Глава седьмая прощание и вечный покой

Это название совершенно естественно родилось в памяти благодаря одной из последних и самых крупных и значительных киноролей Кирилла Юрьевича Лаврова. Пронзительная, едва ли не самая горькая (но и светлая!) глава романа М. А. Булгакова относится не только к Мастеру, Маргарите и свите Воланда, но и к пятому прокуратору Иудеи всаднику Понтию Пилату, которого Лавров сыграл так, как, наверное, и возможно сыграть артисту подобного масштаба, личности подобного масштаба свою последнюю роль. Эту работу не оценили по достоинству, потому что слишком много споров и несогласий, несовпадений с булгаковской эстетикой вызвал фильм в целом. В таком случае говорить об отдельных ролях как-то не очень принято, но нельзя умолчать о том, каким был в «Мастере и Маргарите» Понтий Пилат.

Известно, что режиссеру фильма Владимиру Бортко настоятельно советовали подумать о другой кандидатуре на роль Пилата. В одном из интервью Бортко рассказывал: «Говорили: „Он же стар!“, но мне ведь не возраст был важен. Мне был важен масштаб личности. А Лавров — личность колоссальная». И правота, точность взгляда режиссера были доказаны уже первым эпизодом, в котором появлялся Понтий Пилат.

Он выходил на террасу дворца Ирода замкнутый, угрюмый, опускался на трон, прикрывал глаза, унизанные кольцами руки бессильно лежали на коленях, углы рта — опущены… Каждый миг ощущалось, что этот человек сосредоточен на своей боли, мучительно преодолевает ее, но в коротких взглядах холодных светлых глаз угадывался мощный и страшный правитель, личность, привыкшая повелевать, привыкшая к беспрекословному послушанию по мановению не только руки, но даже брови, раздраженно взлетавшей над пронзительно светлыми, суровыми глазами. В разговоре с Иешуа Га Ноцри он лишь единственный раз повысит голос, спрашивая: «Что такое истина?» и — невольный, минутный испуг промелькнет в глазах всемогущего прокуратора, когда он услышит от Иешуа о том, что головная боль скоро отпустит Пилата — начнется гроза и придет облегчение…

«Ты слишком замкнут и потерял веру в людей», — скажет Пилату Иешуа, и мы воочию увидим это во взгляде, в опущенных углах рта, в одновременно мощных и хрупких руках, в легкой тени улыбки Кирилла Лаврова, проживающего жизнь человека, определившего ход истории… Режиссер и актер не пошли по соблазнительной линии упрощения характера человека, «умывшего руки». Понтий Пилат Кирилла Лаврова — не просто мощная личность, но человек думающий, сомневающийся и страдающий еще до того, как принял решение о казни Иешуа Га Ноцри. Не случайно, когда заходит у них разговор о царстве истины, Пилат поначалу с иронией вопрошает о нем, а затем раздраженно кричит: «Оно никогда не настанет!..» И в этих словах — трудный и печальный опыт человека власти…

Во многом роль Понтия Пилата построена на тех самых «зонах молчания», которые уже давно стали сильным отличительным знаком дарования Кирилла Лаврова: выразительный взгляд, который может мгновенно теплеть или леденеть, скупые, но точные движения рук, внутренняя сосредоточенность. В разговоре с первосвященником иудейским Каифой Пилат непривычно разговорчив, он словно на наших глазах выискивает одну за другой уловки, чтобы спасти преступника, но, поняв, что проиграл, негромко и очень твердо произносит свое: «Не будет покоя ни тебе, ни народу твоему, Кайфа…» — словно и в этом случае определяя ход дальнейшей истории.

В белой мантии, с остановившимся взглядом сидит он во дворце в момент казни Иешуа и, словно для того чтобы только не молчать, раздраженно обращается к рабу: «Почему в глаза не смотришь, когда подаешь? Или ты что-то украл?» И тогда у раба, накрывающего стол для Пилата, начинают так дрожать руки, что разбивается сосуд для вина, и оно, словно кровь, медленно растекается по полу террасы.

Один лишь этот эпизод раскрывал подлинный масштаб личности. Думающей. Страдающей. Обремененной властью. Остро ощущающей это непосильное бремя. Масштаб личности Понтия Пилата и Кирилла Лаврова.

И в этом угадывалось какое-то по-особому пронзительное совпадение не только с библейской легендой, но и с эстетикой Михаила Булгакова.

