Венец творения 6 страница

председателя правления Республиканской

ассоциации «Щит Чернобылю»

Народный хор

Клавдия Григорьевна Барсук, жена ликвидатора, Тамара Васильевна Белоокая, врач, Екатерина Федоровна Боброва, переселенка из города Припяти, Андрей Буртыс, журналист, Иван Наумович Вергейчик, педиатр, Елена Ильинична Воронько, жительница городского посёлка Брагин, Светлана Говор, жена ликвидатора, Наталья Максимовна Гончаренко, переселенка, Тамара Ильинична Дубиковская, жительница городского посёлка Наровля, Альберт Николаевич Зарицкий, врач, Александра Ивановна Кравцова, врач, Элеонора Ивановна Ладутенко, радиолог, Ирина Юрьевна Лукашевич, акушерка, Антонина Максимовна Ларивончик, переселенка, Анатолий Иванович Полищук, гидрометеоролог, Мария Яковлевна Савельева, мать, Нина Ханцевич, жена ликвидатора.

"Давно не вижу счастливых беременных женщин… Счастливых мам…

Вот она только родила. Пришла в себя… Зовёт: «Доктор, покажите мне! Принесите!» Трогает головку, лобик, тельце. Пальчики считает… На ногах, на ручках… Проверяет. Хочет удостовериться: «Доктор, у меня нормальный ребёнок родился? Все хорошо?» Принесут его кормить. Боится: «Я недалеко от Чернобыля живу… Я под „чёрный дождь“ попала…»

Сны рассказывают: то телёночка родила с восемью ножками, то щенка с головой ёжика… Такие странные сны. Раньше таких снов у женщин не было. Я не слышала.

У меня тридцать лет акушерского стажа…"

"Я всю жизнь живу в слове… Со словом…

"Преподаю в школе русский язык и литературу. Это, кажется, было в начале июня, шли экзамены. Вдруг директор школы собирает нас и объявляет: «Завтра всем прийти с лопатами». Выяснилось: мы должны снять верхний заражённый слой земли вокруг школьных зданий, а потом приедут солдаты и заасфальтируют. Вопросы: «Какие выдадут защитные средства? Привезут ли специальные костюмы, респираторы?» Ответили, что нет. «Возьмите лопаты и будете копать». Только двое молодых учителей отказались, а остальные пошли и копали. Подавленность и в то же время чувство исполненного долга, живёт это в нас: быть там, где трудно, опасно, защищать родину. Разве я чему-то другому учила своих учеников, только этому: пойти, броситься в огонь, защищать, жертвовать. Литература, которую я преподавала, она не о жизни, она о войне. О смерти. Шолохов, Серафимович, Фурманов, Фадеев… Борис Полевой… Только двое молодых учителей отказались. Но они из нового поколения… Это уже другие люди…

Рыли землю с утра до вечера. Когда возвращались домой, казалось странным, что работают городские магазины, женщины покупают чулки, духи. В нас уже жили военные ощущения. И было куда понятнее, когда вдруг появились очереди за хлебом, солью, спичками… Все кинулись сушить сухари… Мыли пол по пять-шесть раз в день, законопатили окно. Все время слушали радио. Это поведение показалось мне знакомым, хотя я родилась после войны. Пыталась анализировать свои чувства и поразилась тому, насколько быстро перестроилась моя психика, каким-то непостижимым образом мне оказался знаком военный опыт. Могла себе представить, как брошу дом, как мы с детьми уедем, какие вещи возьмём, что напишу маме. Хотя вокруг текла обычная мирная жизнь, по телевизору показывали кинокомедии.

Нам память подсказывала… Мы всегда жили в ужасе, мы умеем жить в ужасе, это – наша среда обитания.

Тут нашему народу нет равных…"

"Я не была на войне… Но мне это напомнило…

Солдаты заходили в деревни и эвакуировали людей. Деревенские улицы были забиты военной техникой: бронетранспортёры, грузовые машины под зелёным брезентом, даже танки. Люди покидали свои дома в присутствии солдат, действовало это угнетающе, особенно на тех, кто пережил войну. Сначала винили русских – они виноваты, их станция… Следом: «Коммунисты виноваты…» Сердце стучало от неземного страха…

Нас обманули. Пообещали, что мы через три дня вернёмся. Оставили мы дом, баню, резной колодец, старый сад. Ночью перед отъездом я вышла в сад и увидела, как раскрылись цветы. А утром все упали. Мама не смогла пережить переселение. Через год она умерла. У меня два сна повторяются… Первый – я вижу наш пустой дом, а второй – возле нашей калитки, среди георгин стоит моя мама… Живая… И улыбается…

Все время сравнивают с войной. Но … войну можно понять. О войне мне отец рассказывал, я книги читала…. А тут? Осталось от нашей деревни три кладбища: на одном люди лежат, оно старое, на втором – расстрелянные собаки и кошки, которых мы бросили, на третьем – наши дома.

