Слова благодарности 17 страница

На мои плечи вдруг обрушилась страшная тяжесть. Мне казалось, что я стою на пути товарного поезда, но не могу сдвинуться с места. Все они — близнецы. Все они — близнецы.

— С вами всё в порядке? — наклонился ко мне Кавано.

Глава 27

Пару дней я посещал магические шоу всё более и более низкого пошиба, где демонстрировал портреты Дудочника. Я расспрашивал работающих здесь девушек. Знали ли они сестёр Габлер? Встречали ли Дудочника? Не проходили ли они три года назад просмотр и прослушивание для участия в представлении иллюзиониста? Картины убийства в ходе магического шоу оставляли девиц совершенно равнодушными, а рассматривая изображения Дудочника, они думали совсем об иных вещах. О сигарете, дружке или сломавшемся ногте.

Днём я сидел на телефоне, обзванивая всех торговцев инструментами и генераторами и умоляя проверить, кому они продали циркулярную пилу и передвижной генератор незадолго до убийства близнецов Габлер.

— Три года назад? — переспросил меня один из торговцев. — Так это же целая вечность. Половина лавочек с того времени уже прекратила своё существование.

Даже после того, как я называл себя, собеседники встречали мои просьбы с поразительным равнодушием и отказывались помогать, ссылаясь на занятость. Некоторые без всяких объяснений грубо обрывали, а иные говорили, что, будь я копом, они бы помогли мне, а коль это не так, то… «извини, парень». При этом они ссылались на «коммерческую тайну», плохой учёт или свои обязательства перед клиентом.

В публичной библиотеке Лас-Вегаса я проверил свою электронную почту и прослушал устные сообщения. Шоффлер все ещё обретался во Франции, и я позвонил Петрич. Она выслушала рассказ о моих открытиях, задала уточняющие вопросы и обещала, что полиция обязательно разошлёт изображения Дудочника во все ассоциации иллюзионистов и в театральные агентства, имеющие отношение к сценической магии. Но по тону я чувствовал, что либо мои аргументы её не убедили, либо моё дело оказалось в самом конце списка.

— Почему вы ограничиваетесь чисто символическими действиями? — спросил я.

— Побойтесь Бога, Алекс. Вы ко мне несправедливы. Я делаю именно то, что следует делать в подобных обстоятельствах, — уверила она и со вздохом добавила: — Я просто не знаю, что ещё можно предпринять. Вы-то сами каких действий от меня ждёте?

— Проявлений энтузиазма.

— Послушайте, — очередной вздох, — на мне висит дело об убийстве четырёх человек. В Северном парке вырезали целую семью. В Лас-Вегасе, возможно, подобное событие вовсе не сенсация, но здесь поднялся страшный шум. Их прикончили в собственных постелях, и я по уши сижу в этом расследовании.

Настала моя очередь глубоко вздохнуть.

— Это… это ужасно.

— Поверьте, Алекс, я принимаю вашу магическую версию. Принимаю и обещаю сделать всё, что в моих силах.

Я ещё раз связался с Тамми Ягодой, Риггинсом и «Голубым попугаем».

— Не пришло ли вам в голову чего-нибудь новенького? — спрашивал я. Оказалось, не пришло.

Я позвонил Пабло Морено, объяснил, почему интересуюсь делом Габлер, и сказал, что считаю убийцей иллюзиониста. Морено меня вежливо выслушал и обещал заняться этой версией на следующей неделе, после того, как закончит дежурство.

Затем я… Но собственно, на этом всё и закончилось. Я верил, что напал на след и узнал нечто очень важное о Дудочнике, но что делать дальше, не представлял.

* * *

По прошествии некоторого времени я вдруг с удивлением обнаружил, что нахожусь в казино, оглушённый какофоническим шумом игральных автоматов, музыки, весёлой болтовни и смеха. Красивые улыбающиеся женщины в лёгком намёке на одежду поочерёдно приносили мне пиво. Я постоял рядом со столом, за которым шла игра в кости. Моё внимание привлекла яркая рыжеволосая девица по имени Мэри. Девушка играла с таким восторженным рвением, что я страшно огорчился, когда она вдруг стала проигрывать. Понаблюдав за ней ещё немного, я перекочевал к игровым автоматам.

