Сила обстоятельств 33 страница

вать эту культуру, а председатель колхоза уже проявил такую инициативу два года назад! Дорош отошел в сторону и пнул ногой комья земли. Нас отвели к бригадиру: жилище скорее походило на дом бедного буржуа, чем на французскую ферму. И хотя хозяин был членом партии, перед иконой горела лампада. Выйдя от него, я спросила: «Много ли верующих крестьян?» - «Каждый свободен в своем выборе», - ответил пропагандист. Он ловко обходил все вопросы. Пытаясь объяснить нам «крестьянский менталитет», он привел известную фразу Ленина и сопроводил ее набором избитых штампов. За ужином Сартр не выдержал. Завтра мы хотим встретиться с крестьянами, причем одни, вместе с Доро-шем; в кругу писателей мы понимаем друг друга с полуслова, он сумеет разговорить их в том направлении, которое нас интересует. Официальные лица ничего не ответили. Лену Зонину, Сартра и меня они отвезли в Ярославль, где для нас были заказаны комнаты, а на следующее утро хотели отвезти нас на обувную фабрику. Мы отказались. Начальник отдела пропаганды показал нам берега Волги, дом, где Наташа Ростова встречает умирающего князя Андрея, старинные церкви: прогулка была приятной, но он привез нас в Ростов на два часа позже, чем мы условились с Дорошем, и намеревался провести с нами весь день. Мы отступились. И после обеда уехали в Москву. На обратном пути и в Москве, где мы снова с ним встретились, Дорош долго рассказывал о человеческих проблемах, возникающих в деревнях: о положении женщин, о чаяниях молодежи, об отношениях между рабочими и крестьянами, о притягательности городов, о том, что следовало бы сделать и что сделано, чтобы удержать в деревне молодое поколение, которое даже механизация не может привязать к земле, о конфликте между теми, кто хочет радикально изменить сельский уклад, и теми, кто желает сохранить определенные традиции.

Проведя одну ночь в поезде, мы попали в Ленинград, один из самых красивых городов мира. Екатерина II поступила гениально, поручив Растрелли привнести на берега Невы итальянское барокко, при нордическом освещении оно так хорошо сочетается с красными, голубыми, зелеными красками, в которые он облек его. Подобно Риму, Ленинград зачаровывает, в особенности огромная площадь, где

сияют окна Зимнего дворца. К ее загадочному величию моя память добавляла черно-белые картины «десяти дней, которые потрясли мир», и предвещавшие их мятежи. Озабоченная толпа шла вверх и вниз по Невскому проспекту: мне вспомнилась фотография, на которой проезжая часть и тротуары были усеяны трупами и ранеными. Посреди моста через Неву я видела экипаж: мост поднимался, лошадь и экипаж катились вниз в немоте давних фильмов. Смольный. Адмиралтейство. Петропавловская крепость. Какой отзвук вызывали эти слова, когда я впервые прочитала их в свои двадцать лет! Днем я гуляла по городу Ленина (и того другого, который не назывался).

Потом при полном свете дня наступила ночь. «Белые ночи Санкт-Петербурга»: в Норвегии, Финляндии, мне казалось, я их предчувствовала; но волшебству ночного солнца необходима именно эта декорация, где прошлое окаменело и ему не дают покоя призраки.

Мы ужинали у писателя Германа вместе с его семьей и Хейфицем, постановщиком «Дамы с собачкой». Нам было известно, что он избежал ссылки, потому что скрывался, и отчасти благодаря Эренбургу. «Я ни разу не написал имени Сталина», - признался он, накладывая в наши тарелки сибирские пельмени. Мы говорили о кино, о театре; он делился своими воспоминаниями о Мейерхольде. Жена Хейфица и их двадцатилетний сын пришли к кофе после просмотра фильма «Рокко и его братья», она была потрясена и очарована. Молодой Хейфиц и дети Германа сравнивали достоинства Вознесенского и Евтушенко: он отдавал предпочтение первому, они - второму. Сартр долго беседовал с мадам Хейфиц об отношениях детей и родителей, он опирался на некоторые мысли Фрейда, которые она с жаром опровергала. В полночь мы все вместе пошли на Марсово поле: в зеленом благоухании раннего утра на скамейках обнимались влюбленные, молодые люди играли на гитаре, мимо со смехом проходили группы мальчиков и девочек.

