитетов. Дети могут «самовыражаться» и делать что хотят. Работники имеют возможность высказываться прямо и откровенно, а при необходимости обращаются к психотерапевтам. В наше время ни один начальник не решится вести себя так, как такой же начальник пятьдесят лет назад. Однако у нас нет принципов, нет понимания жизненных ценностей или их стандартов.

Здесь мне бы хотелось остановиться на необходимости проводить различие между рациональной и иррациональной властью. Иррациональная власть – это власть, которая основана на силе, будь то физическая или эмоциональная сила, и функционирует за счет материальной, духовной или какой-либо другой эксплуатации других людей. Рациональная власть основана на компетентности, ее функция – помочь человеку выполнить определенную задачу. В наше время наблюдается смешение этих двух типов власти. Когда маленький Джонни говорит матери: «Дважды два будет пять», она может подумать, если станет настаивать, что дважды два – четыре, это будет подавлять его свободу самовыражения. Если она достаточно начитана, то вполне может рассудить, что математические теории относительны, поэтому «мой Джонни прав, в конце концов».

Если вспомнить работу Торо [106] «Жизнь без принципов», написанную сто лет назад, то уже там имеется указание на проблему, вставшую в XX веке. Очевидно, что эта проблема уже стояла в XIX веке. Но если она была актуальна во времена Торо, она еще более актуальна в наши дни. Как точно заметил писатель, люди имеют мнения, а не убеждения, они наблюдают факты, но не понимают принципов. Этот процесс развивался и в наши дни приобрел пугающие масштабы и, полагаю, сказывается весьма пагубно на образовании. Прогрессивное образование стало реакцией на авторитаризм XIX века и способствовало конструктивному развитию. Однако наряду с некоторыми другими тенденциями нашей культуры оно выродилось, заняв позицию безразличия, беспринципности, отрицания ценностей и иерархии. Я имею в виду не иерархию власти, а иерархию знаний и уважение к образованным людям. Сегодня мы сталкиваемся с догматическими предположениями, что спонтанность, оригинальность и индивидуальность неизбежно вступают в конфликт с рациональной властью и принятыми стандартами; что для исправления положения полезно было бы, например, овладеть искусством стрельбы из лука, в котором, согласно дзен-буддизму, сочетаются несовместимые положения [107].

Что же касается второго порока – стяжательства, то он остался в прошлом. Накопительство привело бы к национальной катастрофе. Наша экономика основана на потреблении. Разумеется, изменение взглядов часто происходит в результате экономических перемен. Наша промышленная реклама постоянно призывает тратить деньги, а не копить их. Так что же нам делать? Мы постоянно потребляем ради потребления. Это хорошо известно, и нет необходимости обсуждать. Карикатура из «Нью-Йоркер» подтверждает мою мысль. Двое мужчин разглядывают новый автомобиль. Один говорит: «Вам не нравится заднее крыло, и мне тоже не нравится заднее крыло, но представьте, что будет с американской экономикой, если никому не будет нравиться заднее крыло». Сегодня опасность для нас – не накопительство, но эта опасность не менее серьезна: мы – вечные потребители, мы приобретаем и приобретаем. Восемь часов в день, каждый на своем рабочем месте, мы работаем, мы активны. Но в часы досуга мы погружаемся в безделье с пассивностью потребителей. Потребительское отношение из сферы экономики постепенно распространяется на все сферы повседневной жизни. Мы потребляем сигареты и коктейли, книги и телепередачи; мы как будто припали к большой детской бутылочке, которая должна обеспечить все наши потребности. Со временем мы начинаем испытывать потребность в транквилизаторах.

Неравенство – третий порок, который мы считаем побежденным. Действительно, неравенство, которое существовало в XIX веке, исчезает. Несмотря на то что еще много предстоит сделать, объективный наблюдатель будет впечатлен успехом, какого в Америке, особенно после Второй мировой войны, добились в обеспечении равенства рас. Значительный прогресс достигнут в Соединенных Штатах и по преодолению экономического неравенства. И к чему нас это привело? Мы исказили понятие равенства, заменив его понятием одинаковости. Что означало «равенство» с точки зрения великой гуманистической традиции? Оно означало, что все мы равны в том смысле, что каждый человек – цель сама по себе и не должен быть средством для достижения чьих-то целей. Равенство – это условие, чтобы человек не был средством, а целью сам по себе, независимо от возраста, цвета кожи, пола. Это гуманистическое понимание равенства послужило основой для появления различий. Только если мы станем не похожими друг на друга и при этом не будем опасаться, что к нам будут относиться не как к равным, только тогда мы равны.