После ряда неудачных попыток я уловил ритм игры. Я опускал монету, тянул рычаг и ждал, когда остановится барабан и символы займут свои места. Я испытал настоящее потрясение, когда маленький зелёный гном на экране вдруг щёлкнул каблуками, подмигнул и, покопавшись в горшке с золотом, направил звонкий каскад монет в лоток моей машины.

Я снова и снова опускал монету в слот, тянул за ручку и наблюдал за тем, как крутится барабан.

Не желаю ли я ещё пива? Почему бы и нет?

Затем я направился к весьма удобно расположенному банкомату, попросив стоящего рядом игрока последить за моей машиной.

Монета. Рукоятка. Монета. Рукоятка. И так без конца.

Ещё одно пиво.

Ощутив, что мой организм переполнился жидкостью, я переключился на более компактный напиток. А именно виски.

Затем снова отправился на свидание с банкоматом. Машина выдала мне сведения об остатке средств на текущий момент. Сколько? 920 баксов?

Девятьсот двадцать долларов. Я сказал себе, что это совсем немного, что я почти разорён, надо спрятать наличные в карман и валить из казино, пока я не оказался в минусе. Однако внутренний голос старался зря. Я его не слушал.

Умом я понимал, что пьян, но опьянения не чувствовал. Я смотрел на зелёного гнома, ощущая необыкновенную ясность в голове и ожидая, когда он исполнит свой весёлый танец, подмигнёт и склонится к своему горшку, чтобы снова осыпать меня золотом.

В какой-то момент у меня в руках оказались три пластиковые трубки с монетами, но я продолжал питать ими машину, борясь с усталостью, болью в спине и чувством вины. Я, как автомат, опускал монеты в слот до тех пор, пока у меня не осталась одна-единственная. Последняя.

К выигрышу я уже не стремился. Мне казалось, что я не только хочу, но просто обязан проиграть. Взяв за основу постулат «Везёт в картах — не везёт в любви», я родил всеобъемлющую формулировку: «Не везёт в игре — повезёт в жизни».

Чтобы вернуть сыновей, я обязан проиграть свой последний четвертак.

Когда я опускал монету в холодную металлическую щель, она была тёплой и казалась почти живой. Я потянул за металлическую рукоятку и дождался остановки барабана. И тогда это произошло. На экране выстроились в линию один… два… три трилистника. Гном исполнил свой ирландский танец, подмигнул, склонился к горшку с золотом и осыпал меня каскадом монет. На сей раз звенящий поток казался бесконечным. На экране мерцала надпись: ПОБЕДИТЕЛЬ! ПОБЕДИТЕЛЬ! ПОБЕДИТЕЛЬ! Затем машина проблеяла краткий вариант песни «Когда улыбаются ирландские глазки». Небольшая группа зевак наблюдала за тем, как из её чрева сыплется и сыплется мой выигрыш.

* * *

Я был исполнен решимости проиграть все деньги. Дело оказалось нелёгким, и я не знал, сколько времени на это ушло. В казино почти нет часов, в залах отсутствует дневное освещение, чтобы игроки не могли узнать, какое на дворе время суток. В конце концов я проиграл свой последний доллар какой-то весьма мерзкого вида свинье. Свинья на экране рухнула в лужу грязи, а над ней вспыхнула надпись: ИГРА ЗАКОНЧЕНА.

* * *

Похмелье было таким тяжёлым, что ноги отказывались мне служить, а глаза не желали фокусироваться на нужных предметах. Я вышел из «Тропиканы» и сразу окунулся в невыносимую жару. А по дороге в аэропорт «Маккарран» меня едва не убило склоняющееся к горизонту солнце. Идиотски весёлые мелодии игральных автоматов аэропорта так подействовали на мою психику, что я попытался перейти на рысь. Но попытка не удалась. В моей голове вдруг что-то забулькало, в ушах раздался звон, а череп где-то за глазницами пронзила острая боль. Я забился в более или менее тёмный угол и заставил себя выпить бутылку воды.

Рейс, по счастью, был поздним, и в Вашингтон я прибыл на рассвете. Путь до дома меня немного успокоил. Почти родные памятники, знакомая до мельчайших деталей дорога. Яркие цветы, зелёные деревья и трава после пребывания в пустыне казались мне джунглями. По ровной глади реки легко скользили гребные лодки.

