пресса. – C. 460-474.

Слотердайк П.

Критика цинического разума.

Школа всего, чего угодно: информационный цинизм,

пресса. – C. 460-474.

Тот, кто говорит правду, рано или

поздно попадется на этом.

Оскар Уайльд.

Для сознания, которое позволяет информировать себя со всех сторон,

все становится проблематичным и все совершенно безразлично. (Один)

мужчина и (одна) женщина; два знаменитых негодяя; трое в лодке, не

считая собаки; четыре кулака во славу божью; пять главных проблем

мировой экономики; семь угроз миру; восемь смертных грехов

цивилизованного человечества, девять симфоний с Каранном; десять

негритят в диалоге Севера и Юга, впрочем, это могут быть и десять

заповедей с Чарлтоном Хестоном — здесь не суть важно.

Я не хотел бы цитировать клишированные фразы и формулы

свидетельствующие о явном и общепризнанном цинизме журналистов, и

не только потому, что лишь немногие из них доходят до уровня цинизма

тех фотокорреспондентов, которые заранее обговаривают с африканскими

наемниками наиболее фотогеничное расположение пленных при

расстреле, чтобы привезти домой пленку, запечатлевшую интересную игру

светотени, или до цинизма репортеров, которые испытывают во время

автогонок внутренние терзания — предупредить ли об аварии на трассе

водителя следующей машины или сфотографировать, как он врежется в

машины уже потерпевших неудачу. Пустыми были бы и всякие

размышления о том, является ли журналистика более питательной почвой

для цинизма, чем институты.по связям с общественностью«, рекламные

компании, киностудии, бюро политической пропаганды, телеканалы или

ателье, где снимается обнаженная натура для.мужских«журналов. О чем

бы ни шла речь, нужно выяснить, почему цинизм прямо-таки с

естественной необходимостью становится профессиональным риском и

профессиональным заболеванием тех, чья работа состоит в производстве

изображений.действительности«и информации о ней.

Можно и нужно говорить о двоякого рода растормаживании,

связанном с производством изображений и информации в современных

mass media, — о снятии всяких тормозов в том, что касается отношения

изображений к тем вещам, которые они изображают, а также о снятии всех

преград, сдерживающих потоки информации в их все возрастающем

проникновении в сознание.

Первое освобождение от всяческих тормозов основывается на

систематической эксплуатации журналистами чужих катастроф, причем,

как кажется, существует своего рода негласный договор об интересах,

согласно которому общество нуждается в сенсациях, а журналисты

обязуются их регулярно поставлять. Добрая часть нашей прессы

удовлетворяет не что иное, как наш голод по плохим новостям, которые

представляют собой моральный витамин нашего общества.

Потребительная стоимость новостей измеряется по большей части тем,

насколько они возбуждают, а этот возбуждающий фактор явно может быть

существенно повышен благодаря сенсационной упаковке. Совсем не

прибегая к сенсационности, журналистика вряд ли смогла бы развиваться,

и если понимать под этим только искусство подходящей подачи

материала, сенсационность следовало бы оценить позитивно — как

наследие традиции риторики, для которой никогда не было безразлично,

как преподнести то или иное дело человеку. Однако сенсационность

расхожего цинического типа основывается на двойной.подтасовке«: во-

первых, она, используя литературно-эстетические средства, драматизирует

бесчисленные мелкие и крупные мировые события и переносит их,— ста-

раясь сделать такой переход максимально незаметным и более или менее

ясно осознавая, что обманывает,— в область фикций, как по форме, так и

по содержанию; во-вторых, сенсационность лжет в силу того, что она снова

и снова реставрирует давно преодоленные примитивно-моральные рамки,

чтобы быть в состоянии преподносить сенсации как нечто такое, что

выходит за всякие рамки. Такую игру может позволить себе только

высокооплачиваемый коррумпированный менталитет. Современный

примитивный консерватизм обязан чрезвычайно многим

соответствующей примитивной журналистике, которая ежедневно

занимается цинической реставрацией, действует так, как будто каждый

день может иметь свою собственную сенсацию и как будто в наших головах

уже давно не возникла — именно благодаря ее способу подачи новостей —

определенная форма сознания, наученная воспринимать скандал как

форму жизни, а катастрофу — как постоянный задний план. С помощью

лживого и сентиментального морализма снова и снова создается картина

мира, в котором такая сенсационность может оказывать свое вводящее в

соблазн и оглупляющее воздействие.