А что сделали мы? Мы трансформировали понятие равенства в понятие одинаковости. Фактически мы боимся быть не похожими, потому что опасаемся, что, если станем другими, к нам будут по-другому относиться. Недавно я спросил мужчину, которому было тридцать с небольшим, почему он так боится изменить свою жизнь, сделать ее интересной, насыщенной. Подумав немного, он ответил: «Знаете, я ведь действительно боюсь стать другим». К сожалению, это касается многих.

Понятие равенства с его достоинством, которое дала ему великая философская и гуманистическая традиция, сейчас ошибочно употребляется для обозначения одного из наиболее деградировавших, бесчеловечных и опасных явлений в нашей культуре – одинаковости, означающей утрату индивидуальности. Ее можно наблюдать во взаимоотношениях полов; в США вы встретите, что «равенство» полов дошло до того, что полярные различия между ними сглаживаются, и созидательная искра, возможная только между противоположными полюсами, исчезает. Но если существование подобной полярности возбраняется, то созидание становится невозможно, ибо только встреча двух противоположностей может выбить искру созидания.

Следует отметить, что в процессе преобразования пороков XIX века в пороки XX века – называемые добродетелями – произошел отказ от эгоцентрического индивидуализма и эксплуатации. Ни в одной другой стране мира эксплуатация не уничтожена в такой степени, как в США. Экономисты утверждают, что в самое ближайшее время результаты могут оказаться еще более фантастическими, чем сейчас. Эгоцентрический индивидуализм практически не существует – никто не хочет быть одиноким. Каждый человек хочет быть с кем-нибудь, люди впадают в панику при одной только мысли об одиночестве даже на короткое время. Эти пороки исчезли, но что пришло на их место? Человек воспринимает себя и других как вещи, как обычный товар. Он рассматривает свою жизненную энергию как капитал, который следует инвестировать и получать с него доход, и если он приносит доход, – это успех. Мы создаем машины, которые действуют как люди, и людей, которые действуют как машины. В XIX веке еще сохранялся рабский труд, в веке XX эта проблема исчезла, зато появилась новая опасность – превратиться в роботов.

Первоначально все наше товарное производство представляло собой средство для достижения цели. Мы продолжаем утверждать, что эта цель – жить счастливо. Но в действительности товарное производство стало целью само по себе, и мы абсолютно не знаем, что с этим делать. Рассмотрим лишь один пример: стремление сберечь время. Когда нам удается сберечь время, мы растеряны и не знаем, что нам делать, поэтому начинаем искать пути и способы убить его, а затем снова начинаем его сберегать. Человек в нашем обществе ощущает себя не активным субъектом, не центром своего мира, не творцом своих поступков, а всего лишь беспомощной вещью. Он находится во власти собственных деяний и их последствий. Символом, если не ужасной реальностью, можно считать атомную бомбу. Человек поклоняется вещам, которые сам произвел, лидерам, которых сам создал. Мы считаем себя христианами, иудеями или еще кем-то, но на самом деле впали в идолопоклонство, несмотря на заветы пророков. Мы не приносим жертвы Ваалу или Астарте, мы поклоняемся вещам: произведенным продуктам, успеху; мы наивно стараемся не думать о своем идолопоклонстве и вполне искренне рассуждаем о Боге. Некоторые даже пытаются объединить религию и материализм, и тогда религия становится одним из способов достижения еще большего успеха без помощи психиатра. Действительно, вещи становятся объектом «крайней озабоченности». А что в результате? А в результате мы видим опустошенного, несчастного, скучающего человека.

Говоря о скуке, люди, несомненно, считают, что это неприятное состояние, но все же не относятся к этому всерьез. Я убежден, что скука – одно из величайших мучений. Когда я представляю ад, он видится мне местом, где царит вечная скука. Действительно, люди предпринимают огромные усилия, чтобы избежать скуки, куда-то едут и т. п., поскольку скука для них невыносима. Если же у вас есть «свой» невроз и «свой» психоаналитик, вы меньше ощущаете скуку. Даже если вы страдаете от тревожности или навязчивого состояния – это так интересно! Я убежден, что одна из мотиваций подобного состояния – попытка избежать скуки.

