Некоторые общие выводы.

1. Становление образа мира у человека есть его переход за пределы
«непосредственно чувственной картинки». Образ не картинка!

2. Чувственность, чувственные модальности все более «обезразличива-
ются». Образ мира слепоглухого не другой, чем образ мира зрячеслышаще-
го, а создан из другого строительного материала, из материала других мо­
дальностей, соткан из другой чувственной ткани. Поэтому он сохраняет
свою симультанность, и это — проблема для исследования!

3. «Обезличивание» модальности — это совсем не то же самое, что
безличность знака по отношению к значению.

Сенсорные модальности ни в коем случае не кодируют реальность. Они несут ее в себе¹. Поэтому-то распадение чувственности (ее перверзии) порождает психологическую ирреальность мира, явления его «исчезания». Это известно, доказано.

4. Чувственные модальности образуют обязательную фактуру обра­
за мира. Но фактура образа неравнозначна самому образу! Так в живопи­
си за мазками масла просвечивает предмет. Когда я смотрю на изображен­
ный предмет — не вижу мазков, и vice versa! Фактура, материал снимается
образом, а не уничтожается в нем.

¹ Я всегда с огорчением читаю на страницах психологической современной литера­туры такие высказывания, как «кодирование в таких-то ощущениях». Что это значит? Условно переданное? Отношения нет. Оно устанавливается, нами накладывается. Не надо кодирования! Не годится понятие!

Леонтьев А.И. Образ мира 541

В образ, картину мира входит не изображение, а изображенное (изоб-раженность, отраженность открывает только рефлексия, и это важно!).

Итак, включенность живых организмов, системы процессов их орга­нов, их мозга в предметный, предметно-дискретный мир приводит к тому, что система этих процессов наделяется содержанием, отличным от их собственного содержания, содержанием, принадлежащим самому предмет­ному миру.

Проблема такого «наделения» порождает предмет психологической науки!

А.Н.Леонтьев

ЧУВСТВЕННАЯ ТКАНЬ СОЗНАНИЯ¹

Развитое сознание индивидов характеризуется своей психологиче­ской многомерностью.

В явлениях сознания мы обнаруживаем прежде всего их чувствен­ную ткань. Эта ткань и образует чувственный состав конкретных образов реальности, актуально воспринимаемой или всплывающей в памяти, отно­симой к будущему или далеко только воображаемой. Образы эти различа­ются по своей модальности, чувственному тону, степени ясности, большей или меньшей устойчивости и т.д. Обо всем этом написаны многие тысячи страниц. Однако эмпирическая психология постоянно обходила важней­ший с точки зрения проблемы сознания вопрос: о той особой функции, которую выполняют в сознании его чувственные элементы. Точнее, этот во­прос растворялся в косвенных проблемах, таких, как проблема осмысленно­сти восприятия или проблема роли речи (языка) в обобщении чувственных данных.

Особая функция чувственных образец сознания состоит в том, что они придают реальность сознательной картине мира, открывающейся субъекту. Что, иначе говоря, именно благодаря чувственному содержанию сознания мир выступает для субъекта как существующий не в сознании, а вне его сознания — как объективное «поле» и объект его деятельности.

Это утверждение может показаться парадоксальным, потому что ис­следования чувственных явлений издавна исходили из позиций, приво­дивших, наоборот, к идее об их «чистой субъективности», «иероглифично-сти». Соответственно, чувственное содержание образов представлялось не как осуществляющее непосредственную связь сознания с внешним ми­ром², а, скорее, как отгораживающее от не>го.

¹ Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. 2-е изд. М.: Политиздат, 1977.
С. 133—140.

² См. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 18. С. 46.

Леонтьев А.Н. Чувственная ткань сознания 543

В послегельмгольцевский период экспериментальное изучение про­цессов перцепции ознаменовалось огромными успехами, так что психоло­гия восприятия наводнена сейчас великим множеством разнообразных фактов и частных гипотез. Но вот что удивительно: несмотря на эти ус­пехи, теоретическая позиция Гельмгольца осталась непоколебленной.

Правда, в большинстве психологических работ она присутствует не­видимо, за кулисами. Лишь немногие обсуждают ее серьезно и открыто, как, например, Р.Грегори — автор самых, пожалуй, увлекательных совре­менных книг о зрительном восприятии¹.