В доме царил застойный дух нежилого помещения. Чтобы избавиться от этого неприятного запаха, Лиз после нашего возвращения из отпуска всегда зажигала свечи. Я решил было ей позвонить, но тут же передумал. Что я могу сказать? Теперь, когда я оказался дома, связь между сёстрами Габлер и моими мальчишками уже не казалась мне столь явной.

Убийство близнецов. Я провёл несколько часов за компьютером, выясняя, что по этому поводу сообщают различные поисковые системы.

Кроме сестёр Габлер, убили ещё всего лишь одну пару близнецов. Насколько я помнил из своих ранних исследований, это случилось в Южной Калифорнии и фамилия мальчиков была Рамирес. Звали их Вильсон и Хулио. Я не слишком внимательно изучал дело, несмотря на то, что жертвам было по семь лет и они являлись однояйцевыми близнецами. Убийца мальчиков мёртв.

Но Шоффлер всегда советовал не торопиться с выводами, а Голли Гольдштейн заметил, что некоторые факты или предположения никогда не попадают в полицейские протоколы — и тем более в средства массовой информации. В частности, никогда и нигде не фигурировала догадка Барри Чизуорта, что Клара Габлер была разделана надвое при помощи циркулярной пилы.

Нельзя исключать, что в деле близнецов Рамирес был и другой подозреваемый, которого полиция не могла арестовать из-за недостатка улик. И вот теперь этот гипотетический тип снова принялся за дело.

Итак, я вернулся к убийству мальчиков Рамирес. Убийцу звали Чарли Вермильон. Из полицейского доклада следовало, что его освободили из «Судебно-медицинского учреждения Серного порта» примерно за две недели до пропажи близнецов. Словосочетание «судебно-медицинское учреждение» мне ничего не говорило, хотя слово «освободили» по сути своей предусматривало какого-то рода принудительное задержание.

Я навёл справки, и «судебно-медицинское учреждение» в данном случае оказалось заведением для преступников, у которых поехала крыша. Населённый пункт Серный порт находился в Луизиане.

Из статьи в местной газете «Пикайун таймс» я узнал, что Вермильона арестовали в результате анонимного телефонного звонка. Он был схвачен в полуразвалившейся лачуге неподалёку от Биг-Шура. Трупы мальчиков обнаружили там же. Одно тело нашли в холодильнике. Ребёнку нанесли несколько десятков колотых ран. Затем тело разделали на части, тщательно упаковали в пластиковые мешки и поместили в рефрижератор. Вермильон, судя по всему, отваривал и съедал куски. Тело второго ребёнка было подвешено за ноги в колодце глубиной пятьдесят футов.

После ареста Вермильон покончил с собой в полицейской машине, раскусив зашитую в воротник рубашки капсулу с цианистым калием. Дело, таким образом, было закрыто.

Через десять минут я уже говорил с детективом Харви Моррисом, который вёл это дело в Биг-Шуре.

— Работы, честно говоря, оказалось немного, — сказал Моррис. — Мы получили сигнал и тут же отправились в указанное информатором место. Там мы нашли старину Чарли и набитый останками холодильник. Он сдался без сопротивления. Парень был в полном замешательстве и всё время толковал о том, что ему пора домой. Пока мы закрывали доступ к месту преступления, он сидел в машине. А едва двинулись в участок, как этот сукин сын захрипел так, словно его душат. Я решил, что у него инфаркт или что-то в этом роде. Рожа покраснела. А если быть точным, приобрела вишнёвый цвет. Затем начались судороги. Мы вызвали «скорую помощь», проделали искусственное дыхание рот в рот, но… он загнулся.

— А когда вы поняли, что он отравился?

— Не сразу. Только на следующий день. Понимаете, мы не видели, чтобы он что-то глотал. Я думал, у него случился удар. Но медэксперт предположил, что это цианистый калий, и вскрытие подтвердило догадку. Затем ребята нашли остатки ампулы и клейкую ленту на внутренней стороне воротника рубашки. Похоже, он был готов к тому, чтобы отбыть в иной мир.

— Хм…

— Если подходить к делу строго формально, я не имел права допустить самоубийства. Да, это было ужасно. Но ужасно только для меня, поскольку случилось во время моего дежурства. Было расследование. Меня отправили в административный отпуск, поливая при этом всяким дерьмом. Но если хотите знать моё мнение, то я вам его изложу. Думаю, что, убив себя, Чарли Вермильон совершил лучший поступок в своей жизни.

— И что же?..

Но Моррис, оказывается, ещё не закончил.

