М. Цветаева и Ф. Ницше

И.С. Скоропанова

В формировании мировоззрения Марины Цветаевой несомненно воздействие философии Фридриха Ницше и тех настроений, идей, образов, которые она породила в русской культуре конца ХІХ–нач. ХХ вв. Творчество поэтессы — как бы один из ответов на призыв Ницше "превзойти человека", разрывая путы несвободы и предрассудков, поднимаясь над самим собой все выше и выше по ступеням духа, переживая жизнь с предельной силой напряжения и страсти. Главное, что роднит её с Ницше, — идеал сверхчеловека, рождённый стремлением активизировать в людях потребность самосозидания высшего типа личности — отряхнувшей прах ложных ценностей, свободной духом и сердцем, являющейся собственным "законодателем", "судьей" и "мстителем", преисполненной воли (мощи, энергии) к жизни, испытывающей потребность вместить в себя всю полноту и многообразие бытия, неутомимой в движении ввысь, к своему истинному "я".

У Цветаевой, как и у Ницше, сверхчеловек — категория не социальная, не национальная, а духовная — это "прообраз предела, который доступен развитию личности" [1:181], "созидающая грёза", противопоставляемая декадансу действительности и наделяемая "всеми яркими атрибутами" [1:182] реального существа.

Личностное превосходство яркой, незаурядной человеческой индивидуальности и её высшего выражения — гениальности над ординарностью, посредственностью, ничтожеством трактуются Цветаевой как торжество истинной – одухотворенной, творческой, героической жизни над её бесчисленными суррогатами: "рёвом рыночным", "людскими косностями", "утвержденными зверствами", "рабствами" и "уродствами". Романтический максимализм требований и оценок поэтессы побуждает её считать нормой высочайший уровень бытийного в человеке. Как и Ницше, Цветаева не делает никаких поблажек для огромного большинства не попадающих в этот ряд, провозглашает: "И будем мы судимы – знай – одною мерою" [12:99] и, кажется, готова вступить в борьбу с целым миром – во имя пробуждения в людях идеальных, сверхчеловеческих устремлений:

Под свист глупца и мещанина смех –

Одна – из всех – за всех – противу всех! [8:140]

В противовес идеализации массы, характерной для идеологий, получивших распространение в ХХ ст., Цветаева выявляет её реальные качества, позволившие восторжествовать "безумию" невиданных масштабов. Это доминирование низших социо-биологических потребностей над высшими духовными запросами, примитивизм душевной организации, клишированность сознания, стадно-роевая мораль. Цветаева характеризует массовых людей как "собирательное убожество" ("Сон", 1924), изображает их идеал как мещанский рай ("Крысолов", 1925), а повседневную жизнь как "медленное самоубийство" (если использовать слова Ницше). В отличие от Ницше поэтесса отвергает "добродетели" массового общества не потому, что они христианские, а потому, что это "добродетели" "нолей". Но, как и Ницше, она выявляет всю степень опасности, исходящей от неодухотворенных, непросвещенных, обезличенных масс, способных выступить в роли коллективного диктатора и насильника, превратить мир в Бедлам ("Стихи к Чехии", 1939). Такова оборотная сторона "расколдовывания мира" (К. Ясперс), атеизации, ломки старых общественно-экономических структур, формирования мирового рынка, втягивания огромных множеств в исторический процесс. И прежде всего таковы следствия социальной демократизации без духовной аристократизации, т.е. духовного облагораживания людей (Н. Бердяев).

Заметка Цветаевой "О Германии" (1925) содержит краткий конспект выступления Ф. Сологуба на юбилее К. Бальмонта во "Дворце Искусств" в Москве 14 мая 1920 г. и комментарий, раскрывающий позицию обоих поэтов и её собственную позицию в отношении к проблеме равенства людей. Поэтесса показывает, что пользуясь одним и тем же понятием, художники вкладывают в него различное содержание. Бальмонт у Цветаевой выступает защитником социального равенства (то есть равенства гражданских прав и социальных возможностей для всех членов общества), а Сологуб – противником идеи равенства, понимаемого как интеллектуально-нравственная равнозначность, одинаковость человеческих индивидуальностей, исключающая какую-либо иерархию, ибо знает: "…Культура не терпит демократического равенства, она основана на жестком приоритете таланта" [3:254–255], и "мера культуры" – "великая личность" [2:108]. По Цветаевой, Бальмонт и Сологуб говорят о разном и оба правы. Она пишет: "Сологуб Бальмонта не понял: Бальмонт, восстающий против неравенства вещественного и требующий насыщения низов, – и Сологуб, восстающий против уравнения духовного и требующий раскрепощения высот. Перед хлебом мы все равны (Бальмонт), но перед Богом мы не равны (Сологуб). Сологуб, в своем негодовании, только довершает Бальмонта. – "Накормите всех!" (Бальмонт) – "и посмотрите, станут ли все Бальмонтами" (Сологуб). Не может же Сологуб восставать против хлеба для голодного, а Бальмонт – против неба для отдельного. Так, согласив, рукоплещу обоим: <…> За Бальмонта – вся стихия человеческого сочувствия, за Сологуба – скрежет всех уединённых душ, затравленных толпой и обществом" [14:365]. Это высказывание проясняет знаменитую цветаевскую формулу о двух главных её врагах в мире – "голоде голодных" и "сытости сытых". Тип равенства, который признает сама поэтесса, – это "равенство усилия".

