Один погибший и два тяжелораненых в ночном пожаре в Равале 6 страница

— Как ты вошла?

— Я была в галерее и услышала шум. Я подумала, что, наверное, вернулись вы, вышла в коридор и увидела, что дверь комнаты открыта. Мне казалось, вы говорили, что держите ее на замке.

— Уходи отсюда. Я не хочу, чтобы ты бывала в этой комнате. Тут слишком сыро.

— Вздор. Здесь работы непочатый край. Идите сюда, взгляните. Посмотрите, сколько я всего нашла.

Я колебался.

— Входите же.

Я вошел в комнату и опустился рядом с девушкой на колени. Исабелла рассортировала предметы и коробки по принадлежности, разложив по отдельности книги, игрушки, фотографии, одежду, туфли, очки. Я взирал на эти вещи с омерзением. Исабелла пребывала в экстазе, будто наткнулась на копи царя Соломона.

— Все это ваше?

Я покачал головой.

— Прежнего владельца дома.

— Вы его знали?

— Нет. Скарб лежал тут много лет, задолго до моего переезда.

Исабелла подбросила на руке пачку писем и показала ее мне, как будто речь шла о доказательствах состава преступления.

— Мне кажется, я выяснила, как его звали.

— Не может быть.

Исабелла улыбнулась, очень довольная своими детективными успехами.

— Марласка, — провозгласила она. — Его звали Диего Марласка. Вы не находите это любопытным?

— Что именно?

— Инициалы получаются такие же, как и ваши, — Д. М.

— Простое совпадение. В нашем городе найдутся десятки тысяч людей с подобными инициалами.

Исабелла мне подмигнула. Она от души наслаждалась ситуацией.

— Смотрите, что я нашла.

Исабелла выкопала из груды добра жестяную коробку, наполненную старыми фотографиями. Это были образы прошлого времени, давно стертые с лица земли: старые открытки в видами древней Барселоны; дворцы в парке Сьюдадела,[43]снесенные после Всемирной выставки 1888 года; большие особняки, теперь разрушенные, и бульвары, заполненные людьми в парадных одеждах той эпохи, а также прогулочными колясками и воспоминаниями, окрашенными в тона моего детства. С фотографий ко мне были обращены лица и взгляды, затерявшиеся в тридцатилетней дали. На некоторых снимках я будто бы узнал черты актрисы, популярной в годы раннего моего отрочества и давным-давно забытой. Исабелла наблюдала за мной, притихнув.

— Узнаете ее? — спросила она.

— По-моему, ее звали Ирене Сабино, если я не путаю. Довольно известная актриса, игравшая на подмостках театров на Паралело. Очень давно. Тебя еще на свете не было.

— Тогда взгляните на это.

Исабелла протянула мне фотографию, где Ирене Сабино стояла, прислонившись к окну, узнать которое не представляло труда, ибо оно находилось в моем кабинете на верхнем этаже, в башне.

— Интересно, правда? — не унималась Исабелла. — Думаете, она здесь жила?

Я пожал плечами.

— Скорее всего она была возлюбленной этого Диего Марласки…

— В любом случае, полагаю, нас это не касается.

— Иногда вы бываете ужасным занудой.

Исабелла стала складывать фотографии в коробку, и одна карточка выскользнула у нее из рук, упав к моим ногам. Я поднял снимок и всмотрелся в изображение. Ирене Сабино в шикарном черном платье позировала с группой мужчин в вечерних костюмах в помещении, очень похожем на большой зал «Скакового круга». Обычная фотография с какого-то праздника, не стоившая внимания, если бы на втором плане, довольно расплывчатом, не выделялась фигура кабальеро с гривой седых волос, стоявшего на верхней площадке лестницы. Андреас Корелли.

— Вы побледнели, — заметила Исабелла.

Она взяла у меня фотографию и молча принялась изучать ее. Я поднялся с пола и поманил Исабеллу, приглашая ее покинуть комнату.

— Я не хочу, чтобы ты снова сюда входила, — сказал я упавшим голосом.

— Почему?

Я подождал, пока Исабелла выйдет, и запер за ее спиной дверь. Девушка смотрела на меня как на умалишенного.

— Завтра сходи в церковь и попроси монахинь, которые занимаются благотворительностью, забрать вещи. Пусть уносят все, а если что-то им не подойдет, пусть выбрасывают.