Еще более чреватым проблемами является второе растормаживание в

сфере информации. Информация переполняет резервуары нашего

сознания, создавая принципиальную угрозу самому человеческому

существованию. Наверное, придется надолго — на месяцы или на целые

годы — покинуть цивилизацию mass media, чтобы по возращении снова

обрести собранность и сосредоточенность и оказаться в состоянии

осознанно наблюдать у себя самого возобновление разбросанности и

рассеянности, производимое современными средствами массовой

информации. С психоисторической точки зрения переход к городскому

образу жизни и информатизация наших сознаний комплексом mass media

— это, пожалуй, тот факт современности, который оказывает самое

глубокое и решающее воздействие на нашу жизнь. И только в таком мире

современный цинический синдром — вездесущий и всепроникающий

диффузный цинизм — может развиться до степени, которую мы сегодня

наблюдаем. Мы считаем совершенно нормальным, что в

иллюстрированных журналах, словно в старом.театре мира«, видим в

непосредственной близости друг от друга все регионы, обнаруживаем

сообщения о массовых смертях в странах третьего мира по соседству с

рекламой шампанского, репортажи об экологических катастрофах —

рядом с объявлением об открытии салона новейшей автомобильной

продукции. Наши головы натренированы держать в поле зрения

энциклопедически широкую шкалу одинаково безразличных для нас

явлений причем безразличность отдельной темы происходит не от нее

самой, а от того, что информационный поток mass media поставил ее в

один ряд с другими. Без многолетней тренировки, направленной на

притупление чувств и на достижение их эластичности, никакое

человеческое сознание не сможет совладать с тем, что требует от него

простое перелистывание одного-единственного толстого

иллюстрированного журнала; и без интенсивного упражнения никакой

человек не вынесет, не рискуя впасть в духовную дезинтеграцию, этого

постоянного чередования важного и неважного, этого непрерывного

изменения значимости сообщений, которые сейчас требуют наивысшего

внимания, а уже в следующий момент совершенно утрачивают

актуальность и не представляют ровно никакого интереса.

Если мы попытаемся сказать что-то позитивное об излишке

информационных потоков, проходящих через наши головы, то нам

придется похвалить в них принцип безграничного эмпиризма и сво-

бодного.рынка«; ведь можно зайти настолько далеко, что отвести

современным средствам массовой информации ту функцию, в которой они

окажутся интимнейшим образом связанными с философией: безбрежный

эмпиризм mass media в известной степени имитирует философию,

благодаря тому, что они пытаются обрести собственный взгляд на

тотальность бытия, объять своим взглядом все бытие в целом; естественно,

это будет не тотальность, схваченная в понятиях, а тотальность,

схваченная в эпизодах. В нашем информированном сознании

простирается чудовищная, невиданная одновременность: здесь едят, там

умирают. Здесь пытают, там расстаются важные особы, испытывающие

друг к другу возвышенную любовь. Здесь обсуждается проблема второго

автомобиля в семье, там — катастрофическая засуха, поразившая всю

страну. Здесь тысячная толпа неистовствует на концерте поп-музыки, там

покойник несколько лет пролежал не обнаруженным в своей квартире.

Здесь вручают Нобелевские премии за открытия в области химии и

физики и Нобелевские премии мира, там оказывается, поезд с двумя

тысячами пассажиров свалился в реку. Здесь у киноактера родилась дочь,

там результаты политического эксперимента составляют, по

предварительным оценкам, от полумиллиона до двух миллионов

(человеческих жизней). Such is life. В качестве новости годится что угодно.