Через два дня, выйдя около одиннадцати часов из театра, мы снова встретились с семейством Германа в одном ресторане. Они повезли нас в машине посмотреть при бледном ночном освещении квартал Достоевского: его дом, пристанище Рогожина, двор процентщицы, убитой Раскольни-

ковым, канал, куда он бросил топор. По дороге мы увидели окно комнаты, где покончил с собой Есенин. Они показали нам старинное жилище Петра Великого, первые каналы. В предместье, там, где Пушкин дрался на дуэли и был смертельно ранен, мы помянули его, выпив водки.

Как и до войны, в Ленинграде четыре миллиона жителей, но почти все вновь приехавшие: во время блокады, после того как в первые же дни сгорели продовольственные склады, погибли три с половиной миллиона человек. Старый профессор описал Сартру обледенелые улицы, усеянные трупами, на которые прохожие даже не смотрели; думали лишь о том, как донести до дома миску супа, не упав от слабости: подняться уже не было бы сил, а если кто-то и протянул бы вам руку, это все равно не помогло бы: он тоже упал бы.

Русские не устают нахваливать красоты Киева. Софийский собор, который показал нам украинский поэт Бажан, заслуживает своей славы. Но центральные кварталы - половина города - были уничтожены немцами. Сталин приказал разрушить одну из самых знаменитых церквей и заново отстроить Киев в его любимом стиле: аркады и колоннады, главная улица - это страшный кошмар. На Украине людей тоже преследуют военные воспоминания. Когда Бажан вернулся, Киев лежал в руинах, редкие прохожие казались ему призраками; он узнал одного приятеля, они долго молча смотрели друг на друга, не веря своим глазам. Нацисты, которые хотели уничтожить славянскую культуру, подожгли монастырь лавры, знаменитое место паломничества. На холме над Днепром остался кусок крашеной стены, один купол, золото которого почернело от пламени, обугленные обломки. У меня все еще стояли перед глазами картины «Иванова детства», и за полями клубники, где колхозники собирали огромные корзины дивных плодов, я видела опустошенные земли.

Мы ужинали с Корнейчуком и его женой Вандой Василевской на их даче под Киевом: сад с цветущими тюльпанами спускался до самого берега озера. Корнейчук очень хотел, чтобы Сартр присутствовал на конгрессе Движения сторонников мира, который должен был состояться в Москве, и чтобы он говорил там о культуре. Эренбург через

свою жену, Сурков, Федин тоже настаивали, чтобы Сартр выступил на конгрессе; они желали его сотрудничества в организации коллоквиума интеллектуалов всего мира. После разговоров с ними Сартр вспоминал, как прежде его называли «шакалом с авторучкой, врагом людей, певцом грязи, могильщиком, продавшимся», и хохотал от души.

В Москве мы жили в отеле «Пекин», одном из тех сооружений, разбросанных в разных частях города, которые призваны были гармонировать с башнями Кремля. Но мы проводили там как можно меньше времени, предпочитая стоять в очереди с москвичами у дверей ресторанов и кафе. Иногда мы ужинали в клубе литераторов, а иногда в театральном клубе. Общественные заведения закрываются в одиннадцать часов вечера, за исключением ресторанов в нескольких больших отелях, где можно есть, пить и танцевать до половины первого; однако улицы долго остаются оживленными: люди ходят в гости друг к другу. Они еще плохо обеспечены жильем, 80 процентов живут в коммунальных квартирах, но строительство усиленно продолжается, и внутри новые дома выглядят очень мило. Георгий Брейтбурд занимает в районе, отведенном для интеллектуалов, довольно большую однокомнатную квартиру, очень светлую, с ванной комнатой и кухней, ему позавидовали бы многие одинокие французы того же профессионального уровня, что и он. В старой части Москвы приходится пересекать довольно грязные дворы, подниматься по обветшалым лестницам или садиться в лифты, скорее похожие на грузовые подъемники, но квартиры писателей, режиссеров, которые нас приглашали - разумеется, привилегированные, - были довольно просторны и часто элегантны. Транспортные средства удобны. Такси мало, много автобусов, большая сеть метрополитена с эскалаторами на большинстве станций. Однако дни москвичей утомительны из-за нехватки товаров; надо бегать по магазинам, стоять в очередях, и даже тогда не находишь того, что хочешь.