— Но…

— Не спорь со мной.

Мне не хотелось встречаться с ней взглядом, и я направился к лестнице, ведущей в кабинет. Исабелла наблюдала за мной из коридора.

— Кто этот человек, сеньор Мартин?

— Никто, — пробормотал я. — Никто.

Я поднялся в кабинет. Ночь была темной, без луны и звезд на небе. Я распахнул настежь окна и выглянул полюбоваться на город, окутанный сумраком. Не ощущалось ни малейшего дуновения ветра, и жара обжигала кожу. Я сел на подоконник и закурил вторую сигару из тех, что Исабелла оставила у меня на столе несколько дней назад. Я ждал живительного порыва прохладного ветерка или свежего замысла, более пристойного, чем имеющаяся коллекция тривиальностей. Взяв на вооружение новую идею, можно было бы смело приниматься за выполнение заказа патрона. Я услышал, как в спальне Исабеллы этажом ниже открываются ставни. Прямоугольник света лег на плиты патио, и темный силуэт девушки отчетливо вырисовывался на светлом фоне. Исабелла подошла к окну и некоторое время смотрела в темноту, не подозревая о моем присутствии. Я наблюдал, как девушка медленно раздевается. Затем я увидел, как она приблизилась к зеркалу платяного шкафа и стала разглядывать свое тело, легонько дотрагивалась кончиками пальцев до живота, проводила ими по шрамам от порезов, которые сама сделала на внутренней стороне бедер и рук. Она долго созерцала свое изображение, не прикрытое ничем, кроме загнанного взгляда, а потом погасила свет.

Вернувшись к письменному столу, я уселся перед кипой заметок и выписок, подготовленных для книги патрона, и бегло просмотрел их. Материалы изобиловали сообщениями о мистических откровениях и преданиями о пророках, которые, пережив тяжелейшие испытания, возвращались, осененные истиной. Эти рассказы чередовались с легендами о мессиях, в младенчестве подброшенных к дверям семейств простых и скромных, но чистых духом, подвергавшихся гонениям со стороны светской и духовной власти. В конспектах нашло отражение великое множество вариантов сказаний о райских кущах в ином мире, поселиться в которых светило, правда, лишь тому, кто смирился с роком и принял правила игры со спортивным задором. Мифология была перенасыщена божествами, праздными и антропоморфными, у которых нашлось только одно занятие: держать под телепатическим надзором сознание миллионов безвольных приматов, научившихся думать, чтобы вовремя осмыслить печальный факт, что они, слабые умом и телом, предоставлены равнодушной судьбе в заброшенном уголке Вселенной. Осознание собственного ничтожества и безграничное отчаяние привели несчастных к слепой вере, будто небо и преисподняя питают живой интерес к их обыденным жалким грешкам.

В который раз я с содроганием спросил себя, чем так привлекаю патрона, уж не продажным ли умом, готовым без возражений сплести любую историю. В том числе сказание, способное одурманить разум, усыпить ребенка или подтолкнуть отчаявшегося недотепу к убийству соседа в обмен на вечную благодарность идолов, исповедующих бандитскую этику. Несколько дней назад пришло очередное послание патрона, где назначалась новая встреча для текущего обсуждения работы. Устав от собственных колебаний, я сказал себе, что до встречи осталось меньше двадцати четырех часов, и если дело будет продвигаться такими же темпами, то я заявлюсь на свидание с пустыми руками и головой, полной сомнений и подозрений. Не имея иного выбора, я сделал то, что делал много лет, оказавшись в подобном положении. Я заправил чистый лист бумаги а каретку «Ундервуда», занес руки над клавиатурой, словно пианист в ожидании такта, и напряг мозги — а дальше что получится.

— Любопытное начало, — заявил патрон, закончив чтение десятой и последней страницы. — Необычное, но любопытное.

Мы сидели на скамейке в золотистой тени павильона в парке Сьюдадела. Сквозь тонкий купол свет просачивался мелкой золотистой пылью, и растительность в саду отбрасывала резные узоры из света и тени, создавая вокруг нас причудливый светящийся полумрак. Я закурил папиросу и наблюдал, как дым поднимается от моих пальцев голубоватыми колечками.

— В ваших устах прилагательное «необычный» настораживает, — обронил я.

— Я употребил слово «необычное» как антоним «избитого», — уточнил Корелли.

— Но?