— Парень был психом, не так ли? Власти Луизианы не хотели выпускать его из дурдома, но какой-то сопливый правозащитник вынудил их сделать это. Он отправился в суд, и вот получите…

— Новое заявление о невменяемости?

— Именно. И его снова запихнули бы в психушку. В нашу психушку на сей раз. И что сказали бы на это мистер и миссис Рамирес? Были бы они довольны подобным исходом? Конечно, нет. Парень сожрал их ребёнка. И прежде чем разделать его на куски, раз двадцать проткнул ножом. Они — я хочу сказать, медики — как бы… собрали то, что осталось от тела. Сложили все части вместе. Судя по всему, мальчонку протыкали длинным острым лезвием, прокалывали насквозь через грудь и спину и с одного бока в другой. Я хочу сказать, что из мальчика сделали подушку для иголок, если можно так выразиться. И предстань Вермильон перед судом, маме и папе пришлось бы выслушивать весь этот кошмар! — Моррис даже фыркнул от возмущения.

Он замолк, и из трубки до меня донёсся тяжёлый вздох.

— Меня обвиняли в том, что я, если бы захотел, мог остановить парня. Но он же был в наручниках! Он дотянулся до ампулы ртом. Когда вы кого-то впопыхах обыскиваете, то не смотрите под воротник рубашки.

— Может, в участке яд бы нашли?

— Это точно. Здесь мы все могли найти, поскольку при регистрации переодеваем задержанных в казённые комбинезоны. Итак, что вы хотели у меня спросить?

— Меня интересует причина смерти.

— Технически — острая сердечная недостаточность.

— Нет. Я имею в виду близнецов Рамирес.

— Ничего неожиданного. Тот, которого нашли в холодильнике, умер от потери крови. Все эти колотые раны, вы понимаете… Для этого даже есть особый термин.

— Обескровливание.

— Точно.

— А второй мальчик? Тот, который висел в колодце?

— Мы решили, что его поместили туда для лучшей сохранности. Так иногда поступают с мясными тушами. В колодце было прохладно, а в холодильнике Вермильона не осталось места.

— Мальчик был мёртв?

— Мертвее не бывает. Был мёртв уже пару дней. Не думаю, что он умер в страданиях. Его просто застрелили. Выстрел в голову. Один выстрел из револьвера тридцать восьмого калибра.

Совсем как сестры Габлер.

Одна расчленена, другая убита выстрелом в голову.

— А вы интересовались информатором? Тем, кто направил вас в хижину Вермильона?

— Да, конечно. Мы пытались выяснить. Но Вермильон только что вышел из психушки и путешествовал, если можно так выразиться, по чужой территории. Ни друзей, ни знакомых, которых можно было бы допросить. Мы решили, что звонил какой-нибудь бродяга. Его попутчик.

— Пожалуй, вы правы.

Я поблагодарил Морриса, который, в свою очередь, пригласил меня звонить «в любое время».

Но детектив был не прав. Более того, он глубоко заблуждался.

Тот, кто убил близнецов Рамирес, убил и сестёр Габлер, и это был вовсе не Чарли Вермильон. Это не мог быть Вермильон, поскольку ко времени смерти сестричек он уже умер.

Таким образом, убийца близнецов Рамирес был тем самым монстром, который похитил мальчиков Сандлинг и увёл моих ребятишек.

Глава 28

Я хорошо понимал, что не могу просто так заявиться в «Судебно-медицинское учреждение Серного порта». Если ввалиться туда и с ходу начать задавать вопросы о «каннибале» по имени Чарли Вермильон, мне сразу укажут на дверь.

Тот факт, что выпущенный из лечебницы психически нездоровый преступник самым зверским образом убил двоих детей, не мог остаться без последствий, даже если руководство лечебного учреждения действовало строго по правилам. И, как я узнал из статьи в «Пикайун таймс», головы действительно полетели. Но глава заведения по имени Пейтон Андертон ухитрился усидеть в своём кресле. Родители убитых мальчиков вчинили гражданский иск на десять миллионов долларов, и пока дело ходило по судебным инстанциям, все участники процесса держали рот на замке. Отказывались беседовать с кем-либо на эту тему.