Дело в том, что СССР, и его руководители не скрывают этого, испытывает серьезные экономические трудности. Сельское хозяйство всегда развивалось плохо. В последнее время были разоблачены многочисленные коррупционные правонарушения и должностные злоупотребления - социа-

диетические эквиваленты надувательства, мошенничества, финансовых скандалов у нас. Их наказывают сурово, в особо серьезных случаях применяется смертная казнь. И, безусловно, эта бедность является расплатой за космические успехи. Будет ли она уменьшаться или усугубляться? Насчет этого исследования и статистика дают более точное представление, чем трехнедельное путешествие. Но для нас оно было полезным. С самого начала холодной войны мы приняли сторону СССР; с тех пор как он проводит мирную политику и десталинизацию, мы не ограничиваемся тем, что отдаем ему предпочтение: его дело, его надежды являются и нашими тоже. Наше пребывание преобразило эту связь в живую дружбу; истина обогащается по мере того, как она воплощается. Было бы неправильно считать достижения русских интеллектуалов скромными: они вбирают в себя все лучшее из прошлого. Противоречия их опыта - в том числе отказ от сталинского наследия, - заставляющие их думать самостоятельно, придают им глубину, исключительную в эту эпоху внешнего психологического воздействия. У людей, особенно у молодых, ощущается страстное желание познавать и понимать: кино, театры, балеты, поэтические вечера, концерты - все билеты бывают проданы заранее; музеи, выставки не вмещают всех желающих; книги, едва напечатанные, мгновенно расходятся. Всюду обсуждения, споры. В технократическом мире, который хочет навязать нам Запад, значение имеют лишь орудия и организация, средства получить другие средства, которые не определяют никакой цели. В СССР человек творит самого себя, и даже если это происходит не без труда, если случаются тяжелые удары, отступления, ошибки, все, что его окружает, все, что с ним случается, наполнено весомым значением.

На обратном пути мы остановились в Польше. Варшава, гетто: руины, оссуарии, пустыня пепла. Но я видела большой новый город с широкими улицами, парками, стройками и кое-где, непонятно почему, наполовину рухнувший дом. От гетто остались лишь кусок стены и сторожевая вышка посреди преображенных в зеленые лужайки пустырей и изящных зданий. Старе Място прекрасно восстановлено: рыночная площадь, кафедральный собор, улочки с низкими

разноцветными домами. Остальной город - тут уродливый, там красивый, в зависимости от времени, когда его восстанавливали, в нем нет монолитности, отсутствует собственное лицо, душа: это великолепная победа над смертью, но, похоже, жизнь не решается еще здесь обосноваться. На другой стороне Вислы - промышленная, густонаселенная, обветшалая, грязная Прага, которой не коснулась разруха, ибо там остановилась русская армия; течение времени не было здесь нарушено, и это меня успокоило.