Сила позиции Гельмгольца в том, что, изучая физиологию зрения, он понял невозможность вывести образы предметов непосредственно из ощу­щений, отождествить их с теми «узорами», которые световые лучи рисуют на сетчатке глаза. В рамках понятийного строя естествознания того вре­мени решение проблемы, предложенное Гельмгольцем (а именно, что к ра­боте органов чувств необходимо присоединяется работа мозга, строящего по сенсорным намекам гипотезы о предметной действительности), было единственно возможным.

Дело в том, что предметные образы сознания мыслились как некото­рые психические вещи, зависящие от других вещей, составляющих их внеш­нюю причину. Иначе говоря, анализ шел в плоскости двоякой абстракции, которая выражалась, с одной стороны, в изъятии сенсорных процессов из системы деятельности субъекта, а с другой — в изъятии чувственных обра­зов из системы человеческого сознания. Сама идея системности объекта на­учного познания оставалась неразработанной.

В отличие от подхода, рассматривающего явления в их изолирован­ности, системный анализ сознания требует исследовать «образующие» соз­нания в их внутренних отношениях, порождаемых развитием форм свя­зи субъекта с действительностью, и, значит, прежде всего, со стороны той функции, которую каждое из них выполняет в процессах презентирова-ния (представленности) субъекту картины мира.

Чувственные содержания, взятые в системе сознания, не открывают прямо своей функции, субъективно она выражается лишь косвенно — в безотчетном переживании «чувства реальности». Однако она тотчас обна­руживает себя, как только возникает нарушение или извращение рецеп­ции внешних воздействий. Так как свидетельствующие об этом факты имеют для психологии сознания принципиальное значение, то я приведу некоторые из них.

Очень яркое проявление функции чувственных образов в сознании реального мира мы наблюдали в исследовании восстановления предмет­ных действий у раненых минеров, полностью ослепших и одновременно потерявших кисти обеих рук. Так как у них была произведена восстано­вительная хирургическая операция, связанная с массивным смещением

' См. Грегори Р. Разумный глаз. М., 1972.

544 Тема 7. Человек как субъект познания

мягких тканей предплечий, то они утрачивали также и возможность ося­зательного восприятия предметов руками (явление асимболии). Оказалось, что при невозможности зрительного контроля эта функция у них не вос­станавливалась, соответственно у них не восстанавливались и предметные ручные движения. В результате через несколько месяцев после ранения у больных появлялись необычные жалобы: несмотря на ничем не затруд­ненное речевое общение с окружающими и при полной сохранности ум­ственных процессов, внешний предметный мир постепенно становился для них «исчезающим». Хотя словесные понятия (значения слов) сохраняли у них свои логические связи, они, однако, постепенно утрачивали свою предметную отнесенность. Возникала поистине трагическая картина раз­рушения у больных чувства реальности. «Я обо всем как читал, а не ви­дел... Вещи от меня все дальше» — так описывает свое состояние один из ослепших ампутантов. Он жалуется, что когда с ним здороваются, «то как будто и человека нет»¹.

Сходные явления потери чувства реальности наблюдаются и у нор­мальных испытуемых в условиях искусственной инверсии зрительных впечатлений. Еще в конце прошлого столетия Стреттон в своих класси­ческих опытах с ношением специальных очков, переворачивающих изо­бражение на сетчатке, отмечал, что при этом возникает переживание не­реальности воспринимаемого мира².

Требовалось понять суть тех качественных перестроек зрительного образа, которые открываются субъекту в виде переживания нереальности зрительной картины. В дальнейшем были обнаружены такие особенности инвертированного зрения, как трудность идентификации знакомых пред­метов³ и особенно человеческих лиц⁴, его аконстантность⁵ и т.п.

Отсутствие прямой отнесенности инвертированного зрительного об­раза к объективному предметному миру свидетельствует о том, что на уров­не рефлектирующего сознания субъект способен дифференцировать воспри­ятие реального мира и свое внутреннее феноменальное поле. Первое представлено сознательными «значимыми» образами, второе — собственно чувственной тканью. Иначе говоря, чувственная ткань образа может быть представлена в сознании двояко: либо как то, в чем существует для субъ­екта предметное содержание (и это составляет обычное, «нормальное» явле-

¹ Леонтьев А.Н., Запорожец А.В. Восстановление движения. М., 1945. С. 75.