* * *

Я долго колесил по парку Рок-Крик и наконец решился позвонить Андертону, сказать, что работаю в телевизионной программе «Обратный отсчёт» и сейчас готовлю сюжет, который он с удовольствием посмотрит по телевизору. Это будет сюжет о том… о том, как трудна и опасна его работа. О том, что судебно-медицинские учреждения (не только в Луизиане) нуждаются в дополнительном финансировании для улучшения своей инфраструктуры и привлечения наиболее квалифицированных работников.

«Эта легенда, — думал я, — возможно, позволит мне переступить через порог. Если… если он не вспомнит, в какой связи слышал моё имя».

Итак, я позвонил, и моё внимание ему, конечно, польстило.

— Никаких съёмок, естественно, — устало произнёс он.

— Конечно, нет, — успокоил его я. — Для начала, думаю, полезно определить тематику разговора. Установить, так сказать, взаимно приемлемый уровень нашей беседы. Пока это будет конфиденциальный разговор, а затем… если мы придём к согласию… Договорились? А если и не придём, то никто ничего не теряет.

— Но я сразу должен вас предупредить — когда дело дойдёт до съёмок, я хорошенько подумаю.

Я заверил, что он может все отменить, и не упустил случая ещё раз польстить:

— У вас прекрасный тембр голоса. Но до съёмок ещё очень, очень далеко.

— Вот и хорошо, а я пока провентилирую вопрос с вышестоящими органами.

Я ничего не ответил, слушая шелест бумаги на противоположном конце провода.

— Похоже, у меня появится окно в четверг во второй половине дня. Вы не могли бы прибыть сюда, ну, скажем, часика в три?

— Смогу.

— Хорошо. Я дам распоряжение привратнику.

* * *

Аэропорт Луи Армстронга, Новый Орлеан. Подобно всем другим городам Соединённых Штатов, Новый Орлеан сумел успешно погрузиться в коммерцию, о чём свидетельствовали изображения джазовых музыкантов, символов вуду и иллюстраций к празднику «Марди-Гра» на футболках, платках и различной сувенирной дребедени. Изобилие сувениров, связанных с культом вуду, и особенно монет, говорило о том, что я на верном пути. Если мне удастся заставить Пейтона Андертона рассказать о Вермильоне…

Дружелюбная дама за стойкой фирмы «Аламо» поинтересовалась, куда я направляюсь, и спросила, не нужны ли мне дорожные карты.

— В Серный порт, — ответил я.

— Куда-куда?

— Это в округе Плакемайнз.

— Плакемин, — поправила она меня.

Она вернула мне водительские права и кредитку, достала из-под конторки карту и зелёным фломастером отметила на ней мой путь.

— Поезжайте по дороге И-десять, а как только переедете реку, сверните на Двадцать третью. Когда доберётесь до Бель-Шасса, поворачивайте на юг. Шоссе всё время идёт вдоль реки. — Женщина свернула карту, передала её мне и с улыбкой спросила: — Скажите, если можно, зачем вы туда едете? В вашем распоряжении прекрасный город, Страна каджунов и всё такое, а вас несёт в Плакемин. Почему? Похоже, вы прибыли к нам по делам, а не для развлечений, — закончила она, кокетливо склонив голову набок.

— Неужели в Плакемине нет никаких развлечений?

— Нет, если вы не фанат рыбалки. В Плакемин развлекаться не ездят. Кроме нефти, газа и рыбы, у них там ничего нет. Только апельсины. Да к тому же это место наводит страх.

— Страх? Почему?

— Когда-то жители этого округа очень навредили Луизиане в глазах других американцев, если вы понимаете, что я хочу этим сказать. И не думаю, что с тех пор там все сильно изменилось. Поверьте мне. Я наполовину чёрная и ни за что туда не поеду. Нет, сэр, ни за что.

— Но почему?

— Вы слышали что-нибудь о Леандро Пересе?

Я отрицательно покачал головой.

— Ещё недавно он заправлял в том месте… как диктатор, а люди, подобные мне, были рабами. Участие в выборах? Забудьте. Чёрные голосовать не могут. Какое голосование, если ниггеры даже машину водить не способны?! Там… были случаи линчевания. — Она покачала головой, передала мне ключи и добавила: — Ряд седьмой, место двенадцатое.

Когда я, взяв ключи, собрался уйти, женщина сказала:

— Вы не чёрный, но вы — янки, поэтому будьте осмотрительны.

Я обещал соблюдать максимальную осторожность.

— И не забывайте пристёгивать ремень безопасности. Иначе они вам в этом Плакемине устроят весёлую жизнь.