— Никаких «но», уважаемый Мартин. По-моему, вы нашли интересную завязку, открывающую большие возможности.

Для романиста, если кто-то говорит, что его текст любопытен и имеет перспективы, это звучит как сигнал, что дела обстоят неважно. Корелли как будто почувствовал мое беспокойство.

— Вы подошли к теме с противоположной стороны. Вместо того чтобы обратиться к мифологии, вы отталкиваетесь от весьма прозаической основы. Можно спросить, откуда явилась идея о воинственных мессиях? Обычно мессия выступает миротворцем.

— Вы вели речь о биологии.

— Все, что необходимо знать, написано в великой книге природы. Чтобы ее прочитать, достаточно обладать мужеством, ясностью ума и духа, — согласился Корелли.

— Я прочитал много книг, чтобы составить себе общую картину. В одной из них говорилось, будто мужчины достигают пика плодородия в возрасте семнадцати лет. Женщины достигают его позже и довольно долго сохраняют на высоком уровне. Женщины выступают отборщиками и судьями генов, подлежащих воспроизводству или непригодных для него. Мужчины, наоборот, лишь отдают, следовательно, истощаются намного быстрее. Возраст, когда они покоряют вершину репродуктивной силы, наступает в момент наивысшего подъема боевого духа. Зеленый юноша является идеальным солдатом. Он обладает огромным запасом агрессивности и очень небольшими или нулевыми критическими способностями, чтобы проанализировать это чувство и оценить, в какое русло его направить. На протяжении истории практически все государства находили способ использовать этот естественный капитал агрессии, превращая отроков в солдат, пушечное мясо для завоевания соседей или для защиты от их вторжений. Интуиция подсказывает мне, что наш главный герой был посланником небес, но посланником, кто в ранней юности держал оружие в руках и пробивал дорогу истине ударами клинка.

— Вы решили соединить историю и биологию, Мартин?

— Как я понял из ваших слов, эти две дисциплины суть одно и то же.

Корелли улыбнулся. Вряд ли патрон это осознавал, но, улыбаясь, он напоминал голодного волка. Я проглотил комок в горле и попытался не обращать внимания на сходство, от которого мороз продирал по коже.

— Путем долгих размышлений я понял, что большинство мировых религий зародились или достигли наивысшего распространения и влияния в те периоды истории, когда общественные формации, их воспринявшие, располагали самой молодой и обнищавшей базой. Допустим, общество, семьдесят процентов населения которого насчитывает меньше восемнадцати лет, причем половину составляют зеленые юнцы, чья кровь кипит от агрессии и тяги к воспроизводству, являют собой благодатную почву, чтобы семена веры дали обильные всходы.

— Это упрощенный подход, но я догадываюсь, куда вы клоните, Мартин.

— Разумеется. Приняв за основу упомянутые тезисы, я подумал, почему бы не перейти непосредственно к сути, создав легенду вокруг мессии войны, крови и гнева. Такой герой спасает свой народ и гены, женщин и стариков, гарантов политической догмы, и непримирим к врагам, к которым причислены все, кто не принимает и не подчиняется его доктрине.

— Что происходит в зрелом возрасте?

— К трактовке взрослого человека мы подходим, апеллируя к его фрустрации. В течение жизни человек постепенно расстается с иллюзиями, мечтами, юношескими желаниями, и чем дальше, тем больше ощущает себя жертвой мира и других людей. Мы всегда находим виноватого в своих невзгодах и неудачах, кого-то, от кого хотим избавиться. Неизбежно поэтому приобщение к доктрине, которая подкрепит эту злость и вдохнет силы. Зрелый человек ощущает себя, таким образом, частью группы и сублимирует свои страсти и утраченные желания через общину.

— Возможно, — признал Корелли. — Однако эта иконография смерти и войны… Не кажется ли она вам непродуктивной?

— Отнюдь нет. Мне она кажется весьма действенной. Сутана делает монаха, но главное — прихожанина.

— А что вы скажете о женщинах, о второй половине человечества? Сожалею, но я не представляю, чтобы большинство женщин какого-либо общества прониклись героикой войны. Психология бойскаутов свойственна детям.

— Всякая организованная религия, за редким исключением, принимает как должное подчинение и подавление женщины, нарочито не замечая ее в группе. Женщина вынуждена мириться с эфемерным присутствием, довольствуясь пассивной ролью и материнством. Она не смеет претендовать на власть или независимость, иначе ей приходится заплатить очень высокую цену. Возможно, она и занимает почетное место среди символов, но только не в иерархии. Так или иначе, но женщина в конце концов становится соучастником и творцом собственного порабощения.

