Лев Николаевич Толстой

Наброски предисловия к «Войне и миру»

Я бесчисленное количество раз начинал и бросал писать ту историю из 12-го года, которая все яснее, яснее становилась для меня и которая все настоятельнее и настоятельнее просилась в ясных и определенных образах на бумагу. То мне казался ничтожным прием, которым я начинал, то хотелось захватить все, что я знаю и чувствую из того времени, и я сознавал невоз­можность этого, то простой, пошлый, литературный язык и ли­тературные приемы романа казались мне столь несообразными с величественным, глубоким и всесторонним содержанием, то необходимость выдумкою связывать те образы, картины и мыс­ли, которые сами собою родились во мне, так мне становились противны, что бросал начатое и отчаивался в возможности вы­сказать все то, что мне хотелось и нужно высказать. Но время и силы мои уходили с каждым часом, и я знал, что никто ни­когда не скажет того, что я имел сказать, не потому, что то, что я имел сказать, было очень важно для человечества, но потому, что известные стороны жизни, ничтожные для других, только я один, по особенности своего развития и характера (особен­ности, свойственной каждой личности), считал важным. Боль­ше всего меня стесняют предания, как по форме, так и по со­держанию. Я боялся писать не тем языком, которым пишут все, боялся, что мое писанье не подойдет ни под какую форму, ни романа, ни повести, ни поэмы, ни истории, я боялся, что необ­ходимость описывать значительных лиц 12-го года заставит ме­ня руководиться историческими документами, а не истиной, и от всех этих боязней время проходило, и дело мое не подвига­лось, и я начинал остывать к нему. Теперь, помучавшись дол­гое время, я решился откинуть все эти боязни и писать толь­ко то, что мне необходимо высказать, не заботясь о том, что выйдет из всего этого, и не давая моему труду никакого наиме­нования.

Печатая начало предлагаемого сочинения, я не обещаю ни продолжения, ни окончания его. Мы, русские, вообще не умеем писать романов в том смысле, в котором понимают этот род сочинений в Европе, и предлагаемое сочинение не есть повесть, в нем не проводится никакой одной мысли, ничто не доказывается, не описывается какое-нибудь одно событие; еще менее оно может быть названо романом, с завязкой, постоянно услож­няющимся интересом и счастливой или несчастливой развяз­кой, с которой уничтожается интерес повествования. Для того чтобы объяснить читателю, что такое есть предлагаемое сочи­нение, я нахожу удобнейшим описать то, каким образом я на­чал писать его.

В 1856 году я начал писать повесть с известным направле­нием, героем которой должен был быть декабрист, возвращаю­щийся с семейством в Россию. Невольно от настоящего я пере­шел к 1825 году, эпохе заблуждений и несчастий моего героя, и оставил начатое. Но и в 1825 году герой мой был уже воз­мужалым, семейным человеком. Чтобы понять его, мне нужно было перенестись к его молодости, и молодость его совпадала с славной для России эпохой 1812 года. Я другой раз бросил начатое и стал писать со времени 1812 года, которого еще запах и звук слышны и милы нам, но которое теперь уже настоль­ко отдалено от нас, что мы можем думать о нем спокойно. Но и в третий раз я оставил начатое, но уже не потому, чтобы мне нужно было описывать первую молодость моего героя, напро­тив: между теми полуисторическими, полуобщественными, полувымышленными великими характерными лицами великой эпохи, личность моего героя отступила на задний план, а на первый план стали, с равным интересом для меня, и молодые и старые люди, и мужчины и женщины того времени. В третий раз я вернулся назад по чувству, которое, может быть, покажется странным большинству читателей, но которое, надеюсь, поймут именно те, мнением которых я дорожу: я сделал это по чувству, похожему на застенчивость и которое я не могу определить одним словом. Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с Бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама. Кто не испытывал того скрытого, но неприят­ного чувства застенчивости и недоверия при чтении патриоти­ческих сочинений о 12-м годе. Ежели причина нашего торже­ства была не случайна, но лежала в сущности характера рус­ского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений.

Итак, от 1856 года возвратившись к 1805 году, я с этого времени намерен провести уже не одного, а многих моих геро­инь и героев через исторические события 1805, 1807, 1812, 1825 и 1856 года. Развязки отношений этих лиц я не предвижу ни в одной из этих эпох. Сколько я ни пытался сначала придумать романическую завязку и развязку, я убедился, что это не в моих средствах, и решился в описании этих лиц отдаться своим привычкам и силам... Я старался только, чтобы каждая часть сочинения имела независимый интерес.

Еще несколько слов оправдания на замечание, которое на­верное сделают многие. В сочинении моем действуют только князья, говорящие и пишущие по-французски, графы и т. п., как будто вся русская жизнь того времени сосредоточивалась в этих людях. Я согласен, что это неверно и нелиберально, и могу сказать один, но неопровержимый ответ. Жизнь чиновни­ков, купцов, семинаристов и мужиков мне неинтересна и напо­ловину непонятна, жизнь аристократов того времени, благодаря памятникам того времени и другим причинам, мне понятна, интересна и мила.

Печатая одну часть сочинения без заглавия и без опреде­ления рода, к которому оно принадлежит, т. е. не называя его ни поэмой, ни романом, ни повестью, ни рассказом, я считаю нужным сказать несколько слов, почему это так и почему я не могу определить, какую часть целого составляет печатаемое теперь.

Предлагаемое теперь сочинение ближе всего подходит к ро­ману или повести, но оно не роман, потому что я никак не могу и не умею положить вымышленным мною лицам известные границы — как то женитьба или смерть, после которых интерес повествования бы уничтожился. Мне невольно представлялось, что смерть одного лица только возбуждала интерес к другим лицам, и брак представлялся большей частью завязкой, а не развязкой интереса. Повестью же я не могу назвать моего со­чинения потому, что я не умею и не могу заставлять действо­вать мои лица только с целью доказательства или уяснения какой-нибудь одной мысли или ряда мыслей.

Причина же, почему я не могу определить, какую часть мо­его сочинения составляет печатаемое теперь, состоит в том, что я не знаю и сам для себя не могу предвидеть, какие размеры примет все сочинение.

Задача моя состоит в описании жизни и столкновений не­которых лиц в период времени от 1805 до 1856 года.

Я знаю, что ежели бы я исключительно был занят одной этой работой и ежели бы работа моя производилась при самых выгодных условиях, то и то едва ли я был бы в состоянии исполнить мою задачу. Но и исполнив ее так, как я бы желал, я убежден и стремлюсь к тому, чтобы интерес моего повество­вания не прекратился бы с достижением предположенной эпо­хи. Мне кажется, что ежели есть интерес в моем сочинении, то он не прерывается, а удовлетворяется на каждой части этого сочинения и что вследствие этой-то особенности оно и не мо­жет быть названо романом.

Вследствие этого-то свойства я и полагаю, что сочинение это может быть печатаемо отдельными частями, нисколько не теряя вследствие того интереса и не вызывая читателя на чте­ние следующих частей.

Вторую часть нельзя будет читать, не прочтя первую, но прочтя первую часть, очень можно будет не читать второй.

Дата добавления: 2015-10-24