Лисовский, коммунист, который по-французски говорит так же хорошо, как по-польски, возил нас всюду на своем маленьком автомобиле. Пустынность дорог поразила нас. Но на улицах многолюдно и, по крайней мере в центре, радостно: стройные ухоженные женщины, аккуратные витрины; предметы обихода, мебель, убранство ресторанов и кафе -все красиво. По вечерам в десять часов общественные заведения закрываются: пьяницы торопятся напиться, уже с девяти часов вечера их встречается много. Неравенство в зарплате меньше, чем в СССР, но уровень жизни крайне низок. Еда почти ничего не стоит, зато одежда непомерно дорога: пара туфель обходится в четверть среднего месячного жалованья. Жилье бесплатное, но его очень трудно раздобыть. Варшава закрыта, никто не имеет права селиться там, ибо значительная часть жителей еще ютится в лачугах. Архитекторы пребывают в нерешительности: в каждой квартире они предусмотрели ванную комнату, но за неимением привычки многие жильцы ею не пользуются, так не лучше ли упразднить ее и увеличить количество жилищ? Но тогда преградят дорогу будущему: варшавяне не научатся гигиене, если она будет недоступна им. Надо ли прежде всего думать о насущных нуждах или проявлять заботу о подрастающем поколении? Второе решение одержало верх.

Мы видели Краков, старомодный, провинциальный, привлекательный: университет, кабинет доктора Фауста, его перегонные аппараты и след ноги Мефистофеля; посреди рыночной площади - костёл, его высокая красивая башня, где каждый час открывается одно из окон и раздается звук горна; королевский замок, рабочий кабинет и кинозал, который устроил себе Франк, палач Польши. Мы видели НовуТуту, огромный комбинат, рабочий город, великолеп-

ный цистерцианский монастырь, трогательную деревянную церковь, расположенную посреди луга. На машине мы вернулись в Варшаву: на протяжении трехсот километров дорога извивается между лугов, полей нежно-зеленых злаков, крестьянских домов с соломенными крышами, оштукатуренных и покрашенных в желтый или голубой цвет. Только частные владения: «польский октябрь» закрепил провал коллективизации. Нередко мы обгоняли группы крестьянок в традиционных костюмах: в кофтах и юбках ярких расцветок, с повязанными под подбородком платками; вместе с ребятишками, державшими восковые свечи, они возвращались с какой-то благочестивой церемонии. В деревне гнет религии явственно ощущается. Нам показали удивительный фильм, который разрешен был духовенством при условии, что его не станут снабжать комментариями: крестный путь, который ежегодно повторяется в одной деревне, где собирается толпа людей, явившихся со всех концов страны. Христос, отягченный своим крестом, с трудом взбирается на холм, задыхаясь, обливаясь потом, спотыкаясь; он падает так убедительно, с таким поразительным искусством, что это падение становится реальным событием; за ним следуют мужчины, пошатываясь под тяжестью камней, от которой сгибаются их плечи; охваченные восторгом женщины в слезах и чуть ли не с воплями следят за ними глазами; а духовенство сопровождает красивыми, ровными песнопениями это мазохистское исступление. Фильм, который волнует поставленным вопросом и отталкивает полученным ответом, не демонстрируется на публике. В городах 60 процентов верующих, сказал один из наших друзей; другие полагают, что эта цифра никак не соответствует действительности. Воскресным утром в варшавском костеле полно народа: обитатели старинного квартала - буржуазного происхождения; рабочие в церковь не ходят, по крайней мере мужчины. Но что по-прежнему остается живучим, так это антисемитизм: в один из бронзовых ртов монумента, правда довольно уродливого, поставленного в память евреев гетто, чья-то рука воткнула окурок.

Газета «Политика» устроила нам встречу с журналистами, недавно проводившими опрос по поводу рабочих советов, и председателем одного из таковых: советы отмирают.

На них требуется слишком много времени, и рабочие, не обладая нужными знаниями, как правило, предоставляют принимать все решения инженерам и администрации. Советы, безусловно, исчезнут.