Даже наши дома похоронили…"

"Каждый день… Я каждый день хожу по своим воспоминаниям…

По тем же улицам, мимо тех же домов. Такой тихий у нас был городок. Никаких заводов, одна конфетная фабрика. Воскресенье… Лежу, загораю. Бежит мама: «Деточка, Чернобыль взорвался, люди по домам прячутся, а ты под солнцем». Я посмеялась – до Чернобыля от Наровли сорок километров.

Вечером возле нашего дома остановились «Жигули», заходит моя знакомая с мужем: она – в домашнем халате, он – в спортивном трико и в каких-то старых тапочках. Через лес, просёлочными дорогами они удирали из Припяти… Бежали… На дорогах дежурила милиция, военные посты, никого не выпускали. Первое, что она мне закричала: «Нужно срочно искать молоко и водку! Срочно!» Кричала и кричала: «Только новую мебель купили, новый холодильник. Я себе шубу сшила. Все оставили, обвязали целлофаном… Ночь не спали… Что будет? Что будет?» Муж её успокаивал. Он рассказывал, что над городом летают вертолёты, а по улицам ездят военные машины и поливают какой-то пеной. Мужчин забирают на полгода в армию, как на войну. Днями сидели у телевизора и ждали, когда Горбачёв выступит. Власти молчали…

Только когда отгремели майские праздники, Горбачёв сказал: не волнуйтесь, мол, товарищи, ситуация на контроле… Пожар, просто пожар. Ничего особенного… Люди там живут, работают…

Мы верили…"

"Такие картины… Боялась ночью спать… Закрыть глаза…

Гнали скот… Весь скот из выселенных деревень гнали к нам в райцентр на приёмные пункты. Обезумевшие коровы, овечки, поросята бегали по улицам… Кто хотел, тот ловил… С мясокомбината машины с тушами шли на станцию Калиновичи, оттуда грузили на Москву. Москва не принимала. И эти вагоны, уже могильники, возвращались назад к нам. Целые эшелоны. Тут их хоронили. Запах гнилого мяса преследовал по ночам… «Неужели так пахнет атомная война?» – думала я. Война должна пахнуть дымом…

В первые дни наших детей вывозили ночью, чтобы меньше людей видело. Прятали беду, скрывали. А народ все равно узнавал. Выносили на дорогу к нашим автобусам бидончики с молоком, пекли булочки.

Как в войну… С чем ещё сравнить?"

"Совещание в облисполкоме… Военная обстановка…

Все ждут выступления начальника гражданской обороны, потому что если кто-то и вспомнил что-то о радиации, то только какие-то обрывки из учебника физики за десятый класс. Он выходит на трибуну и начинает рассказывать то, что написано в книгах и учебниках об атомной войне: получив пятьдесят рентген, солдат должен выйти из боя, как строить укрытия, как пользоваться противогазом, о радиусе взрыва… Но тут не Хиросима и Нагасаки, тут все по-другому… Мы уже догадываемся…

В заражённую зону вылетели на вертолёте. Экипировка по инструкции: нижнего белья нет, комбинезон из хэбе, как у повара, на нем защитная плёнка, рукавицы, марлевая повязка. Обвешаны все приборами. Спускаемся с неба возле деревни, а там ребятишки купаются в песке, как воробьи. Во рту камушек, веточка. Маленькие – без штанов. С голыми попками… А у нас приказ: с народом не общаться, панику не поднимать…

И вот теперь живу с этим…"

"По телевизору вдруг замелькали передачи…

Один из сюжетов: бабка подоила молоко, налила в банку, репортёр подходит с военным дозиметром, водит по банке… Идёт комментарий, что вот, смотрите, совершенная норма, а до реактора десять километров. Показывают реку Припять… Купаются, загорают… Вдалеке виден реактор и клубы дыма над ним… Комментарий: западные голоса сеют панику, распространяют заведомую клевету об аварии. И снова с этим дозиметром – то к тарелке ухи его прикладывают, то к шоколадке, то к пончикам у открытого киоска. Это был обман. Военные дозиметры, которые находились в то время на вооружении нашей армии, не рассчитаны на проверку продуктов, они только меряют фон.