— А старики?

— Старость что бальзам для доверчивости. Когда смерть маячит на пороге, скептицизм вылетает в окно. Достаточно одного сердечного приступа, и человек поверит даже в Красную Шапочку.

Корелли засмеялся.

— Берегитесь, Мартин, мне кажется, вы становитесь еще большим циником, чем я.

Я посмотрел на него как прилежный ученик, жаждущий одобрения строгого требовательного учителя. Довольно кивнув, Корелли похлопал меня по колену.

— Мне нравится. Мне нравится дух вашей истории. Я хочу, чтобы вы добросовестно потрудились и нашли достойную форму. Я дам вам больше времени. Мы встретимся через две или три недели, день и час я сообщу заблаговременно.

— Вы должны покинуть город?

— Издательские дела требуют моего внимания, и, боюсь, мне предстоит немного попутешествовать. Но я уезжаю с чувством удовлетворения. Вы хорошо поработали. Я знал, что нашел идеального кандидата.

Патрон встал с лавки и протянул мне руку. Я пожал ее, предварительно вытерев о штанину потную ладонь.

— Я буду скучать, — сымпровизировал я.

— Не перебарщивайте, Мартин. Но начало было хорошим.

Я наблюдал, как он исчезает в полумраке павильона. Эхо его шагов растворилось в тени. Я остался на месте и просидел под навесом довольно долго, недоумевая, неужели патрон легко попался на удочку и принял за чистую монету гору чепухи, которую я нагородил. Я не сомневался, что сказал именно то, что он желал услышать. Он верил, что я пойду у него на поводу, и в настоящий момент удовлетворился этим ворохом нелепостей, убедившись, что ваш покорный слуга, злополучный неудачливый новеллист, проникся основной идеей. Я утешал себя, что стоило пойти на что угодно, только бы выиграть время и выяснить, куда я влип. Когда я наконец встал и вышел из павильона, у меня все еще дрожали руки.

Годы сочинительства детективных сюжетов не прошли даром. Накопленный опыт позволил вывести ряд закономерностей, задававших основные ориентиры в начале расследования. И один из основополагающих принципов сводился к тому, что практически любая приличная интрига, включая любовную, начиналась и заканчивалась запахом денег и правами на недвижимое имущества. Покинув павильон, я отправился в контору регистрации собственности на улице Совета ста и попросил разрешения посмотреть учетные книги, где содержались сведения о правах собственности на мой дом, его покупке и продаже. Архивы библиотеки регистрационной палаты содержали почти столько же информации о реалиях жизни, как и полное собрание сочинений самых спорных философов, а может, и больше.

Я начал поиски с нотариальных актов, сопутствовавших заключенной мною сделке аренды дома номер 30 по улице Флассадерс. В этом реестре я нашел необходимые ссылки, позволявшие проследить историю купли-продажи недвижимости до передачи ее в управление Испано-колониальному банку в 1911 году. Это произошло в порядке секвестра части имущества семьи Марласка, похоже, унаследовавшей дом после смерти владельца. В записях упоминался адвокат по имени С. Валера, представлявший интересы семьи на судебном процессе. Еще один скачок в прошлое позволил мне найти данные о приобретении особняка доном Диего Марлаской Понхилуппи в 1902 году у некоего Бернабе Массот-и-Кабалле. Я выписал на отдельный листок все сведения, от фамилии адвоката и участников сделок до соответствующих дат. Один из служащих громким голосом предупредил, что регистрационная палата закрывается через пятнадцать минут, и я собрался уходить, но напоследок решил быстро проверить правовой статус резиденции Андреаса Корелли напротив парка Гуэль. Через пятнадцать минут, не добившись никакого успеха в своих изысканиях, я оторвался от страниц книги регистрации, поднял голову и встретил тусклый взгляд секретаря. Это был тщедушный субъект с лоснившимися от воска для волос усами и шевелюрой. Он проявлял враждебную медлительность, свойственную тем, кто возомнил свою должность последней инстанцией и на этом основании изрядно осложняет жизнь другим людям.

— Прошу прощения. Мне не удается найти данные по одному владению, — сказал я.