² См. Stratton M. Some preliminary experiments in vision without inversion of the
retinal image // Psychological Review. 1897. № 4.

³ Cm. Gaffron M. Perceptual experience: an analysis of its Relation to the external
world through internal processing // Psychology: A Study of a Science. 1963. Vol. 4.

⁴ Cm. Jin. Looking an upside-down face // Journal of Experimental Psychology. 1969.
Vol. 81 (1).

⁵ См. Логвиненко АД., Столин В.В. Восприятие в условиях инверсии поля зрения.
Эргономика. Труды ВНИИТЭ. М., 1973. Вып. 6.

Леонтьев А.Н. Чувственная ткань сознания 545

ние), либо сама по себе. В отличие от нормальных случаев, когда чувствен­ная ткань и предметное содержание слиты между собой, их несовпадение обнаруживается либо в результате специально направленной интроспек­ции¹, либо в особых экспериментальных условиях — особенно отчетливо в опытах с длительной адаптацией к инвертированному зрению². Сразу после надевания инвертирующих призм субъекту презентируется лишь чувствен­ная ткань зрительного образа, лишенная предметного содержания. Дело в том, что при восприятии мира через меняющие проекцию оптические уст­ройства видимые образы трансформируются в сторону их наибольшего правдоподобия; другими словами, при адаптации к оптическим искажени­ям происходит не просто иное «декодирование» проекционного образа, а сложный процесс построения воспринимаемого предметного содержания, имеющего определенную предметную логику, отличную от «проекционной логики» сетчаточного образа. Поэтому невозможность восприятия предмет­ного содержания в начале хронического эксперимента с инверсией связана с тем, что в сознании субъекта образ представлен лишь его чувственной тка­нью. В дальнейшем же перцептивная адаптация совершается как своеоб­разный процесс восстановления предметного содержания зрительного об­раза в его инвертированной чувственной ткани³.

Возможность дифференцирования феноменального поля и предмет­ных «значимых» образов, по-видимому, составляет особенность только чело­веческого сознания, благодаря которой человек освобождается от рабства чувственных впечатлений, когда они извращаются случайными условиями восприятия. Любопытны в этой связи эксперименты с обезьянами, которым одевались очки, инвертирующие сетчаточный образ; оказалось, что, в отли­чие от человека, у обезьяны это полностью разрушает их поведение и они впадают на длительный срок в состояние инактивности⁴.

Я мог привести здесь лишь немногие данные, касающиеся того особен­ного вклада, который чувственность вносит в индивидуальное сознание; бы­ли, например, вовсе опущены некоторые важные факты, полученные в ус­ловиях длительной сенсорной депривации⁵. Но и сказанного достаточно, чтобы поставить вопрос, центральный для дальнейшего анализа рассматри­ваемой проблемы.

¹ Это дало основание ввести понятие «видимое поле» в отличие от понятия «видимый
мир». См. Gibson J.J. Perception of the visual world. Boston, 1950.

² См. Логвиненко А.Д. Инвертированное зрение и зрительный образ // Вопросы
психологии. 1974. № 5.

³ См. Логвиненко АД. Перцептивная деятельность при инверсии сетчаточного образа
// Восприятие и деятельность. М., 1975.

* См. Foley J.B. An experimental investigation of the visual field in the Resus monkey // Journal of genetik Psychology. 1940. № 56.

⁵ Cm. Solomon Ph., Kubzansky P. and oth. Physiological and Psychological aspects of sensory deprivation // Sensory deprivation. Cambridge, Mass., 1965.

35 Зак. 2652

546 Тема 7. Человек как субъект познания

Глубокая природа психических чувственных образов состоит в их предметности, в том, что они порождаются в процессах деятельности, прак­тически связывающей субъекта с внешним предметным миром. Как бы ни усложнялись эти связи и реализующие их формы деятельности, чувст­венные образы сохраняют свою изначальную предметную отнесенность.

Конечно, когда мы сопоставляем с огромным богатством позна­вательных результатов мыслительной человеческой деятельности те вклады, которые непосредственно вносит в него наша чувственность, то прежде всего бросается в глаза их крайняя ограниченность, почти нич­тожность; к тому же обнаруживается, что чувственные впечатления по­стоянно вступают в противоречие с более полным знанием. Отсюда и возникает идея, что чувственные впечатления служат лишь толчком, приводящим в действие наши познавательные способности, и что образы предметов порождаются внутренними мыслительными — бессознатель­ными или сознательными — операциями, что, иначе говоря, мы не воспри­нимали бы предметного мира, если бы не мыслили его. Но как могли бы мы мыслить этот мир, если бы он изначально не открывался нам имен­но в своей чувственно данной предметности?