Важное, неважное, выдающееся, малозначительное, выражающее главную

тенденцию, эпизодическое — все без разбора выстраивается в

единообразный ряд, причем единообразие по форме дает, как следствие,

равнозначность и равнобезразличность.

Откуда берется эта лишенная всяких тормозов тяга к информации, эта

наркотическая зависимость от нее и эта необходимость ежедневно жить

среди информационного шума, терпя непрерывную бомбардировку наших

голов массами безразлично-важных, сенсационно-неважных новостей?

Представляется, что с начала Нового времени наша цивилизация

оказалась в плену уникально-противоречивого отношения к новости, к

.новелле«, к истории о случившемся, к.интересному событию«— будто

она утратила контроль над своей.жаждой познания«и над своим

.любопытством«,.жаждой нового«. Просвещение все больше и больше

желало превратить универсум в совокупность новостей и

информационных справок, и оно осуществляло это с помощью двух

взаимодополняющих средств — энциклопедии и газеты. С помощью

энциклопедии наша цивилизация попыталась охватить.круг мира«и весь

цикл знания; с помощью газеты она рисует ежедневно меняющуюся

растровую картину движения и преображения реальности во всей ее

событийности. Энциклопедия охватывает константы, газета —

переменные, и обе они походят друг на друга своей способностью

передавать при минимуме структурирования максимум.информации«.

Буржуазная культура должна была жить с этой проблемой с незапамятных

времен, и стоит бросить на нее взгляд со стороны, чтобы увидеть, как она

до сих пор выпутывалась из этой ситуации. Человек в относительно

замкнутой культуре, с естественным информационным горизонтом и

ограниченным любопытством к происходящему вовне, едва ли

сталкивался с этой проблемой. Иначе, однако, обстоит дело в европейской

культуре, и в особенности в буржуазные времена, облик которых

определяли работающие, исследующие, путешествующие, эмпирически

настроенные, жадные до познания и до действительности индивиды. В

процессе накопления знаний, который длится не одно тысячелетие, они

направили свою цивилизацию тем курсом любопытства, который сначала

в XIX веке, а окончательно в XX веке, с триумфом радио и электронных

средств массовой информации, превращается в неудержимое течение, и

скорее оно несет нас, чем мы управляем им.

Все это начиналось, как казалось, совершенно невинно — с появления

новеллистов, рассказчиков новостей и мастеров вести беседу, которые в

позднее Средневековье стали выстраивать.искусство сообщать новости«в

форме новелл, причем акцент в этом искусстве все более и более

переносился с назидательных историй, содержавших поучительные

моральные примеры, на анекдотически-примечательное, особенное, из

ряда вон выходящее, пикантное и плутовское, непохожее на обычное и

неповторимо-уникальное, на увлекательно повествующее о событиях,

пугающее и наводящее на размышления. Вероятно, это было вообще

самым захватывающим и завораживающим процессом в нашей культуре:

то, как с течением веков такие.отдельные истории о коллизиях«все более

прочно утверждали себя в сравнении с типичными историями,

постоянными и неизменными мотивами и общими местами; то, как новое

преодолевало старое; то, как новости, приходящие извне, производили

работу по преобразованию еще узкого традиционного сознания. Поэтому

на материале истории нашей литературы и истории нашего дискурса

можно еще больше, чем на материале истории права, изучать развитие

.современной комплексности«,.современной сложности«. Ведь вовсе не

разумелось само собой, что наше сознание должно быть способно

воспринимать информацию о солнечных протуберанцах, о неурожае на

Огненной Земле, об обычаях индейцев племени хопи, о гинекологических

проблемах одной скандинавской королевы, о пекинской опере, о

социологической структуре деревни в Провансе...