Я полагаю, что утверждение «Человек – не вещь» является лейтмотивом этической проблемы современного человека. Человек – не вещь, и если попробовать превратить его в вещь, это причинит ему вред. Вспомним слова Симоны Вайль [108]: «Власть – это способность превращать человека в вещь, потому что вы превращаете живое существо в труп». Труп – вещь, человек – нет. Безграничная власть как раз и делает из человека вещь. Человека нельзя разобрать на части и снова сложить их вместе, вещь – можно. Вещь предсказуема, человек – нет. Вещь не способна созидать, человек способен. Вещь не имеет самобытности, человек имеет. Человек обладает способностью говорить самое странное и трудное слово в языке – слово «я». Как известно, дети усваивают слово «я» довольно поздно, но впоследствии мы без колебаний говорим: «я думаю», «я чувствую», «я делаю». А если задуматься над тем, что же мы на самом деле говорим, т. е. о реальности нашего утверждения, то окажется, что оно не истинно. Гораздо правильнее было бы сказать: «Мне думается», «Мне чувствуется». Если при встрече вы спросите человека, не как он поживает, а кто он, он весьма удивится. Что же он вам сначала ответит? Сначала он назовет свое имя, но имя ничего не говорит о личности. Затем он скажет: «Я врач. Я женат. У меня двое детей». Эти признаки можно использовать для описания автомобиля: четырехдверный седан с рулевым управлением и т. д. Автомобиль не может сказать «я». То, что человек предлагает в качестве описания самого себя, в действительности представляет собой список характеристик объекта. Спросите его или спросите себя: «Кто ты, кто этот «я»? Что подразумевается, когда вы говорите «я чувствую»?» Действительно вы чувствуете или нечто в вас чувствует? Вы действительно ощущаете себя центром своего мира, не эгоцентрическим центром, а в том смысле, что вы «изначальны». Ваши мысли и чувства изначально возникают в вас? Если вы утром посидите минут пятнадцать – двадцать и постараетесь ни о чем не думать, чтобы сознание было пустым, вы поймете, как трудно быть наедине с собой и ощущать свое «я».

Остановимся еще на одном моменте, имеющем отношение к различению между знанием вещей и знанием человека. Я могу изучать труп или отдельный орган, поскольку это – вещь. Я могу использовать свой интеллект, глаза, а также свои машины или технические устройства для изучения вещей. Но если я захочу изучать человека, я не смогу прибегнуть к подобным способам. Разумеется, можно попытаться, и тогда я напишу нечто о встречаемости определенного поведения или процентном соотношении таких-то характеристик. Этим занимаются многие психологические исследователи, но при таком подходе человек рассматривается как вещь. Однако задача психиатров и психотерапевтов – понять того, кто рядом с ними, и самих себя понять как человека, а не как вещь. И это также должно быть нашей задачей. Этого понимания невозможно достичь теми же методами, какие используются в естественных науках. Познание человека возможно только в процессе соотнесения себя с ним. Только сопоставляя себя с человеком, которого хочешь узнать, только в процессе соотнесения нас самих с другими людьми мы можем что-то понять друг о друге. Полное знание о другом человеке не может быть выражено мысленно или словесно. Это примерно как объяснять, какое на вкус рейнское вино. Вы можете рассказывать об этом хоть сто лет, но не сможете объяснить словами, каково на вкус рейнское вино, для этого необходимо его попробовать. Вы никогда не сможете дать полное описание чьей-то личности, человека во всей полноте его индивидуальности; но вы можете узнать его, сопереживая ему, разделяя его чувства, любя его. Полагаю, что ограниченность психологии как науки заключается в ее стремлении к полному пониманию феномена человека посредством слов и контента [109]. Для психиатра и психотерапевта важно понимать, что только такая соотнесенность поможет ему понять человека; и для врача общей практики это тоже весьма важно.

В пациенте следует видеть прежде всего человека, а не просто «этого больного». При подготовке врача упор делается на научный метод наблюдения, какой используется в естественных науках. Если врач намеревается понять своего пациента, а не относиться к нему как к вещи, он должен освоить другой подход, принятый в науке о человеке: полной концентрации и абсолютной искренности. Если этого нет, все призывы видеть в пациенте человека останутся пустыми разговорами.

Каковы же этические требования сегодняшнего дня? Прежде всего – отказаться от «вещизма» или, другими словами, «материализации» человека, преодолеть представление о самих себе и о других людях как о вещах, преодолеть наше безразличие, наше отчуждение от других людей, от природы и от самих себя. Во-вторых – придать новый смысл индивидуальности, опыту осознания, что «я есмь». Не стоит быть жертвой автоматического мышления, иллюзорно полагая, что «я думаю, что я думаю», когда в действительности я не думаю вообще, а напоминаю человека, который ставит музыкальную запись и воображает, что это он играет музыкальное произведение, которое звучит из устройства.