— Значит, их либо не существует, либо вы не умеете искать. Мы уже закрылись.

На демонстрацию любезности и продуктивной деятельности я отвечал самой приветливой улыбкой из моего арсенала.

— Возможно, я найду с вашей квалифицированной помощью, — намекнул я.

Он брезгливо покосился на меня и вырвал из рук амбарную книгу.

— Приходите завтра.

Моим следующим пунктом назначения стало официозное здание Коллегии адвокатов на улице Майорка, расположенное всего через две улочки от регистрационной палаты. Я взошел по парадной лестнице, охраняемой стеклянными пауками и женской фигурой, по-видимому, олицетворявшей правосудие, с бюстом и обликом звезды с Паралело. Похожий на мышь человечек встретил меня в канцелярии обходительной улыбкой и осведомился, чем может помочь.

— Я ищу адвоката.

— Вы пришли в нужное место. Мы не знаем, как избавиться от лишних. Каждый день прибавление. Плодятся как кролики.

— Наступили новые времена. Того, кто мне нужен, зовут или звали Валера. С. Валера. Первая буква фамилии «В».[44]

Человечек углубился в лабиринт картотечных шкафов, что-то тихо бормоча себе под нос. Я ждал, облокотившись на стойку, и разглядывал обстановку, пронизанную духом неумолимого закона. Через пять минут человечек вернулся с папкой.

— У меня набралось десять Валера. У двоих имя начинается с «С». Себастиан и Сопонсио.

— Сопонсио?

— Вы слишком молоды, но много лет назад это имя было довольно характерным и подходящим для юридической практики. Потом появился чарльстон, и все пошло прахом.

— Дон Сопонсио жив?

— Согласно архивам и ведомости членских взносов Коллегии, Сопонсио Валера-и-Меначо преставился в 1919 году. Memento mori. [45]Себастиан — его сын.

— Практикует?

— Непрерывно и в полном объеме. Чувствую, вы пожелаете узнать адрес.

— Если вас не затруднит.

Человечек записал адрес на небольшом листке бумаги и протянул его мне.

— Диагональ, четыреста сорок два, в двух шагах отсюда. Но уже два часа, а в это время маститые адвокаты обедают с богатыми вдовами, наследницами состояний, или фабрикантами мануфактуры и королями взрывчатки. Я подождал бы до четырех.

Я спрятал бумажку с адресом в карман.

— Я так и сделаю. Огромное спасибо за помощь.

— Для этого мы тут и находимся. С Богом.

Мне предстояло убить два часа до визита к адвокату Валере, поэтому я сел на трамвай, доезжавший до Виа-Лайетана, и вышел районе Графской улицы. Книжная лавка «Семпере и сыновья» находилась неподалеку оттуда, а я по опыту знал, что старый букинист, в русле заведенной в квартале практики торговли, не закрывался на сиесту. Я нашел его на обычном месте, за прилавком магазина. Он раскладывал книги, обслуживая большую группу посетителей, расхаживавших между столами и полками в надежде найти сокровище. Увидев меня, Семпере улыбнулся и подошел, чтобы поздороваться. За время, истекшее с нашей последней встречи, он заметно похудел и побледнел. Должно быть, букинист прочел тревогу в моих глазах. Пожав плечами, он состроил гримасу, стараясь смягчить тягостное впечатление.

— Одному дается, у другого отнимается. Вы стали важной персоной, а я старой развалиной, как видите, — сказал он.

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Свеж, как огурчик. Это все проклятая грудная жаба. Ничего страшного. Что привело вас сюда, милый мой Мартин?

— Я собирался пригласить вас пообедать.

— Благодарю вас, но я не могу покинуть капитанский мостик. Мой сын поехал в Саррию оценивать собрание, а дела идут не так бойко, чтобы закрываться, когда покупатели стоят у дверей.

— Только не говорите, что у вас туго с деньгами.

— Это книжная лавка, Мартин, а не нотариальная контора. Здесь за слово берут по справедливости, а иногда и того меньше.

— Если вам нужна помощь…

Семпере остановил меня, вскинув руку.

— Если хотите помочь, купите у меня какую-нибудь книгу.

— Вы же знаете, что я в неоплатном долгу перед вами.

— Поэтому тем более не морочьте себе голову. Не беспокойтесь о нас, Мартин. Отсюда нас вынесут только в сосновом ящике. Но если желаете, предлагаю разделить со мной питательный обед — хлеб с изюмом и свежий сыр из Бургоса. С такой закуской и графом Монте-Кристо можно дожить до ста лет.