Начиная с эпохи Возрождения — которую Якоб Буркхардт весьма

точно описал формулой.открытие мира и человека«— головы,

.подключенные«к (научной, дипломатической, новеллистической)

информационной сети, стали пухнуть от огромных масс новостей, и

вырвавшийся из оков эмпиризм начал громоздить друг на друга горы

утверждений, сообщений, теорий, описаний, интерпретаций, символов и

спекуляций — вплоть до того момента, как этот процесс в конце концов

привел к тому, что в расцветших наиболее пышным цветом интеллектах

того времени (вспоминаются образы Парацельса, Рабле, Кардано, Фауста)

из этой хаотической многозначности.выварилось«нечто, именуемое

.знанием«. Мы больше не вспоминаем об этих ранних временах

.информационного барокко«, потому что эпоха Просвещения,

рационализма и.научных знаний«отделила нас от них. То, что мы

сегодня именуем Просвещением и в связи с чем неизбежно вспоминаем о

рационализме Декарта, представляло собой с точки зрения.истории

новостей«также и необходимую санитарную меру; это было встраивание

фильтра, противодействующего появившемуся уже в учености позднего

Возрождения переполнению индивидуального сознания бесконечным ко-

личеством равноважных, равноценных и равнобезразличных.новостей«,

.последних известий«, поступавших из источников самого различного

рода. И здесь тоже возникла такая информационная ситуация, в которой

отдельное сознание было без всякой надежды для него отдано во власть

сведениям, изображениям и текстам. Рационализм — это не только

научное умонастроение, но и в еще большей степени метод гигиены

сознания, а именно метод, используя 'который, не нужно больше

придавать значения всему. Теперь мы отделяем проверенное от

непроверенного, истинное от ложного, известное только понаслышке от

виденного собственными глазами, мысли, воспринятые от других, от

мыслей, к которым мы пришли сами, положения, которые основываются

на авторитете традиции, от положений, опирающихся на авторитет логики

и наблюдения, и т. п. Эффект разгрузки первоначально был просто

грандиозным. Память была лишена всякой ценности, зато усилилась

критика — защищающее себя, избирательно действующее, проверяющее и

испытующее мышление. Теперь уже не надо было допускать все что

угодно, напротив, то, что имело значение и.научное содержание«, отныне

представляло собой всего лишь крохотный остров.истины«посреди

океана шатких и ложных утверждений — скоро они будут названы

идолами, предрассудками и идеологиями. Истина уподобилась надежной,

но довольно маленькой крепости, в которой располагался мыслитель, а за

ее стенами неистовствовали глупость и бесконечное, ложно

сформированное и ложно информированное сознание.

Но все это продолжалось только одно-два столетия, а затем этот

новый, поначалу достигший столь больших успехов в области ментальной

гигиены рационализм снова оказался в ситуации, подобной той, которую

он хотел преодолеть. Ведь и просветительское исследование — и даже

именно оно в первую очередь! — не избежало той же проблемы: оно снова

создало.чересчур большой мир«, породило еще более безбрежный

эмпиризм и в еще большей степени вызвало безудержные

информационные потоки из истин и новостей. В этом отношении

рационализм столь же плохо справился со своими собственными

продуктами, сколь ученые эпохи Возрождения — с безмерной

неразберихой традиций. Впрочем, начиная с этого момента в строго

рационалистическом лагере можно наблюдать процесс известного

интеллектуального замыкания в себе, так что могло возникнуть

впечатление, что санитарная и защитная функция рационализма

возобладала над продуктивной, исследующей и проясняющей. И в самом

деле, многие так называемые Критические Рационалисты и так

называемые Аналитические Философы вызывают подозрение в том, что

делают столь сильный акцент на своих рациональных методах потому, что

уже просто не поспевают за многим следить и, затаив зависть, умно прячут

свое непонимание за методологической строгостью. Здесь, однако,

рационализм выказывает с самого начала присущую ему чисто

негативную, фильтрующую и защитную функцию.

Это замечаем не только мы сегодняшние. Уже с XVIII века люди,

обладающие утонченной способностью к пониманию и психологической,

художественной и эмоциональной одаренностью, тоже ощущали узость

рационализма, а ученый критицизм находили чересчур ограниченным.