М.Айзенк

ИСТОРИЯ КОГНИТИВНОЙ ПСИХОЛОГИИ¹

Продуктивно обсуждать развитие когнитивной психологии во второй половине XX века следует в сравнении с подходом, который доминировал перед ней — бихевиоризмом. В начале века Джон Уотсон выдвинул по­ложение о том, что психология может стать по-настоящему эксперимен­тальной и научной дисциплиной лишь сосредоточившись на исследовании наблюдаемых феноменов. Это означало, что бихевиоральный подход сосре­доточился на отношении между наблюдаемыми стимулами и наблюдаемы­ми ответами и не желал вводить какие-либо гипотетические конструкты теоретически.

Появление бихевиоризма объясняется тем, что Уотсон и его после­дователи хотели, чтобы психология достигла уровня таких устойчивых (естественнонаучных) дисциплин, как физика и химия. Так утверждали логические позитивисты (Карнап): теоретические объяснения (конструк­ты) в любой науке значимы только в той степени, в которой они могут быть наблюдаемы. Научные теории проверяются наблюдаемыми фактами. Однако взгляды логических позитивистов позволили некоторым веду­щим психологам (Скиннер) утверждать, что физика и химия были успеш­нее психологии потому, что физики и химики лучше (ближе) психологов отвечали тем характеристикам «хорошей науки», которые отстаивали логические позитивисты.

В течение долгого времени бихевиоризм имел исключительное вли­яние, особенно в США. Но даже там, начиная с 1950-х годов, он постепен­но его утрачивал.

Это вызывалось двумя основными причинами. Во-первых, бихевио­ризм так и не предложил детального и адекватного объяснения сложной

¹ The Blackwell Dictionary of Cognitive psychology / Ed. M.W.Eysenck. Cambridge, 1994. P. 61—66. (Перевод В.В.Петухова.)

548 Тема 7. Человек как субъект познания

познавательной деятельности. Было возможном (хотя и небезошибочным) объяснять многие факты обусловливания путем ассоциации между стиму­лами, или между стимулами и ответами, но оказалось чрезвычайно труд­ным реализовать этот стимульно-реактивный подход к пониманию таких сложных систем, как язык. То же относилось к попыткам бихевиористов рассмотреть познавательную активность, скажем, креативность или реше­ние проблем.

Во-вторых, философы науки в течение XX века все чаще бросали вы­зов традиционным взглядам на научные исследования. Так, Поппер¹ оспа­ривал положение о том, что научное наблюдение обеспечивает объектив­ность. Напротив, он утверждал, что оно во многом основывается на предвзятых идеях и теоретических построениях. Он часто подчеркивал это в своих лекциях, когда предупреждал своих слушателей, чтобы они следи­ли, до какой степени их ответ был типичным: «Наблюдать что?». Иначе го­воря, наблюдение не происходит в вакууме, но во многом зависит от того, что мы ищем, хотим обнаружить, найти.

Наиболее жестко традиционные научные взгляды критиковал, оспа­ривал Фейерабенд². Он утверждал, что имеется несколько примечательных правил, которые направляют деятельность ученых. На практике же следу­ют только одному правилу — «что-то происходит (anything goes)». Наука отличается от не-науки большим, чем сказал фейерабенд, но нет сомнения, что его взгляды, а также взгляды многих философов науки, оказали осво­бодительное влияние на психологию. Если точные науки, такие, как физи­ка и химия, не придерживались сугубо строгих правил, то и психологии не было нужды следовать им. Это значило, что жесткость и ограниченность бихевиоризма могли быть преодолены более гибкими подходами, среди ко­торых вскоре заявила о себе когнитивная психология.

Для большинства академических дисциплин, включающих когни­тивную психологию, очень трудно назвать оторавную точку. Одна из при­чин этого состоит в том, что необходимо различить раннюю работу, ко­торая явно родственна современной когнитивной психологии и все же вносит в ее развитие минимальный вклад, и работу, сыгравшую реальную роль в становлении когнитивной психологии- Блестящим примером ран­ней работы является исследование, проведенное нейропсихологами в кон­це XIX века³. Они попытались представить нарушения речи у больных с травмами головного мозга как поражения его особых отделов, отвечаю­щих за речевую деятельность, а также локализовать части мозга, функ­ционально соответствующие ей. Исследование и теория нейропсихологов

¹ См. Popper K.R. Objective knowledge. Oxford: Oxford University Press, 1972.