Необычайно сильными были эпизоды Понтия Пилата с начальником тайной полиции Афранием — когда прокуратор внушал ему мысль о необходимости уничтожить Иуду, расспрашивал про казнь. Самым главным для него становилось восстановление справедливости вослед, когда ничего нельзя было уже поправить, но прокуратор трезво отдавал себе отчет в том, что не сможет жить дальше, если не сделает что-то, доказывая самому себе: слова Иешуа о трусости как об одном из самых страшных пороков человечества не имеют отношения к нему, сыну короля-звездочета, пятому прокуратору Иудеи всаднику Понтию Пилату!.. И потому с такой потаенной гордостью говорит он Левию Матвею: «Это сделал я… Конечно, этого маловато, но это сделал я!»

И когда в финале фильма сбывается, материализуется сон Понтия Пилата и он вместе со своей собакой выходит на лунную дорожку и идет к Иешуа, в самой его походке, в фигуре ощущается и словно дышит такое освобождение, что в горле возникает комок…

Как иногда трагически материализуются наши слова! Высказывая свою благодарность Владимиру Бортко за роль, Кирилл Юрьевич произнес: «Если б мне сказали: „‘Мастер и Маргарита’ — твой последний фильм!“ — я б не расстроился. Эта роль достойна того, чтобы стать последней. Потому что в каждом из нас сидит кусочек Пилата — человека, который ушел от решения вопроса, не нашел в себе сил бороться и передал проблему другим».

Здесь, в роли Понтия Пилата, Кирилл Лавров присваивал себе те черты, которые были ему совершенно чужды — сколько бы ни говорил он о том, что в каждом из нас «сидит кусочек Пилата», он сам никогда не уходил от решения каких бы то ни было вопросов и никогда не передавал другим проблемы, решал их сам. Примеров тому в его жизни — великое множество, и о них шла речь на этих страницах.

Незадолго до начала съемок «Мастера и Маргариты» умерла Валентина Александровна Николаева, жена Кирилла Юрьевича, самый родной и близкий ему человек. Они обвенчались спустя четыре десятилетия после того, как соединили свои судьбы обычным «советским путем». Дочь Лавровых Мария рассказывала, что «у отца и мамы было ощущение необходимости порядка в жизни, что жизнь надо прожить правильно. И если мы долго живем, то союз должен быть освящен Богом и церковью. У папы было именно такое отношение».

Они провели вместе столько десятилетий, что, кажется, срослись в единое целое и понимали друг друга без слов, хотя идиллией назвать их жизнь было бы неверно. Мария Лаврова вспоминает: «Они ругались, мама даже плакала иногда. Папа мог стукнуть дверью… мог сильно накричать, и мама могла в ответ взорваться. Оба актеры, эмоциональные люди — дверью шарахали порой так, что штукатурка летела».

Потеря Валентины Александровны была для Лаврова очень тяжелой, спасала любовь детей, близких, а главным образом, нежная привязанность к внучке Оле, которую Кирилл Юрьевич называл «главной женщиной моей жизни». В одном из интервью, говоря об Оле, Кирилл Юрьевич признавался: «Видя, как она растет, я понял самое главное: я не умру никогда. Что-то мое останется в этом мире. И будет цвести, будет творить. Осознавать это — счастье».

После смерти Валентины Александровны он приехал отдыхать в Плес вместе с дочерью и внучкой, много гулял с ними, бродил по набережной, а днем сидел на балконе с видом на Волгу, смотрел на проплывающие теплоходы, слушал гул ветра и учил роль Понтия Пилата, вживался в этот мощный и, в сущности, чуждый ему образ человека, который предпочел «умыть руки» и тем самым повернул ход истории… Лавров читал параллельно сценарий фильма и роман Булгакова, находя главное для себя, обдумывая не только предательство Пилата, но и то, что двигало поступками и словами Иешуа Га Ноцри — символ веры, твердость веры. И, конечно, немало думал и о том, что восстановление справедливости «вослед», когда безвозвратно упущена возможность ее свершить, — это мера трагическая, но все равно необходимая. Эти мысли накладывались на размышления о стране, о театре, о человеческих судьбах.

Вскоре после окончания съемок Кирилл Юрьевич скажет, что ему было очень интересно сниматься в «Мастере и Маргарите»: «Я с удовольствием этим занимался, потому что особенно в последнее время редко приходится работать с настоящим драматургическим материалом — с настоящей литературой высокого качества, где есть над чем подумать и поломать голову».