Они тоже полагали, что с помощью одного только рационалистически-

гигиенического инструментария невозможно охватить и понять всю

широту человеческого опыта и образования их времени.

Я полагаю, что духовно-историческое значение буржуазного

искусства и литературы лучше всего можно увидеть во всей полноте

именно с этой точки зрения. Произведение искусства — как замкнутое, так

и открытое — убедительно противопоставляло свой эстетический строй

хаосу энциклопедистов, проявлявшемуся в принципе построения их

энциклопедий, и хаосу журналистов, проявлявшемуся в газетной эмпирии.

Здесь создавалось нечто непреходящее — в противоположность все более

широкому потоку одновременно представленных безразличностей; оно

было сформулировано на языке, который доходил до ушей и до сердца;

оно было выражено в чеканных формах, к которым можно было вернуться

(образованность, самотождественность, цитирование — все это один

комплекс); оно было преподнесено зачастую в ритуальных формах,

которые сохраняли в потоке всех этих безразличных изменений не-

изменность, полную высочайшего смысла; оно строилось вокруг ха-

рактеров, которые представлялись точными, обладавшими внутренним

единством и витально интересными; оно строилось вокруг действия,

которое раскрывало перед нами жизнь, придавая ей большую

драматичность и интенсивность; и при всем при том буржуазное искусство

имело выдающееся значение для формирования и усиления сознания,

которому в развитом буржуазно-капиталистическом обществе грозил

подспудный хаос опыта. Только искусство могло дать хотя бы

приблизительно то, что не были в состоянии дать ни теология, ни

рационалистическая философия: взгляд на мир как универсум и на

тотальность как космос.

С наступлением конца буржуазной эпохи, однако, затухает и это

буржуазное, квазифилософское использование искусств; уже в XIX веке

искусство нарциссически замыкается в себе, занимаясь самосозерцанием и

размышлениями о судьбе художника, причем его изобразительная

сторона все более и более бледнеет. Скоро искусство перестает выступать

как среда, в уникальной прозрачности которой можно.понять«и

изобразить весь остальной мир, и само превращается в одну из загадок,

существующую наряду с прочими. Оно все более и более перестает

выполнять свою изобразительную, эрзац-теологическую, эрзац-

космологическую функцию и в конечном итоге предстает перед сознанием

как феномен, который отличается от других.видов информации«прежде

всего тем, что в случае с ним никто не знает,.каково оно как целое«, тем,

что оно более не является прозрачным, не является средством объяснения

и остается более темным и неясным, чем остальная, чересчур хорошо

поддающаяся объяснению часть мира.

Только после упадка великой изобразительной функции в искусствах

назревает время для подъема mass media к их доминирующему

положению в том, что касается информации о мире как событии и

актуально существующем. (Мы не станем говорить здесь о той

промежуточной роли, которую сыграли.философии жизни«и Великие

Теории XIX века на полпути от религии искусства до сознания,

сформированного mass media; ср. в этой связи некоторые указания,

содержащиеся в главе о Великом Инквизиторе.)

Mass media впервые обрели такой масштаб охвата, которого не знала

никакая рационалистическая энциклопедия, никакое художественное

произведение, никакая.философия жизни«: обладая неизмеримой

.емкостью«, они стремительно двинулись к тому, о чем всегда могла

только мечтать великая философия — к тотальному синтезу, — разумеется,

при нулевом уровне интеллекта, в виде тотального арифметического

суммирования. Они и в самом деле позволяют развить универсальный

хаотический эмпиризм, они могут сообщить обо всем, всего коснуться, обо

всем сохранить информацию, все сопоставить. При этом они представляют

даже нечто большее, чем философию, — они одновременно наследуют

традициям энциклопедии и цирка.