Другую цель можно сформулировать как цель стать творческой личностью. Что есть творчество? Его можно рассматривать, как способность создавать картины, романы, портреты, произведения искусства, идеи. Конечно, многое зависит от образования и от окружения и, как оказывается – от наследственности. Но есть и другой вид творчества – это установка, необходимое условие для творчества в первом смысле. Если в первом значении творчество – это способность перевести созидательный опыт в материальную плоскость, в создание того, что можно выразить на полотне или как-то иначе, то второй тип творчества относится к установке, которую можно определить так: осознать и откликнуться. Это кажется просто, и я думаю, что многие скажут: «Разумеется, я готов откликнуться». Осознать – значит действительно знать: знать, что в реальности представляет собой человек, знать, что роза – это роза, и только роза. Говоря словами Гертруды Стайн, осознать любое дерево, а не дерево, которое соответствует слову-понятию «дерево», а именно так большинство людей осознает вещи.

Приведу один пример. Как-то одна моя пациентка пришла на прием в большом воодушевлении. Она лущила горох на кухне и рассказала мне: «Знаете, я впервые в жизни осознала, что горошины катятся». Все знают, что горох катится по ровной поверхности. Мы знаем, что шар или какой-либо другой круглый предмет катится; но что на самом деле мы знаем? В нашем сознании есть информация, что круглый предмет на ровной поверхности катится. Мы наблюдаем явление и констатируем, что факты соответствуют тому, что мы знаем; но это сильно отличается от созидательного опыта наблюдения за движением. Наблюдение особенно свойственно детям. Вот почему они могут играть в мяч снова и снова, и это им не надоедает. Дети не думают об этом, они просто смотрят, и им это так нравится, что они могут смотреть на это снова и снова.

Это умение осознавать реальность человека, дерева или чего-либо еще и откликаться на эту реальность составляет суть творчества. Одна из этических проблем нашего времени заключается в том, чтобы научить мужчин и женщин осознавать и откликаться и научиться самим. Другой аспект данной проблемы – способность понимать, рассматривать человека, а не как объект. Иными словами, следует заложить основы новой науки о человеке, которая будет изучать человека не только методами естественных наук, пригодными для определенных целей и многих областей антропологии и психологии, а посредством любви, сочувствия, наблюдения. Но важнее всех этих задач представляется необходимость вновь сделать человека хозяином положения, отделить средства от целей и признать, что наши достижения в области интеллектуального и материального производства имеют смысл только тогда, когда они являются средствами для достижения одной цели: полного возрождения человека, чтобы он снова стал самим собой.

Разумеется, можно сказать, что врачи – часть нашей культуры и общества и они страдают от тех же недостатков и тех же проблем, что и другие люди. Характер работы врача предполагает, что он должен соотносить себя со своими пациентами; ему необходимо изучать не только естественно-научные методы, но и науку о человеке. Странно, что врачи бывают разного профиля: медицинская профессия – это анахронизм с точки зрения используемых методов работы. Можно сослаться на различие между кустарным и промышленным производством. При кустарном производстве, распространенном в Средние века, один человек делал всю работу с начала до конца. У него мог быть помощник, или ученик, или какой-то работник, который подметал пол, обстругивал дерево и т. п., но основную часть работы он делал сам. В современном промышленном производстве мы видим прямо противоположную ситуацию: принцип высокой степени разделения труда. Никто не создает изделие целиком, менеджеры организуют работу, но не выполняют ее, а те, кто делает конкретную работу, не видят всего процесса в целом. Таков метод промышленного производства.

Врач до сих пор работает по кустарному принципу. Он может иметь несколько ассистентов, те или иные приспособления, но за исключением немногих энтузиастов, которые пытаются внедрить промышленные методы в медицинскую практику, большинство врачей продолжают работать подобно ремесленникам. Они наблюдают пациента и несут за него ответственность. Есть еще одно отличие. Сегодня каждый может сказать, что работает из-за необходимости зарабатывать деньги. Насколько мне известно, врачи продолжают утверждать, что это не основная причина их работы, что им важен пациент, а деньги для них не главное. Средневековый ремесленник так же относился к своему труду. Естественно, он зарабатывал трудом на жизнь, но он работал, потому что любил свою профессию, и часто предпочитал получить меньше денег, но выполнить более интересную работу. Профессия врача представляется анахронизмом, возможно, она менее прагматична в отношении денежных доходов, чем в отношении методов работы.

Отсюда следуют два вывода. Можно лицемерно провозглашать традиционные идеи, но не следовать им.

Но вероятно также, что врачи, поскольку их труд пока еще не столь обезличен, поскольку они продолжают работать по кустарному принципу, имеют гораздо больше возможностей, чем представители других профессий. Эти возможности могут реализоваться, если врачи осознают свой шанс помочь нам выйти на новый путь гуманизма, по-новому посмотреть на человека, для чего требуется осознание, как врачом, так и пациентом, что человек – не вещь.

Дата добавления: 2015-10-02