² Cm. Feyerabend P. Against method: Outline of an anarhist theory of knowledge. London:
New Left Book, 1975.

³ Cm. Ellis A.W., Young A.W. Human cognitive neuropsychology. London: Lawrense Eribaum
Associated Ltd., 1988.

Айзенк М. История когнитивной психологии 549

XIX века имеют прямое отношение к разделу сравнительной когнитив­ной психологии, который именуется когнитивной нейропсихологией, но не оказывают практически никакого влияния на возникновение когни­тивной психологии в 1950-е годы.

Общепризнанно, что исключительное влияние на развитие когнитив­ной психологии оказали идеи У.Джеймса¹. Он был прежде всего теорети­ком, и многие его представления, касающиеся внимания и памяти, при­емлемы и сегодня. Например, он различал «первичную память (primary memory)», которая формирует психологическое настоящее, и «вторичную память», определенную им как психологическое прошлое. Когнитивные психологи Аткинсон и Шиффрин² предложили по сути сходное различение между кратко- и долговременной памятью.

Иной существенный вклад в становление когнитивной психологии внесла работа Бартлетта³. Еще во время I мировой войны он начал иссле­дования памяти в условиях, близких к реальной жизни, выясняя, сколь хо­рошо могут сохраняться рассказы через разные временные интервалы. Особенно важным оказался его теоретический подход к памяти. Он ут­верждал, что запоминание определяется некоторой схемой (т.е. органи­зацией знания), имеющейся у читателя. Теоретические представления Бартлетта⁴ о схемах практически не повлияли на исследования памяти в 1940-50 годы, но стали фокусом повышенного интереса когнитивных пси­хологов в 1960-х годах и позже.

Некоторые другие важные предпосылки сравнительной когнитив­ной психологии могут быть найдены внутри самого бихевиоризма. Тол-мен⁵ был одним из ведущих бихевиористов, но исследования привели его к необходимости пересмотра классической психологии поведения в не­скольких направлениях, соотносимых с когнитивной психологией. Халл (Hull) и другие исследователи, используя строгие бихевиористские поня­тия, утверждали, что крысы научаются пробегать лабиринт путем сочета­ния «лабиринтных» стимулов со специфическими ответами — движени­ями мышц. Толмен⁶ же убедился, что пробегание крыс по лабиринту включает много больше, чем простые связи S — R. Он обнаружил, что крысы, научившиеся пробегать по лабиринту, так же успешно проплыва-

¹ См. James W. Principles of psychology. N. Y.: Holt, 1890.

² Cm. Atkinson R.C., Shiffrin KM. Human memory: A proposed system and its control
processes // Spence K.W., Spence J.T. (Eds). The psychology of learning and motivation.
London: Academic Press, 1968. Vol. 2.

³ Cm. Bartlett F.C. Remembering: A study in experimental and social psychology.
Cambridge: Cambridge University Press, 1932.

* См. там же.

⁵ См. Tolman E.C. Purposive behavior in animals and men. N. Y.: Appleton—Century—
Crofis, 1932.

⁶ См. там же.

550 Тема 7. Человек как субъект познания

ли по нему, когда он заполнялся водой, хотя мышечные движения были совершенно иными, чем раньше. Отсюда Толмен заключил, что у крысы, пробегавшей по лабиринту несколько раз, формировалась «когнитивная карта» — внутреннее представление лабиринта, которое позволяет пробе­гать или проплывать его в зависимости от предлагаемой ситуации. Ос­новной вывод состоял в том, что научение у крысы можно понять, лишь опираясь на ее внутренние процессы и структуры.