Неисчерпаемая.емкость«средств массовой информации основана на

их стиле.простого арифметического сложения«. Поскольку они

установили для себя нулевой уровень мысленного проникновения в то, о

чем сообщают, они могут давать все и говорить обо всем, и все это опять-

таки только по одному разу. У них есть только один-единственный

интеллектуальный элемент — союз.и«. С помощью этого.и«можно

поставить буквально все по соседству со всем. Так возникают цепи и ряды,

которых и вообразить себе не мог ни один рационалист и ни один эстет:

сберегательные вклады — и — театральные премьеры — и — чемпионаты

мира по мотогонкам — и — налогообложение проституток — и —

государственные перевороты... Mass media могут говорить обо всем,

потому что они окончательно отбросили тщеславную затею философии —

понять то, о чем говорится. Они охватывают все, поскольку не схватывают

и не понимают ничего; они заводят речь обо всем и не говорят обо всем

ровным счетом- ничего. Кухня mass media ежедневно подает нам густое

варево из бесконечно разнообразных ингредиентов, однако оно каждый

день одинаково на вкус. Правда, были, видимо, времена, когда люди,

впервые отведав этого варева, еще не испытывали пресыщения им и

смотрели, как зачарованные, на безудержный поток эмпирии. Так, Франк

Тисе мог с наполовину оправданным пафосом заявить в 1929 году:

.Журнализм — это церковь нашего времени«.

Это.и«— мораль журналистов. Они, должно быть, дают про-

фессиональную клятву в том, что, сообщая о каком-то одном деле, все как

один будут связывать это дело и это сообщение с другими делами и с

другими сообщениями только союзом.и«. Одно дело — это одно дело, и

не более того. Ведь устанавливать связи между.делами«значило бы

заниматься идеологией. Отсюда вывод: тот, кто устанавливает связи,

вылетает вон. Тот, кто думает, должен выйти. Тот, кто считает до трех —

фантаст. Эмпиризм mass media терпит только изолированные сообщения,

и эта изоляция более эффективна, чем любая цензура, поскольку она

заботится о том, чтобы связанное друг с другом в реальности никогда не

связывалось в головах людей. Журналист — это тот, кто в силу своей

профессии должен забыть, как называется число, которое идет после

единицы и двойки. Тот, кто еще помнит об этом, вероятно, не демократ —

либо циник.

Стоит труда критически рассмотреть это.и«. Неужели оно, взятое

само по себе, уже каким-то образом.цинично«? Как может быть

циничным грамматический союз? Мужчина и женщина; нож и вилка;

перец и соль. Какие тут, собственно, могут быть претензии? Попробуем

выстроить другие связки: возлюби ближнего своего и застрели его; смерть

от голода и завтрак с красной икрой. Здесь.и«оказывается между

противоположностями, которые оно связывает наикратчайшим образом и

превращает в соседствующие — так, что контрасты становятся просто

кричащими.

Но что, спрашивается, может тут поделать.и«и за что оно может

нести ответственность? Не оно создало эти противоположности, оно всего

лишь выступило в роли сводни для неравных пар. И в средствах массовой

информации это.и«фактически не делает ничего другого, оно всего-то

ставит рядом, устраивает соседства, сводит и подчеркивает контрасты — не

больше и не меньше. Это.и«имеет способность образовывать линейные

ряды или цепи, отдельные звенья которых соприкасаются друг с другом

только через эту логическую сводню; эта последняя, в свою очередь,

ничего не говорит о сущности элементов, которые она выстраивает в ряд. В

этом безразличии.и«по отношению к вещам, которые оно ставит рядом

друг с другом, заключается зародыш цинического развития. Ведь оно,

просто выстраивая в один ряд и устанавливая чисто внешнюю,

синтагматическую связь между всем, производит одинаковость, которая

несправедлива по отношению к выстраиваемым в один ряд вещам.