Достижение социального равенства, по представлениям Цветаевой, не должно перерастать в нивелирование душ. Разъятие двуединого процесса социальной демократизации общества и духовной аристократизации человека порождает одномерных, стандартных, "стадных" людей со слабо выраженным личностно-индивидуальным началом, атрофированной духовностью, что является важной предпосылкой появления массовых и тоталитарных обществ.

Без признания самоценности человеческого "я" невозможна и истинная демократизация общества, что со всей определённостью выявила пореволюционная история России, где один тип неравенства сменился другим. Обозначившаяся тенденция оценки значимости человека по классово-социальному (партийному) признаку обернулась классовой сегрегацией и дискриминацией таких социальных групп, как дворянство, духовенство, интеллигенция и др., утверждением пролетарско-большевистского ницшеанства.

Так вам и надо за тройную ложь

Свободы, Равенства, Братства! [13: 81], –

пишет Цветаева в "Фортуне" (1919), выражая своё отношение к революционному диктату, установившемуся вместо обещанной свободы и благоденствия. Необходимость защиты высокоодухотворенной личности от произвола массы и государства – вот что было подоплёкой "аристократической" концепции поэтессы. Это подтверждает обращенный к Сергею Волконскому стихотворный цикл "Ученик" (1921), где есть строки:

Победоноснее царя Давида

Чернь раздвигать плечом,

От всех обид, от всей земной обиды

Служить тебе плащом [8: 141].

Цветаева акцентирует именно защитно-оберегающую свою роль в жизни Волконского – аристократа вдвойне: по рождению и по духу ("Художественное творчество, – пишет она, – второе княжество" [14:368]). Характеризуя книгу Волконского "Родина" (1923), поэтесса обнаруживает роднящую Волконского с Гёте способность смотреть на жизнь с высоты, как бы с церковных хор, роняет: "Взгляд с хор … взгляд божеский" [14:277]. Стихи и воспоминания Цветаевой запечатлевают её отношение к Волконскому как отношение Ученика к Учителю, послушника к настоятелю. Используя поэтику рыцарских романов, Цветаева наделяет Волконского знаком царского достоинства – пурпурным одеянием, себя в аллегорическом плане изображает плащом (согревающим началом) и щитом (началом охраняющим):

При первом чернью занесённом камне

Уже не плащ – а щит [8:141].

По существу, поэтесса дает прообраз истинного отношения к высокоодухотворенной человеческой личности, возводит понятие духовного аристократизма в культ. Показательно, что о Волконском Цветаева пишет в 1921 г., когда он уже утратил своё прежнее положение и оказался в роли гонимого. Именно тогда и выявил себя до конца аристократизм его натуры.

Но аристократ у Цветаевой, как и у Ницше, – вовсе не обязательно представитель высшего сословия, привилегированного слоя, господствующего класса. И у Цветаевой, и у Ницше это понятие употребляется прежде всего в значении "лучший" (дословный перевод с греч. αριστοκρατια – власть лучших, знатнейших), наиболее достойный, неизмеримо превосходящий других личностными качествами.

Ницше утверждал: "…нужна новая аристократия, противница всего, что есть толпа и всякий деспотизм, которая на новых скрижалях снова напишет слово "благородный".

Ибо нужно много благородных и разнородных благородных…" [4:177].

И Цветаева, характеризуя Марию Антуанетту, указывает: аристократка – следовательно, безукоризненная в каждом помысле.

Благородство, "безукоризненность", таким образом, выделяются как качества, без которых аристократизм немыслим.

"О мои братья, я жалую в новую аристократию тем, что показываю вам: вы должны стать созидателями и воспитателями, – сеятелями
будущего, –

– поистине, не в аристократию, которую могли бы купить вы, как торгаши, золотом торгашей: ибо мало ценности во всем том, что имеет свою цену.

Не то, откуда вы идете, пусть составит отныне вашу честь, а то, куда вы идете! Ваша воля и ваши шаги, идущие дальше вас самих, – пусть будут отныне вашей новой честью!" [4:177], взывает ницшевский Заратустра.

Дата добавления: 2015-09-02