Эта роль, по признанию самого артиста, наложила глубокий отпечаток на его размышления и настроение. В интервью Анне Майской Лавров говорил: «По-настоящему верующими назвать себя могут очень немногие. Многие делают вид, что верят, потому что это модно. Я так сказать о себе не могу. Истинная вера — такое состояние душ и, которое надо заслужить. Тем более что я воспитывался в совершенно другие времена, когда о вере вообще не могло быть никаких разговоров. А в армейской среде, где я провел немалую часть своей жизни, Господом Богом был вышестоящий по званию. Тем не менее я очень завидую искренне верующим людям. Верующему человеку легче жить: он считает, что Бог его никогда не оставит. А еще он становится лучше, потому что, прежде чем совершить какое-то действие, подумает: „А чего я, собственно, прошу у Господа Бога?“

По-моему, вера — это такая внутренняя тонкая субстанция, поэтому какие-то формальные вещи, которые устанавливает церковь, вызывают у меня протест. Например, я очень не люблю лицемерных старушек, которые не упускают возможности сделать замечание: „Вы неправильно стоите!“ Что это такое?! Я пришел открыть душу Господу, исповедоваться перед Ним, а не перед этими старушками».

На вопрос корреспондента: «Верите ли вы, что существует жизнь после смерти?» — Кирилл Юрьевич ответил: «В то, что там что-то есть, я верю — не может все бесследно исчезнуть. Но в материальное продолжение своей жизни в нашем человеческом понимании не верю. Там, вероятно, происходит нечто совсем другое, непостижимое для нас».

Мария Кирилловна рассказывала: «Ему очень хотелось верить. И он верил по-своему, он молился… Но трудно ему было. И поэтому я старалась ему всячески помочь, облегчить путь к Богу. У него же и иконы в комнате были — от бабушки к нему перешли: иконка Николая Чудотворца, например, — ее моя прабабушка надела своему мужу, когда его посылали служить на Кавказ; и икона Серафима Саровского, освященная на мощах в тот самый день, когда его канонизировали… Отец очень дорожил ими, и не только потому, что это наши семейные реликвии. Но он никогда не лукавил и хотел ко всему всегда относиться честно, и если видел, что какие-то батюшки что-то делают нехорошо, его это до глубины души возмущало. Я говорила: „Папа, но это же люди, чего ты от них требуешь? Они же не ангелы!“ А он: „Нет! Как они могут? Они же Богу должны служить!“ Такая категоричность тоже мешала ему прийти в храм…»

Есть вера глубинная, непоказная. Как правило, она отягощена острыми, болезненными размышлениями о том, как могут люди, настолько близкие к Богу, вести себя часто неподобающим образом. Эти мысли порой разрушают не веру, конечно, а стремление к церкви — своего рода толстовское настроение овладевает человеком и заставляет его лишь в глубине души сосредоточить свои помыслы и чувствования…

После 80-летнего юбилея Кирилла Юрьевича, который, можно без преувеличения сказать, отмечался всенародно, он понемногу начал сдавать. По-прежнему играл на сцене, снимался в кино, руководил Большим драматическим театром им. Г. А. Товстоногова, много сил и энергии отдавал работе в Международной конфедерации театральных союзов, участвовал в различных мероприятиях, но сил оставалось все меньше. Будучи всегда стройным, подтянутым, Кирилл Юрьевич как-то истончился, приобрел хрупкость. Нет, он по-прежнему оставался очень привлекательным и обаятельным мужчиной, его глаза, его улыбка были такими же яркими и магнетическими, но какая-то «нездешность» уже сквозила в его облике. Он был серьезно болен.

Вскоре после тяжелой операции по пересадке костного мозга Кирилл Юрьевич вновь вернулся на сцену — он чувствовал себя гораздо лучше, был полон планов, идей…

Но в марте 2007 года случилась беда — умер Михаил Александрович Ульянов.