Польскую послевоенную культуру я знала достаточно хорошо и видела большинство польских фильмов, демонстрировавшихся во Франции, в том числе «Пепел и алмаз»1, который отличают искренность и свежесть, свойственные «новой волне», и который к тому же что-то значит. С 1956 года мы читали и публиковали в «Тан модерн» множество польских текстов. С другой стороны, в Польше было поставлено большинство пьес Сартра, его и мои книги переводились. Почти все писатели говорили по-французски, с несколькими из них мы познакомились в Париже, и отношения установились самые хорошие. Борьба, которую в СССР ведут за и против свободы культуры, польским интеллектуалам не грозит. Они в курсе всего, что делается на Западе, они пишут, рисуют примерно то, что хотят. Но их терзают противоречия; они принадлежат к стране, менее, чем СССР, продвинутой на пути социализма, где существуют реакционные силы: религия, антисемитизм, привязанное к частной собственности крестьянство. Отвергая идею воздействовать на них путем принуждения, они страдают из-за такого отставания. Судьба поляков, не слишком многочисленных, с малоразвитой промышленностью, связана с Россией; хотя идеологически и политически они согласны с ней, но, в силу давних и не очень давних причин, недолюбливают ее. Писатели очень остро чувствуют это скрытое недовольство, которое кое-кто из них отразил великолепно.

* * *

В Москве мы узнали о заключенных между ВПАР и ОАС соглашениях: получив гарантированную амнистию, секретная вооруженная организация прекратила теракты, а наделе капитулировала. И сразу же в умонастроениях «черноно-гих» произошел решительный поворот: те, кто остался в Алжире, в день самоопределения проголосовали да.

1 Фильм Анджея Вайды (1958 г.).

Пятого июля алжирцы отпраздновали свою независимость; вечером они пригласили своих французских друзей и официальных лиц разных стран в отель «Континенталь». Мы спросили у портье, где состоится собрание. «Алжирское собрание? Его не будет», - ответил он торжествующим тоном. На прилегающей улице сотня человек - из тех, кого мы встречали на всех манифестациях, - топталась под холодным небом; послы приехали и уехали. Говорили, будто отель получил угрозы от ОАС либо префектура отказала в защите, которую дирекция считала необходимой. Каков бы ни был предлог, у нас вызывало возмущение это последнее французское хамство. В растерянности мы стояли там, беседуя друг с другом, в то время как на углу улицы полицейские в касках ворчали: «Чего мы ждем, чтобы ударить?» Вместе с Сартром и маленькой группой мы пошли на бульвар Сен-Мишель, в центр североафриканских студентов. Было очень много народа и дыма, мы задыхались в переполненном маленьком зале; на сцене красивые алжирки в зелено-белых одеждах пели в сопровождении небольшого оркестра. Это веселье не было безоблачным: между алжирскими руководителями возникли серьезные разногласия. В конечном счете они уладятся. Но для нас, французов, ситуация, в какой мы оставляли Алжир, не давала повода для радости. В течение семи лет мы стремились к этой победе: она пришла слишком поздно, чтобы заставить забыть о той цене, которую пришлось заплатить за нее.

Я уехала на каникулы, я вернулась и снова обосновалась у себя, голубая холодная осень входит в мою квартиру. Впервые за долгие годы я встречала на улицах Парижа алжирских чернорабочих, которые улыбались. Небо давит не так сильно. Прошлое осталось позади, и я могу попытаться подвести итоги.

эпилог

Был в моей жизни несомненный успех: мои отношения с Сартром. За более чем тридцать лет мы один лишь раз заснули в размолвке. Это длительное единение не ослабило интерес, с которым мы относились к нашим беседам: одна приятельница заметила, что каждый из нас слушает другого с огромным вниманием. Между тем наши мысли так упорно взаимно критиковались, поправлялись, поддерживались, что стали общими. Позади у нас нераздельный запас воспоминаний, знакомств, образов; для познания мира мы располагаем одними и теми же средствами, представлениями, объяснениями: очень часто один заканчивает фразу, начатую другим, если нам задают вопрос, то нам случается вместе давать одинаковые ответы. На основании какого-нибудь слова, ощущения, намека мы проделываем один и тот же внутренний путь и одновременно приходим к заключению -будь то воспоминание или сопоставление, - для третьего лица совершенно неожиданному. Мы уже не удивляемся, отыскивая друг друга даже в своих сочинениях; недавно я прочитала размышления Сартра, записанные где-то в 1952 году, которых не знала, и обнаружила там пассажи, которые почти слово в слово нахожу в своих «Мемуарах», написанных десятью годами позже. Наши темпераменты, помыслы, предшествующий выбор не совпадают, и произведения наши мало похожи, но произрастают они на одной почве.