Важную роль в развитии когнитивной психологии сыграло привле­чение знакового компьютера как метафоры для работы познавательной сферы человека. Такова явная историческая тенденция психологов — ис­пользовать недавние технологические разработки в качестве метафор для основных психических процессов. Это четко проявляется в попытках тео­ретического описания памяти¹. Древние греки сравнивали работу мнеми-ческой системы с восковыми дощечками и avaries. Спустя века, эти мета­форы были заменены другими, такими, как доска выключателей, граммофоны, магнитофоны, библиотеки, лента конвейера, карты метро. В от­ношении же знакового компьютера утверждалось важное сходство между его работой и тем, что происходит в человеческом мозге. Согласно Саймо­ну², «десятилетие назад было необходимо доказывать сходство информаци­онных процессов, протекающих в таких конкретных системах, как компь­ютеры и нервная система человека. Ныне это сходство очевидно всем».

Гарднер³ выделил основные шаги развития когнитивной психоло­гии. Он утверждает, что критическим для нее является 1956 год. В этом году состоялась конференция в Миннесотском Технологическом Инсти­туте, на которой Джордж Миллер (George Miller) сделал доклад о маги­ческом числе 7 в кратковременной памяти, Ньюэлл и Саймон (Newell & Simon) обсуждали свои компьютерные модели, названные «Общим реша­телем проблем», а Ноам Хомский (Noam Chomsky) представил свою тео­рию языка. В том же году прошла хорошо известная Дартмутская кон­ференция, в работе которой участвовали Хомский, Маккарти (McCarthy), Миллер, Минский (Minsky), Ньюэлл и Саймон. Обычно считают, что эта конференция положила начало созданию искусственного интеллекта. И наконец, в том же году опубликована первая книга, в которой с позиций когнитивной психологии было представлено формирование понятий⁴.

В 1960—70-х годах когнитивная психология испытала серьезное вли-ияние теории Бродбента⁵. По существу, было принято допущение о том, что

¹ См. Roedlger H.I. Memory metaphors in cognitive psychology // Memory & Cognition.
1980. 8. P.231—46.

² Cm. Simon HA. Cognitive science: The newest science of theartificial // Cognitive
Science. 1980. V.4. P.33—46.

³ Cm. Gardner H. The mind's new science. N. Y.: Basic Books, 1985.

⁴ Cm. Bruner J.S., Goodnow J.J., Austin GA. A study of thinking. N. Y.: Wiley, 1956.

⁵ Cm. Broadbent D.E. Perception and communication. Oxford: Pergamon, 1958.

Айзенк М. История когнитивной психологии 551

между явлениями внимания, восприятия, кратко- и долговременной памя­ти имеются значительные взаимодействия. Все эти явления можно было рассмотреть как переработку информации в сложной когнитивной системе, состоящей их ряда независимых процессов. Согласно этому теоретическо­му подходу, воздействия раздражителей преобразуются при прохождении сквозь достаточно неизменную последовательность стадий — от модально-специфических уровней до окончательного положения в долговременной памяти.

Одна из лучших попыток в когнитивной психологии представить базовую схему основных процессов переработки информации (dominant information-processing framework) предпринята Лашманом, Лашманом и Баттерфилдом¹. Их подход включал несколько предположений. Одно из них состояло в том, что мозг может рассматриваться как общецелевая (general-purpose) система, использующая символы. Согласно другому предположению, цель когнитивной психологии заключается в выделении (identify) тех символических процессов и репрезентаций, которые вклю­чены в решение всех когнитивных задач. Далее же предполагается, что мозг является процессором, мощность которого имеет как структурные, так и ресурсные ограничения.

Эти общие положения по-прежнему представляются важными. Но одна из основных слабостей данного подхода, бытовавшая в 1960—70-е годы, состояла в том, что акцентировались скорее текущие данные (data-driven), чем концептуально следующие процессы (conceptually driven pro­cesses). Другими словами, игнорировались те способы, с помощью которых воздействие стимулов модифицируется как функция прошлого опыта че­ловека и его ожиданий. Зачастую допускалось, что процесс в целом про­текает как некая последовательность (в которой каждый отдельный про­цесс завершается перед тем, как начинается другой). Возможно, такие процессы строго следуют друг за другом при решении ряда конкретных задач, однако сейчас установлено, что допущение о том, будто они после­довательны всегда, ошибочно. Все более популярными становятся сейчас альтернативные взгляды о том, что процессы часто накладываются друг на друга и взаимодействуют.