Двадцать девятого марта Кирилл Юрьевич прилетел из Питера в Москву на похороны. Очевидцы уверяют, что он чудом не потерял сознание рядом с гробом старого друга, стоял бледный, с дрожащими руками, опущенными углами рта, остановившимся, заледеневшим взглядом. У гроба он произнес: «Низкий поклон тебе, дорогой мой брат! Пока мы ходим по этой грешной земле, я буду тебя помнить…» Братьями Ульянов и Лавров называли друг друга с той поры, когда Иван Александрович Пырьев снимал свой знаменитый фильм, который им довелось вместе завершать. И это было не просто ласковое, шутливое прозвище — в слове «брат» таилось для них нечто большее: высокое духовное родство людей, одинаково болеющих за свое дело, за свою страну…

И еще одна, какая-то мистическая связь была между Ульяновым и Лавровым. Ведь в фильме Юрия Кары «Мастер и Маргарита», снятом в 1994 году и так и не вышедшем на экраны, роль Понтия Пилата играл Михаил Александрович Ульянов. Для него эта роль была отнюдь не последней, но чрезвычайно важной и значительной. Потому что — повторим! — одинаково умели они болеть за свое дело, за свою страну, за меняющийся вновь ход истории России…

Но, разумеется, скорбь Лаврова не остановила журналистов, кинувшихся к нему за комментариями.

«Когда дела были плохи, я ему звонил: „Миш, надо встретиться!“ — через силу говорил Кирилл Юрьевич. — Мы встречались и в течение пяти минут решали все вопросы. А кому мне звонить теперь? Словно полмира пропало… Мы с Мишей — артисты той когорты второй половины прошлого столетия, которая уходит. Нас, считай, уже почти нет… Хоть бы запомнили».

Почему для Лаврова в последние годы было так важно, чтобы запомнили? Он говорил об этом во многих интервью, но, как я убеждена, в словах Кирилла Юрьевича не было стремления непременно остаться в памяти народной. Здесь речь шла о другом.

Уходили не просто артисты «той когорты» — уходили личности, исчезло понимание ответственности, такие понятия, как общественный темперамент, полноценное, деятельное участие в жизни своей страны. И самые дорогие и священные для Лаврова понятия — долга, чести, совести. Не только в артистической среде — едва ли не в первую очередь, в структурах власти, а самое страшное — среди молодежи, которая росла без идеалов, без «чувств добрых», без любви к своей родине и необходимости служения ей. Кирилл Лавров видел все это и сильно переживал; и Георгий Александрович Товстоногов, и Михаил Александрович Ульянов, и Олег Николаевич Ефремов, и сам он были служителями не только искусства, но своей страны. Для них существовали идеалы и совершенно неприемлемые поступки. Да, этой страны уже давно не было, но другая, возникшая на ее обломках, может быть, еще больше нуждалась в служении!.. Только об этом как-то разом забыли, стараясь урвать побольше для себя. Сознание дворян-интеллигентов, к которым принадлежал по рождению и по воспитанию Кирилл Юрьевич Лавров, заменилось энергией глубоко неинтеллигентных временщиков, «образованцев»: хоть час — но мой… И это по-настоящему ранило Лаврова, вызывая мысли грустные и горькие. «Хоть бы запомнили» — фраза, относящаяся в первую очередь именно к этому восприятию времени; «хоть бы запомнили», как и чем жили предшествующие поколения, во что верили, за что бились…

И неужели все это было зря?..

И вновь вспоминается Понтий Пилат, его слова, обращенные к Иешуа Га Ноцри: «Ты не забудь, помяни меня, не забудь…»

«Хоть бы запомнили…»

В интервью Андрею Морозову накануне своего 80-летия Лавров признавался: «Мне было интереснее тогда. Пусть это звучит парадоксально, но это так. В те времена была цензура: „Это слово выкиньте! И это нельзя!“ Мы старались передурить друг друга — мы цензуру, а она нас. Она ловила нас на чем-то, а мы старались обвести ее вокруг пальца и все равно выйти к зрительному залу с тем, что мы хотели сказать. Вот в такой изощренной иезуитской борьбе часто рождались очень хорошие произведения. Поэтому я прихожу к мысли, что, когда все разрешено и все „пожалуйста!“, для театра это плохо — как для артистов, так и для режиссера. В такой свободе надо иметь очень мощного внутреннего цензора… Из служения искусству нельзя делать кормушку. Все-таки — не побоюсь этого слова — это сфера высокой духовности. Если ты служишь ей, и при этом тебе платят миллион, то — слава Богу! Но никогда на первое место нельзя ставить этот миллион».