Семпере едва притронулся к еде. Он устало улыбался и с притворным интересом выслушивал мои замечания, но я заметил, что дышит он с трудом.

— Расскажите, Мартин, что вы сейчас пишете?

— Трудно объяснить. Книгу на заказ.

— Роман?

— Не совсем. Я даже не знаю, к какому жанру ее отнести.

— Важно, что вы работаете. Я всегда говорил, что праздность ослабляет дух. Необходимо, чтобы голова была непрерывно занята. А если головы нет, то хотя бы руки.

— Но случается, что работы становится чрезмерно много, сеньор Семпере. Может, вам немного отдохнуть, развеяться? Сколько лет вы несете здесь бессменную вахту?

Семпере оглянулся вокруг.

— Тут вся моя жизнь, Мартин. Куда мне идти? На скамейку на солнышке в парке кормить голубей и жаловаться на ревматизм? Я умру минут через десять. Мое место здесь. И сын пока еще не готов принять бразды правления, хотя думает иначе.

— Но он прекрасно работает. И он хороший человек.

— Слишком хороший, между нами. Иногда я смотрю на него и думаю, что с ним станется после моей смерти. Как он справится…

— Все родители беспокоятся об этом, сеньор Семпере.

— И ваш отец тоже? Простите, я не хотел…

— Ничего. У отца хватало собственных забот, чтобы взваливать на себя еще и хлопоты, которые я доставлял ему. Уверен, ваш сын крепче стоит на ногах, чем вам кажется.

Семпере с сомнением поглядел на меня.

— Знаете, чего, по моему мнению, ему не хватает?

— Хитрости?

— Женщины.

— Он не останется без невесты, учитывая, сколько пташек вьется у витрины, чтобы полюбоваться на него.

— Я говорю о настоящей женщине из той породы, что делает человека таким, каким он должен быть.

— Он молод. Пусть поразвлекается годик-другой.

— Это мне нравится! Если бы он еще развлекался. Я в его возрасте, если бы вокруг толпилось столько девушек, грешил бы, как кардинал.

— Зубов не стало, тогда и орехов принесли.

— Вот чего ему не хватает — зубов. И желания кусаться.

Он посмотрел на меня и улыбнулся. У меня возникло подозрение, что букиниста осенила какая-то мысль.

— Пожалуй, вы могли бы ему помочь…

— Я?

— Вы светский человек, Мартин. И нечего гримасничать. Уверен, если вы постараетесь, то найдете славную девушку для моего сына. Хорошенькое личико будет при ней, а остальное вы ей объясните.

Я лишился дара речи.

— Разве вы не хотели мне помочь? — удивился букинист. — Вот те на!

— Но я говорил о деньгах.

— А я — о моем сыне и о будущем этого дома. О смысле моей жизни.

Я вздохнул. Семпере взял меня за руку и сжал ее с той небольшой силой, что у него оставалась.

— Обещайте, что не дадите мне покинуть этот мир, не увидев сына, женатого на достойной женщине, такой, ради которой стоит умереть. Женщине, которая подарит мне внука.

— Если бы я знал, то зашел бы перекусить в кафе «Навидадес».

Семпере усмехнулся:

— Порой я думаю, что вы должны были бы быть моим сыном, Мартин.

Я посмотрел на букиниста, выглядевшего сегодня особенно старым и немощным — слабая тень сильного и внушительного мужчины, обитавшего по моим детским воспоминаниям в этом доме, и почувствовал, что почва уходит у меня из-под ног. Я шагнул к нему и, повинуясь безотчетному порыву, сделал то, чего не делал никогда за годы нашего знакомства. Я поцеловал его в лоб, испещренный старческими пятнами и осененный четырьмя седыми волосинами.

— Обещаете?

— Обещаю, — сказал я и направился к выходу.

Контора адвоката Валеры занимала мансарду в экстравагантном доме в стиле модерн, уместившемся под номером 442 на бульваре Диагональ буквально в шаге от пересечения с бульваром Грасия. Особняк, за неимением иных сравнений, походил на помесь башенных часов с пиратским кораблем, декорированную колоссальными окнами и зеленой мансардной крышей. В любом другом уголке мира этот образчик барочно-византийского великолепия объявили бы одним из семи чудес света или же дьявольским порождением больного ума художника, одержимого бесами. В квартале Энсанче в Барселоне, где подобные сооружения произрастали повсюду подобно клеверу после дождя, он вызывал лишь легкое недоумение.