Поэтому.и«не остается.простым«.и«, а имеет тенденцию к

превращению в.равно«. С этого момента может начаться расширение

цинической тенденции. Ведь если.и«, которое может стоять между всем,

означает также.равно«, то все оказывается равнозначным со всем и одно

имеет точно такое же значение, как и другое. Из формальной

одинаковости образованного с помощью.и«ряда незаметно возникает

равноценность объектов и субъективное безразличие. Таким образом,

когда я выхожу утром на улицу, а в руках безмолвного продавца ко мне

громко взывают газеты, мне практически приходится выбирать только из

особо выделенных журналистами безразличностей этого дня. Что я

выберу: это землетрясение или то похищение? Каждый день приходится

вновь прибегать к естественному праву — к праву не знать о миллионах

вещей. О том, чтобы мне пришлось прибегнуть к нему, пекутся mass media,

заботясь одновременно и о том, чтобы миллионы вещей попали мне на

глаза и чтобы мне было достаточно только взглянуть на заголовки в газете

и в моем сознании стало одной безразличностью больше. Как только она

попадает в мое сознание, она подвигает меня и к тому, чтобы я с

необходимостью зафиксировал в своем сознании циническое безразличие

к воспринятому мною как.новость«. Я, будучи гиперинформированным,

отмечаю, что живу в мире новостей, в тысячи раз большем, и что по поводу

большинства из них я могу только пожать плечами, поскольку мои запасы

участия, возмущения или способности мышления весьма невелики в

сравнении с тем, что предлагает себя моему вниманию и взывает ко мне.

Незаметно мы подошли к тому пункту, в котором можно воспринять

все лучшее из марксистской традиции и продумать его заново. Тот, кто

говорит об одинаковой форме, одинаковой ценности и одинаковой

безразличности, незаметно встает на почву классических достижений

мысли Маркса и уже вовсю размышляет над загадкой эквивалентных

отношений между товарами и между вещами. Может, и здесь есть

взаимосвязи и взаимопереходы? Разве Маркс при своем анализе товара не

дал блестящего и весьма утонченного в логическом отношении описания

того, как равноценность порождает равнобезразличность, выражающуюся

в отношении товара и цены? Лучшая предварительная подготовка к

изучению.Капитала«разве не состояла бы в том, чтобы ежедневно не по

одному часу сидеть перед телевизором, а в остальное время просматривать

по нескольку газет и иллюстрированных журналов, непрерывно слушая

при этом радио? Ведь можно, в принципе, читать.Капитал«так часто, как

хочется, но так и не понять главного, если ты не знаешь этого на

собственном опыте и не вобрал это главное в собственную структуру

мышления и образ восприятия: мы живем в мире, который вовлекает

вещи в неверные сравнения, уравнивая их; в мире, который неправомерно

уравнивает по форме и по ценности (устанавливая псевдо-

эквивалентности) всех и каждого, а благодаря этому приходит к духовной

дезинтеграции и безразличию; в мире, в котором люди утрачивают

способность отличать правильное от ложного, важное от неважного,

продуктивное от деструктивного, потому что они привыкли принимать

одно за другое.

Жить с псевдоэквивалентностями, мыслить в псевдоэквивален-

тностях: если ты можешь это делать, то ты полноценный гражданин этой

цинической цивилизации, а если ты сознаешь это, то ты нашел ту

архимедовскую точку опоры, используя которую, можешь критически

перевернуть эту цивилизацию. Маркс, занимаясь критикой политической

экономии, обозначил эту точку мощным движением мысли, чтобы под

новым углом зрения подробно рассмотреть центральное неравенство

нашей формы экономики — неравенство между заработной платой и

трудовой стоимостью. Однако простейший путь к пониманию.Капитала«

проходит не через чтение.Капитала«. Нам не надо, вслед за несчастным

Альтюссером, говорить:.Читайте „Капитал"«. Нам надо говорить:

.Читайте „Штерн", читайте „Бильд", читайте „Шпигель", читайте

„Бригитту"«. По этим изданиям можно значительно более ясно и открыто

изучить логику псевдоэквивалентностей. Цинизм в конечной инстанции

сводится к аморальному уравниванию различного, и тот, кто не видит

цинизма, когда наша пресса между рекламами сортов шампанского

сообщает о пытках в Южной Америке, не воспримет его и в теории

прибавочной стоимости, даже если прочтет ее сотню раз.__

Дата добавления: 2015-10-24