Такое количество лжи, с которым связан в нашем сознании Чернобыль, было разве только в сорок первом… При Сталине…"

"Хотела родить от любви…

Мы ждали первенца. Муж хотел мальчика, а я – девочку. Врачи уговаривали меня: «Надо решиться на аборт. Ваш муж долгое время находился в Чернобыле». Он – шофёр, и его в первые дни туда призвали. Возил песок и бетон. Но я никому не верила. Не хотела верить. Я читала в книгах, что любовь может все победить. Даже смерть.

Ребёночек родился мёртвый. И без двух пальчиков. Девочка. Я плакала. «Ну, пусть бы у неё хотя бы пальчики были. Она же – девочка…».

"Никто не понимал, что произошло…

Позвонила в военкомат, мы, медики, все военнообязанные, предложила свою помощь. Не помню фамилию, но звание было майор, ответил мне: «Нам нужны молодые». Я пробовала убеждать: «Молодые врачи, во-первых, не готовы, а, во-вторых, они подвергаются большей опасности, молодой организм чувствительнее к воздействию радиации». Ответ: «У нас приказ – брать молодых».

Помню… У больных стали плохо заживать раны. Ещё… Тот первый радиоактивный дождь, после которого пожелтели лужи. Стали жёлтые на солнце. Теперь этот цвет тревожит всегда. С одной стороны, сознание ни к чему подобному оказалось не готово, а с другой – мы ведь самые лучшие, самые необыкновенные, у нас самая великая страна. Мой муж, человек с высшим образованием, инженер, он серьёзно меня уверял, что это террористический акт. Вражеская диверсия. Мы так думали…Мы так были воспитаны… Но я вспоминала, как ехала в поезде с одним хозяйственником, и он мне рассказывал о строительстве Смоленской атомной станции: сколько цемента, досок, гвоздей, песка уплывало с объекта в близлежащие деревни. За деньги, за бутылку водки…

В деревнях… На заводах…Выступали работники райкомов партии, ездили, общались с народом. Но ни один из них не способен был ответить на вопросы, что такое дезактивация, как защитить детей, какие коэффициенты перехода радионуклидов в пищевые цепочки? Об альфа – бета – и гамма частицах, о радиобиологии, ионизирующих излучениях, не говоря об изотопах. Для них это были вещи из иного мира. Они читали лекции о героизме советских людей, символах военного мужества, происках западных спецслужб…

Взяла слово на партсобрании: где профессионалы? Физики? Радиологи? Мне пригрозили, что заберут партбилет…"

"Много было необъяснимых смертей… Неожиданных…

У моей сестры болело сердце… Когда она услышала о Чернобыле, почувствовала: «Вы это переживёте, а я – нет». Она умерла через несколько месяцев… Врачи ничего не объяснили. А с её диагнозом ещё долго можно было жить…

Рассказывают… У старух появлялось молоко в грудях, как у рожениц. Медицинский термин этому явлению – релаксация. А для крестьян? Божья кара… Случилось такое с бабкой, которая жила одиноко. Без мужа и без детей. Сбожеволила. Ходила по деревне и качала что-нибудь на руках, возьмёт полено или детский мячик обвяжет платком…. Люли-люли… Баюшки…"

"Я боюсь жить на этой земле…

Дали дозиметр, а зачем он мне? Постираю бельё, оно у меня белюсенькое – дозиметр звенит. Приготовлю еду, спеку пирог – звенит. Постелю постель – звенит. Зачем он мне? Я кормлю детей – и плачу. «Чего ты, мамка, плачешь?»

Двое детей-двое мальчиков. Все время с ними по больницам. По врачам. Старшенький: то ли девочка, то ли мальчик. Лысенький. Я – и к профессорам с ним, и к бабкам. Шептухам, знахаркам. Самый маленький в классе. Ему нельзя бегать, играть, если кто нечаянно ударит, потечёт кровь, он может умереть. Болезнь крови, я её даже не выговорю. Лежу с ним в больнице и думаю: «Умрёт». Потом поняла, что так думать нельзя, а то смерть услышит. Плакала в туалете. Все мамы в палатах не плачут, а в туалетах, в ванной. Вернусь весёлая:

– У тебя уже щёчки порозовели. Выздоравливаешь.

– Мамочка, забери меня из больницы. Я тут умру. Тут все умирают.

Где мне плакать? В туалете? А там очередь… Там все такие, как я…"

"На радуницу… В день поминовения…

Нас пускают на кладбище. На могилки… А заходить в свои дворы, милиция приказывает, нельзя. На вертолётах они над нами летают. Так мы хоть издали поглядим на наши хаты… Перекрестим их…

Привезу ветку сирени с родного места, и она год у меня стоит…"

"Расскажу вам, что такое наш человек… Советский….