Другое базовое ограничение исследований в когнитивной психоло­гии в 1960—70-х годах состояло в том, что они проводились, главным об­разом, в лабораторных условиях и были направлены на решение скорее научных, чем практических задач. Иными словами, когнитивной психо­логии не хватало того, что обычно называется экологической валиднос-тью, т.е. связи с реальными жизненными проблемами. В последние годы положение существенно изменилось. Например, значительно расширились исследования языка и речи, что является исключительно важной пробле-

¹ Lachman R., Lachman J.I., Butterfield E.C. Cognitive psychology and information processing. Hillsdale NJ: Lawrence Earlbaum Associated Ltd, 1979.

552 Тема 7. Человек как субъект познания

мой для реальной жизни. Детально обсуждался такой ключевой вопрос, как доверие показаниям очевидцев (eyewitness testimony). Наконец, и это, пожалуй, наиболее значимо, резко возросло количество исследований по­знавательной деятельности в различных общественных группах (напри­мер, при травмах мозга, эмоциональных нарушениях).

Если попытаться разобраться в современном состоянии когнитив­ной психологии, то становится очевидным, что исследователи значитель­но различаются по своим целям и подходам. Действительно, вполне мож­но утверждать, что современные когнитивные психологи наиболее явно отличаются от когнитивных психологов лет 10 или 20 назад именно сво­им большим разнообразием. Когнитивных психологов можно найти се­годня и в социальной психологии, и в психологии развития, психологии личности. Самое же интересное, пожалуй, в том, что когнитивные психо­логи начали атаковать цитадель бихевиоризма — феномены обусловли­вания. Например, установлено, что обусловливание зависит от информа­ционных процессов, включает в себя отбор значимой информации и ее интеграцию с информацией о ранее значимых событиях, хранящихся в прошлом опыте¹.

Айзенк и Кин² полагают, что всех когнитивных психологов можно разделить, по крайней мере, на три основные группы. Первая — экспери­ментальные когнитивные психологи, которые следуют традиционному ког­нитивно-психологическому подходу, сосредотачиваясь на сборе данных и построении теорий. Вторая — когнитивные психологи, которые создают компьютерные модели и считают компьютер хорошей метафорой для чело­веческого познания. Они различаются по своему отношению к значимости традиционного экспериментирования. Третья — это когнитивные нейро-психологи. Они интересуются типами (образцами, patterns) когнитивных нарушений у больных с мозговыми поражениями, т.к. исследование пато­логии может быть информативным для понимания нормального функцио­нирования человеческого познания. Поскольку разные пациенты демонст­рируют нарушения различных типов (модулей), становится в принципе возможным идентифицировать большую часть тех из них (а то и все), ко­торые обеспечивают познавательную деятельность.

Есть основания для выделения четвертой группы когнитивных пси­хологов, которых можно назвать прикладными. Несомненно, они отличают­ся от остальных когнитивных психологов по тому, что они изучают и какие применяют методы. Однако систематические различия между прикладны­ми и остальными когнитивными психологами едва ли касаются каких-либо

¹ См. Allow I.B., Tabachnik N. Assessment of covariation by humans and animals: The
joint influence of prior expectations and current situational information // Psychological
Review. 1984. 91. P. 112—49.

² Cm. Eyesenk M.W., Keane M.T. Cognitive psychology: A student's handbook. London:
Lawrense Eribaum Associated Ltd, 1990.

Айзенк М. История когнитивной психологии 553

теоретических концепций и ориентации, а потому едва ли стоит распрост­ранять классификацию когнитивных психологов за пределы трех групп, рассмотренных выше.

Конечно, есть немало когнитивных психологов, не подходящих точ­но ни под одну из упомянутых категорий. Скажем, многие когнитивные психологи в Англии иногда бывают экспериментаторами, а в другое вре­мя, нейропсихологами. Следовательно, разделение трех категорий когни­тивных психологов нельзя рассматривать как абсолют. Однако Айзенк и Кин¹ утверждают, что многие когнитивные психологи точно соответству­ют той или другой категории, и потому их категоризация сохраняет свою ценность.

Разные категории когнитивных психологов разделяются по своей приверженности эмпирическому либо рационалистическому направлени­ям. Экспериментальные когнитивные психологи и когнитивные нейропси-хологи тяготеют к эмпиристам, т.к. предполагают, что путь к пониманию поведения человека лежит через наблюдение и экспериментирование. На­против, научные когнитивные психологи склоняются к рационалистам, по­скольку считают адекватным построение формальных систем, сходных с теми, что встречаются в математике.

¹ См. там же.

В.В.Петухов

Дата добавления: 2015-10-24