Как показало время и продолжает показывать все больше с каждым годом, «мощный внутренний цензор» для подавляющего большинства деятелей искусства давно уже умер, похоронен и благополучно забыт. Как и понятие высокой духовности. Кирилла Лаврова как личность, привыкшую к Служению в самом высоком смысле этого слова, не могли не угнетать эти печальные наблюдения — ведь он привык мыслить не только как большой артист, но и как общественный деятель крупного масштаба, но и как художественный руководитель прославленного театра. А безжалостное время продолжало убивать, истреблять все то, чем он привык жить на протяжении восьми десятилетий…

Хотя Кирилл Юрьевич был очень болен, плохо выглядел и плохо себя чувствовал, жить он продолжал так, как жил всю жизнь — деятельно, ответственно, думая о будущем товстоноговского театра, о труппе. 20 апреля он проводил собрание коллектива, на котором обсуждались ближайшие планы театра — новые постановки, гастроли. А уже 25 апреля был срочно госпитализирован, и спустя два дня Кирилла Юрьевича Лаврова не стало.

Буквально за несколько дней до своего ухода Кирилл Юрьевич подарил храму Иоанна Богослова Леушинского подворья икону преподобного Сергия Радонежского, купленную им в Троице-Сергиевой лавре. Этим даром он не только хотел оставить память о себе как прихожанине, это был и своеобразный знак благодарности за давнее событие — именно здесь его крестили в младенчестве и незадолго до смерти восстановили свидетельство о крещении.

В день отпевания артиста подаренная им храму икона была поставлена рядом с гробом…

Прощаться с Кириллом Юрьевичем пришло, по приведенным в Интернете данным, около десяти тысяч петербуржцев. Накануне похорон целый день в церковь Иоанна Богослова шли и шли люди — разных поколений, разных воззрений, разных жизненных принципов. Их объединила скорбь по выдающемуся артисту и поистине необыкновенному, светлому и очень надежному человеку, Почетному гражданину города Санкт-Петербурга не по каким-то формальным признакам — по сути. Когда знаешь, что такие люди живут рядом, сама жизнь воспринимается более оптимистично, словно чувствуешь себя под надежной защитой и знаешь, что тебя не дадут в обиду, если где-то близко, в городе на Неве, живет человек, отвечающий за все, остро чувствующий несправедливость и фальшь, не умеющий прощать предательство.

А в день похорон в Петербург съехались люди едва ли не со всей России, из бывших советских республик — они, эти представители театральной культуры СНГ и Балтии, знали, что осиротели, потому что никто и никогда больше не будет так болеть их проблемами, так заботиться о том, чтобы не разрушилось окончательно некогда единое театральное пространство…

Похоронили Кирилла Юрьевича Лаврова, по его завещанию, на Богословском кладбище, рядом с Валентиной Александровной, хотя по статусу положено было хоронить его в Александро-Невской лавре. Но желание Кирилла Лаврова лежать рядом со «своей девочкой», как он называл жену, было выполнено.

Случилось так, что сороковой день Кирилла Юрьевича и день памяти Валентины Александровны сошлись. Отец Геннадий объяснил это как знак единства супругов: «Молитва о них возносится одновременно — и не потому, что мы хотим так, а по Промыслу Божиему. Через пять лет после смерти Валентины Александровны, в один день. Это признание их духовной встречи: Господь принял их верность, соединил, они лежат рядышком, с венчальными свечами в руках». Эти свечи Мария Кирилловна нашла накануне похорон и, по совету батюшки, положила их в гроб…

Незадолго до своего ухода Кирилл Лавров обсуждал с настоятелем храма Леушинского подворья, протоиереем Геннадием Беловоловым крест — как он хотел того, на кладбище был привезен простой деревянный крест, а через год был установлен памятник в виде большого гранитного креста на валуне…

В статье, посвященной памяти Кирилла Юрьевича, Марина Дмитревская написала: «Он прожил прекрасную жизнь человека дворянского происхождения, интеллигентского воспитания, православного вероисповедания, советской биографии. Его провожали с молитвой и под орудийные залпы.

Теперь он на пути к своим — тем, чьи голоса звучали для него давно. Его ждет там хорошая компания. А мы остались. Но, может быть, он не оставит нас оттуда?»

Не оставит — как зов совести, как голос долга, чести, необходимости бороться за идеалы, думая не о тяготах дня сегодняшнего, а о будущем, о том, что мы оставляем в наследство нашим детям и внукам…

Будем надеяться, что не оставит…

Дата добавления: 2015-10-24