Я ступил в холл, где обнаружил лифт, который показался мне творением огромного паука, который плетет не паутину, а соборы. Швейцар открыл передо мной кабину и замуровал в странной капсуле, которая начала подниматься вверх вдоль центральной лестничной клетки. Сурового вида секретарша открыла мне дубовую резную дверь и предложила войти. Я назвался и предупредил, что не договаривался заранее о встрече и меня привело в контору дело, связанное с куплей-продажей недвижимости в квартале Рибера. В ее невозмутимом взгляде промелькнуло какое-то странное выражение.

— Дом с башней? — спросила секретарша.

Я подтвердил. Секретарша проводила меня к кабинету, где в тот момент никого не было, и жестом пригласила пройти. Я сообразил, что помещение не являлось официальным залом ожидания.

— Пожалуйста, подождите минуту, сеньор Мартин. Я сообщу адвокату о вашем визите.

Следующие сорок пять минут я провел в кабинете в окружении шкафов, заполненных фолиантами размером с надгробную плиту и надписями на корешках типа: «1888–1889, Б. К. А. Часть первая. Раздел второй». Они пробуждали неодолимую тягу к чтению. Из широкого окна кабинета, выходившего на бульвар Диагональ, открывалась панорама города. Обстановка источала непередаваемый аромат благородной старины, настоянный на деньгах. Ковры и массивные кресла, обитые кожей, воссоздавали атмосферу британского клуба. Я попытался приподнять один из светильников, возвышавшихся на письменном столе, и прикинул, что он весит килограммов тридцать, не меньше. Большой масляный портрет, висевший над камином для солидности, навязывал самодовольное и довлеющее присутствие никого иного, как незабвенного дона Сопонсио Валеры-и-Меначо собственной персоной. Легендарного стряпчего украшали бакенбарды и усы, напоминавшие гриву стареющего льва, а его глаза, сверкавшие сталью, властвовали с того света над всем, что находилось в кабинете, неумолимо, как смертный приговор.

— Его уста немы, но если долго смотреть на портрет, то кажется, будто он вот-вот заговорит, — произнес голос у меня за спиной.

Я не слышал, как он вошел. Себастиан Валера двигался крадучись. Создавалось впечатление, что он большую часть жизни пытался осторожно выбраться из тени своего отца, а теперь, в пятьдесят с лишним лет, уже устал от бесплодных попыток. У него был умный проницательный взгляд, в котором таилось особое выражение, свойственное лишь принцессам крови и очень дорогим адвокатам. Он протянул руку, и я пожал ее.

— Сожалею, что заставил ждать, но я не ожидал вашего визита, — промолвил он, указывая на кресло.

— Напротив. Я признателен, что вы любезно меня приняли.

Валера улыбнулся, как улыбается тот, кто точно знает, сколько стоит каждая минута, и не упускает ни одной.

— Моя секретарша сказала, что вас зовут Давид Мартин. Писатель Давид Мартин?

Должно быть, помимо воли у меня на лице отразилось изумление.

— В моей семье всегда много читали, — пояснил он. — Чем могу быть полезен?

— Я хотел проконсультироваться с вами по поводу купли-продажи особняка, расположенного на…

— Дома с башней? — перебил адвокат, сама учтивость.

— Да.

— Вы знаете этот дом? — спросил он.

— Я в нем живу.

Валера пристально посмотрел на меня, сохраняя вежливую улыбку, а затем выпрямился на стуле, приняв вид настороженный и неприступный.

— Вы нынешний владелец собственности?

— В действительности я арендую особняк.

— И что вы хотели бы узнать, сеньор Мартин?

— Если возможно, я хотел бы уточнить, при каких обстоятельствах недвижимость перешла к Испано-колониальному банку, и получить какие-нибудь сведения о прежнем владельце.

— Дон Диего Марласка, — пробормотал адвокат. — Могу я спросить о причине вашего интереса?

— Казуистика. Недавно, при переделке дома, я нашел ряд вещей, по-видимому, принадлежавших ему.

Адвокат нахмурился.

— Вещи?

— Книгу. Или, вернее, рукопись.

Дата добавления: 2015-10-24