В «грязных» районах… В первые годы магазины завалили гречкой, китайской тушёнкой, и люди радовались, похвалялись, что, мол, нас теперь отсюда не выгонишь. Нам тут хорошо! Загрязнялась почва неравномерно, в одном колхозе и «чистые», и «грязные» поля. Тем, кто работает на «грязных»? платят больше, и все просятся туда. На «чистые» ехать отказываются…

Недавно был у меня в гостях брат с Дальнего Востока. "Вы, – говорит, – тут как «чёрные ящики»… Люди – «чёрные ящики»… «Чёрные ящики» есть на каждом самолёте, они записывают вся информацию о полёте. Когда самолёт терпит аварию – ищут «чёрные ящики».

Мы думаем, что живём, как все… Ходим, работаем… Влюбляемся… Нет! Мы записываем информацию для будущего…"

"Я – детский врач…

У детей все иначе, чем у взрослых. У них, например, нет понятия, что рак – это смерть. Этот образ у них не возникает. Они все о себе знают: диагноз, название всех процедур, лекарств. Знают больше, чем их мамы. А их игры? Бегают по палатам друг за другом и кричат: «Я – радиация! Я – радиация!». Мне кажется, что когда они умирают, у них такие удивлённые лица… Они в недоумении…

Лежат с такими удивлёнными лицами…"

"Врачи меня предупредили, что мой муж умрёт… У него рак крови…

Он заболел, когда вернулся из чернобыльской зоны. Через два месяца. Его с завода туда послали. Пришёл с ночной смены:

– Утром уезжаю…

– Что ты там будешь делать?

– Работать в колхозе.

Сгребали сено в пятнадцатикилометровой зоне. Убирали свёклу. Копали картошку.

Вернулся. Поехали к его родителям. Помогал отцу штукатурить печь. И там упал. Вызвали «скорую», отвезли в больницу – смертельная доза лейкоцитов. Отправили в Москву.

Приехал оттуда с одной мыслью: «Я умру». Стал больше молчать. Убеждала. Просила. Словам моим не верит. Тогда я родила ему дочь, чтобы поверил. Я сны свои не разгадываю… То меня ведут на эшафот, то я вся в белом… Сонник не читаю…Проснусь утром, посмотрю на него: как же я останусь одна?. Хотя бы девочка подросла и его запомнила. Она маленькая, недавно стала ходить. Бежит к нему: «Па-а-а…» Гоню эти мысли…

Если бы я знала… Закрыла бы все двери, стала бы на пороге. Заперла бы на десять замков…"

"Уже два года живём с моим мальчиком в больнице…

Маленькие девочки в больничных палатах играют в «куклы». Куклы у них закрывают глаза… Так куклы умирают…

– Почему куклы умирают?

– Потому что это наши дети, а наши дети жить не будут. Они родятся и умрут.

Моему Артемке семь лет, а на вид ему дают пять.

Закроет глаза, и я думаю, что уснул. Заплачу: он же не видит.

А он – отзывается:

– Мама, я уже умираю?

Заснёт и почти не дышит. Я стану перед ним на колени. Перед кроваткой.

– Артемка, открой глаза… Скажи что-нибудь…

«Ты ещё тёпленький…» – думаю про себя.

Откроет глаза. Опять заснёт. И так тихо. Как умер.

– Артемка, открой глазки…

Я не даю ему умереть…"

"Недавно праздновали Новый год… Накрыли хороший стол. Все своё: копчёности, сало, мясо, огурчики маринованные, только хлеб из магазина. Даже водка своя, самодельная. Своё, как у нас смеются, чернобыльское. С цезием, стронцием вприкуску. А где что взять? Магазины в деревнях с пустыми прилавками, а если что и появится, то с нашими зарплатами и пенсиями не подступишься.

Пришли к нам гости. Наши хорошие соседи. Молодые. Один учитель, второй – колхозный механик с женой. Выпили. Закусили. И начались песни. Не сговариваясь, запели революционные песни. Песни о войне. «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля» – мою любимую. И получился хороший вечер. Такой, как раньше.

Написала про это сыну. Он у нас учится в столице. Студент. Получаю ответ: «Мама, я представил себе эту картину – чернобыльская земля. Наша хата. Блестит новогодняя ёлка… А люди за столом поют революционные и военные песни, будто нет у них позади ни ГУЛАГА, ни Чернобыля…»

Мне стало страшно не за себя, а за сына. Ему некуда вернуться…"

Глава третья

Дата добавления: 2015-10-24