Примерно через час я свернул у Бель-Шасса на юг. Ничего особо страшного, если не считать огромного числа патрульных машин на дороге, я не заметил. Но окружающий ландшафт, надо признать, нагонял тоску. Беспорядочная застройка сменялась апельсиновыми рощами, которые, в свою очередь, уступали место домам. Часть земель была разбита на участки в десять акров, и повсюду торчали рекламные щиты с яркой надписью: «Продаётся». Фирма «Макманшн» осваивала очередной район.

Оставив позади жилые кварталы и места будущей застройки, я оказался на новой скоростной дороге, бегущей через необжитые сельские земли. Время от времени я проезжал скотоводческие фермы и небольшие поселения, названия которых говорили сами за себя: Живой Дуб, Иезуитская Излучина, Миртовая Роща.

Ландшафт никоим образом нельзя было назвать живописным. Вид от реки закрывала высокая дамба, а обращённая к заливу сторона была плоской, как стол. Я знал, что где-то там торчат нефтяные вышки и расположен глубоководный порт, но глазу открывались лишь низкорослые деревья да заросли тростника. И лишь изредка мелькал одиноко стоящий дом. В одном из путеводителей я вычитал, что эта часть Луизианы несколько лет назад сильно пострадала от урагана и старые дома просто смыло.

За окном промелькнули щиты с названиями поселений — Диамант, Весёлый Джек, Магнолия, и наконец я оказался у цели. Серный порт получил своё имя в честь серы, добывавшейся когда-то в районе соляного болота.

В центре городка располагалась заправочная станция с примыкающей к ней лавкой товаров первой необходимости. Напротив заправки стояла городская средняя школа — родной дом (как я вычитал в путеводителе) футбольной команды «Могучие мустанги». Рядом со школой находились публичная библиотека, офис шерифа и Департамент общественных служб. Примерно половина этих почтенных учреждений размещалась в трейлерах.

Я миновал заправочную станцию и, следуя указаниям Андертона, примерно через милю повернул на дорогу № 561 и вскоре заметил крошечный щиток с надписью: «Судебно-медицинское учреждение Серного порта». Проехав по довольно длинной подъездной аллее, я увидел здание госпиталя — уродливый прямоугольник из жёлтого кирпича. Перед этим уродом стоял прекрасный и, видимо, очень старый плантаторский дом с белыми колоннами и верандой. Рядом с домом росли великолепные дубы. От внешнего мира комплекс отделяла высокая ограда из натянутой на столбы проволоки большого диаметра.

Окна сторожки запотели. Сидящий внутри человек неохотно открыл одну из створок и поинтересовался целью моего визита. Я по буквам назвал своё имя, и парень закрыл окно. Я видел, как он изучает записи, водя пальцем по листку бумаги. Найдя моё имя, он тщательно заполнил два ярко-оранжевых пропуска, снова открыл окно и передал мне картонки.

— Один приколите к рубашке, а второй положите на приборную панель. Когда будете уезжать, вернёте мне оба пропуска. — С этими словами он открыл ворота и удалился в своё убежище.

Из раздобытого мной в Интернете жизнеописания доктора Андертона я знал, что ему уже сорок три года, однако благодаря своей круглой детской физиономии и розовой коже он больше походил на юнца, притворяющегося взрослым мужчиной. Даже его усы казались наклеенными для участия в школьной постановке, и я не сомневался, что он отрастил их лишь для того, чтобы выглядеть старше. На нём был летний костюм из лёгкой ткани, а на лице сияла приветливая улыбка.

— Мистер Каллахан! — воскликнул он, с энтузиазмом тряся мою руку. — Рад, что вам удалось нас отыскать.

Я почувствовал, что доктор употребляет какой-то дорогой одеколон.

Он привёл меня в огромную комнату, сумевшую каким-то чудом сохранить изящество и в двадцать первом веке, где её использовали совсем в иных целях. Высокие потолки, широкие окна, тяжёлые дубовые панели. Над головой медленно вращался большой вентилятор. Стену за письменным столом Андертона украшали старинные карты Луизианы. Вдоль других стен стояли очень красивые застеклённые шкафы из дорогих пород дерева.

— Подлинное произведение искусства, — заметил хозяин кабинета, проследив за моим взглядом. — Работа наших пациентов. Надо сказать, что среди них встречаются весьма талантливые люди.

