Искусств

ГЕНИЙ НА РЫНКЕ

Что такое искусство? Есть ли ответ? Ответов много — они принадлежат философам, критикам, социологам, но я позволю себе начать с того, какое определение искусству

дал американский суд.

Историю эту мне рассказал бывший директор американского музея Модерн арт, человек, которого называют отцом американской фотографии, Эдвард Стайхен. Дело было связано с иском Стайхена к таможенным властям, которые не разрешили ему ввести без пошлины в Америку небольшую абстрактную скульптуру Бранкузи. Вообще, по американским законам предметы искусства, ввозимые из других стран, не облагаются налогами. Но, по-видимому, то, что вез Стайхен, меньше всего отвечало представлениям

таможенников об искусстве. И хотя налог, который ему предложили уплатить, не был велик, сам вопрос в глазах Стайхена имел принципиальное значение. Поэтому дело и дошло до суда, который вынес следующее решение: Предметом изобразительного искусства может считаться любой объект, который его создатель считает искусством и при наличии еще одного человека, который соглашается с тем, что это искусство.

На первый взгляд, перед нами типичный образчик судебной казуистики, вроде бы даже лишенный смысла. Какой-то, скажем, графоман малюет на холсте нечто невообразимое

и под восторженные похвалы жены или любовницы, объявляет себя творцом искусства. Но как часто бывает в правосудии, нечто, кажущееся на первый взгляд нелепым и алогичным, оказывается исполненным глубокого смысла.

Да, наш графоман объявит себя Ван Гогом или Рафаэлем и пусть даже будет признан таковым его подругой жизни (то есть налицо второй человек, подтверждающий его гениальность), но он так и останется никем, пока не получит признания общества. Однако самое важное тут другое, что каждому человеку в этой стране дано право взять в руки

кисть или резец скульптора и вступить на стезю искусства.

В этом смысле решение по иску Стайхена являло собой великий триумф свободы искусства. Свобода эта дается всем. Никто не ограничен в праве дерзать и доказать свою

гениальность. Все остальное зависит от личности художника. Общество снимает с себя ответственность — ответственен сам создатель. В СССР насчитывается 14 тысяч художников. Что их отличает от прочих смертных? Одно-единственное: что они — ч л е ны Союза художников, Союзного или Республиканского, или разных там МОСХОВ, ЛОСХОВ, РОСХОВ и, появись за их пределами трижды Пикассо или Сальвадор Дали,

они так и останутся никем. Рафаэль, не вовлеченный в Союз художников, ничего не значит и никому не нужен. В одном Нью-Йорке 470 тысяч художников, то есть в тридцать с половиной раз больше, чем во всем СССР. И это только американцев, то есть людей с паспортами Соединенных Штатов, а сколько художников-эмигрантов, легальных или нелегальных?

Что же отличает американского художника от всех прочих смертных? В Нью-Йорке, где нет никаких творческих союзов? Где никто за них не ответственен? Никто и ни на

что их не наставляет? Отличает их то, что они назвали себя художниками и готовы это д о к а з а т ь на рынке искусств. Ведь из 470 тысяч, вышедших на рынок, за счет искусства

кормится меньше одной десятой. Думаю, что в этих двух цифрах заключен глубокий драматизм ситуации: необычайное напряжение и небывалая по остроте борьба художника за то, чтобы выжить и утвердить себя на рынке искусств.

Возникает и другой вопрос: откуда за короткий период появилось столько художников, столько людей, претендующих на причастность к искусству, на интеллектуальность, а зачастую и на гениальность? Начнем с того, что в Америке, в течение трех технических революций, было высвобождено гигантское количество людей, занимавшихся раньше

физическим трудом. Сорок процентов фермеров еще недавно кормили 60 процентов населения Америки. Сегодня, как мы знаем, лишь два процента кормит все население страны. И произошло это на протяжении только одного поколения.

Где же остальные тридцать восемь процентов? Часть, вероятно, ушла в бизнес, часть — в армию, кто-то в медицину, кто-то в юриспруденцию, но все эти люди не составляли

большинства. Большинство, как не трудно понять, не имело ни желания, ни упорства, и главное денег, чтобы получить образование и подняться на верхние интеллектуальные

этажи общества. И вот самым легким в этих условиях оказалось объявить себя интеллектуалом — писателем, поэтом, художником, — записав в налоговой декларации:

писатель-сэлфимплоймент или, скажем, художник-сэлф-имплоймент — ничего прочего, чтобы стать интеллектуалом в этой стране не требуется.__

Мы можем лишь догадываться, как протекала эта интеллектуальная революция, сколько самолюбия, страстных надежд, ущемленных амбиций ринулось в эту брешь, какое море дилетантов перемешалось с профессиональными художниками, какая армада психопатов провозгласила себя непризнанными гениями, сколько псевдоинтеллектуалов оказалось рядом с людьми действительно высокого духа.

Все это и определило обстановку на рынке искусств, где в мутном, грохочущем потоке графомании все труднее отличить дилетанта от творца, новатора от просто вульгарного

провокатора, творца гениальных провокаций от его жалких имитаторов.

Любой художник претендует на личностную исключительность и, куда чаще, чем кажется окружающим, верит в собственную гениальность. Неспособность доказать

это рождает у него душевную ранимость, несоразмерные

амбиции, он впадает в депрессию, становится истеричным

и готов отрицать все и в первую очередь саму окружающую

его р е а л ь н о с т ь. И очень часто, когда я вижу

толпы левых интеллектуалов-художников или писателей,

требующих свободы творчества (которой якобы лишило их

общество), когда я наблюдаю их бурные манифестации

протеста, я начинаю догадываться, что вот таким, модным

в наше время образом, они изливают бурлящую в их душах

горечь от собственных неудач. Это протест против века,

который дал им возможность заниматься тем, что им генетически

не свойственно, бунт против судьбы, которая немедленно,

как говорится, не отходя от кассы, не сделала

из них Микельанджело или Данте. Тут и впрямь есть от чего

рехнуться. Ведь для себя, для окружения, для жены или

любовницы они уже объявили себя гениями, они страстно

уверовали в это и теперь мечут проклятия на общество,

которое не готово их признать. Их внешняя революционность,

по существу, является позой готовности. Это как в

любовных играх, когда протест является призывом: призыв,

ГЕНИЙ НА РЫНКЕ ИСКУССТВ 191

обретающий форму протеста. Истерические крики: ｫНет!ｻ,

ｫНет!ｻ, ｫНе хочу!ｻ фактически служат страстным зовом: ｫЯ

готов! Я готова! Я здесь! Почему ты меня не берешь!ｻ

Приведу одну сценку из моих, теперь уже давних, записок

о нью-йоркском рынке искусств, сценку карикатурно-па-

фосную, но сделанную по первым, очень острым моим впечатлениям

и потому, заранее извинившись перед читателем,

не стану в ней ничего менять.

ｫМногие выставки искусства напоминают мне юношеский онанизм,

цинизм испуганности жизнью, поверхностное юношеское прыщавое остроумие,

Дата добавления: 2015-09-02