Мы разместились лицом друг к другу в двух чрезвычайно удобных креслах и, потягивая чай со льдом, принялись рассуждать о тяготах работы в этом, как он говорил, «учреждении».

— Мне лично здесь совсем неплохо, — сказал он после того, как мы добрых четверть часа сотрясали воздух пустыми словами. — В административном здании, где я провожу большую часть времени, обстановка вполне приятная, в чём вы сами, как я надеюсь, могли убедиться.

— Удивительно красивое помещение.

— Люди, придя сюда, испытывают приятное изумление, — лучился удовольствием доктор. — Что касается главного здания, то там совсем иная картина. Настоящий гибрид медицинского учреждения и тюрьмы. Наша главная задача — обеспечить безопасность пациентов и персонала, что, как вы понимаете, создаёт не самую комфортную обстановку.

Вместо слова «обстановка» он употребил французское словечко «амбьянс».

— А сама работа? Она вас удовлетворяет?

Доктор печально кивнул и, бросив на меня взгляд, из которого следовало, что он готов быть предельно откровенным (я не мог избавиться от чувства, что вся эта сцена многократно отрепетирована), со вздохом произнёс:

— Не совсем. Большинство наших пациентов можно разделить на две категории. Часть из них находятся здесь на экспертизе, призванной установить, способны ли они предстать перед судом. А остальные пациенты — это те, кто был оправдан по причине невменяемости.

Увидев моё недоумение, он пояснил:

— Объявлены невиновными в силу того, что являются психически больными людьми. Они невиновны, и их доставили сюда не для наказания, а для лечения. И мы действительно их лечим, однако боюсь, что исцеляются немногие.

— Почему?

— Да потому что заболевание у большинства носит хронический характер — как диабет, например. Мы сдерживаем развитие этой болезни с помощью инсулина и диеты, но полностью излечить её не в состоянии. То же самое можно сказать о шизофрении или биполярном психозе. И это делает нашу работу не слишком благодарной.

— Как это?

— Пока пациенты находятся под наблюдением и регулярно принимают необходимые препараты, они не представляют угрозы ни для себя, ни для других. Но когда больных отпускают — а мы в какой-то момент обязаны их выписать, — мы лишаемся возможности наблюдать за ними и за тем, как они принимают лекарства.

— Это своего рода… условное освобождение?

— В некоторых случаях да, поскольку иногда при выписке выдвигаются определённые условия. Например, им строго предписывается проводить амбулаторное лечение. Но это, если можно так выразиться, — пограничная область, отличная от условно-досрочного освобождения в криминальном смысле. Если больные прекращают амбулаторное лечение или перестают принимать лекарство, мы почти не имеем возможности вмешаться.

— Вы сказали, что обязаны их отпустить…

— И в этом отношении мы обладаем весьма слабыми ресурсами, — печально покачал он головой. — Серьёзным ограничением, например, является примитивная нехватка мест. Когда количество пациентов достигает критического числа, мы стремимся перевести часть из них в категорию так называемых привилегированных больных, поскольку не располагаем достаточным числом служащих, чтобы поддерживать для всех более строгий режим.

— Привилегированные больные?

— Да. Так поступают во многих учреждениях подобного рода. Врачи решают: можно ли выписать больного? Способен ли пациент существовать без постоянного контроля? Сможет ли принимать пищу в обществе других людей или его следует держать в своей комнате? Сможет ли самостоятельно принять душ? Кроме того, без системы поощрения мы просто не в силах добиться хорошего поведения пациентов.

— И высшей формой награды является освобождение.

— Абсолютно верно. И мы должны выписывать людей. Такие решения принимают суды, если мы не можем привести убедительные доказательства того, что пациент серьёзно болен и представляет угрозу как для себя, так и для других лиц. Человек может вести себя антиобщественно и готов совершать разного рода безобразия, но, если он не сумасшедший, мы обязаны выдать ему, фигурально выражаясь, автобусный билет. Поскольку он имеет право на личную свободу даже в том случае, если является мерзким сукиным сыном. — Доктор выдержал паузу и закончил: — Смотри процесс «Фоуш против штата Луизиана».

Я послал ему одобрительную улыбку и сделал пометку в записной книжке, размышляя, каким образом перевести беседу на каннибала Чарли, не положив при этом конец разговору. Но Андертон, похоже, вошёл в раж.

Дата добавления: 2015-10-24