Такое согласие, упрекали меня, противоречит морали «Второго пола»: я требую от женщин независимости, а сама никогда не знала одиночества. Эти два слова не синонимы, но, прежде чем объясниться, мне хотелось бы отмести некоторые глупости.

Люди говорили, что мои книги писал Сартр. Один человек, не желавший мне зла, посоветовал на другой день после присуждения Гонкуровской премии: «Если будете давать интервью, уточните, что «Мандарины» написаны лично вами. Вы же знаете, что говорят: будто вам помогает Сартр...» Уверяют также, будто он обеспечил мой успех: его вмешательство ограничилось тем, что он передал Борису Парену две мои рукописи, одна из которых, впрочем, была отвергнута. Ладно, оставим это. При мне не раз утверждали, что Колетт преуспела «через постель», настолько наше общество склонно держать мне подобных в положении второстепенных существ, считать их отражением, игрушкой или кровососом великого мужского пола.

Тем более считалось, что все мои убеждения внушены мне Сартром. «С другим она была бы мистиком», - написал Жан Гиттон; а совсем недавно некий критик, бельгийский, если не ошибаюсь, размечтался: «А если бы она встретила Бразий-ака!» В газете под названием «Трибюн дез ассюранс» я прочитала: «Если бы вместо того, чтобы стать ученицей Сартра, она оказалась во власти какого-нибудь теолога, то была бы страстной теисткой». По прошествии пятидесяти лет я вновь встречаюсь с давнишней идеей моего отца: «Женщина является тем, что делает из нее муж». Он полностью ошибался; ему ни на волосок не удалось изменить юную богомолицу, воспитанную в монастыре Уазо. Даже выдающаяся личность Жореса потерпела неудачу, натолкнувшись на благочестивое упорство его супруги. Юность не делает уступок, она оказывает сопротивление: ну как я, такая, какой была в двадцать лет, могла поддаться влиянию какого-нибудь верующего или фашиста? Дело в том, что у нас принято считать, будто женщина мыслит своей маткой: какое, право, свинство! Я столкнулась с Бразий-аком и его приспешниками: они внушали мне ужас. Я могла привязаться лишь к человеку, враждебному всему, что ненавидела я сама: правые партии, благомыслие, религию. И не случайно, что я выбрала Сартра, ибо в конечном счете я его выбрала. Я последовала за ним с радостью, потому что он увлекал меня на ту стезю, по которой я хотела идти; позже мы всегда вместе обсуждали наши пути. Помнится, в 1940 году, когда я получила его последнее письмо из Брюмата, написанное наспех и немного неясное, одна фраза при первом прочтении

испугала меня: не собирается ли Сартр вступить в сделку? В то мгновение, когда этот страх пронзил меня, по сковавшему меня напряжению и боли я почувствовала, что если не смогу убедить его, то стану отныне жить наперекор ему.

Остается добавить, что философские и политические идеи исходили от него. Похоже, что некоторые молодые женщины были этим разочарованы: выходит, я соглашалась на ту «относительную» роль, которой советовала им избежать. Нет. Идеологически Сартр - творец, я - нет; вынужденный в силу этого делать политический выбор, он тем самым углубил его смысл в гораздо большей степени, чем я была заинтересована это делать, и, отказавшись признать его превосходство, я тем самым предала бы свою свободу; я замкнулась бы на недобросовестном стремлении к состязанию, которое порождает борьбу полов и является противоположностью интеллектуальной честности. Я сохранила свою независимость, ибо никогда не перекладывала на Сартра свою ответственность: я не приняла ни одной идеи, ни одного решения, не проверив их критически в применении к самой себе. Мои переживания рождались от непосредственного соприкосновения с миром. Мое личное творчество требовало от меня поисков, решений, упорства, борьбы, труда. Он мне помог, я тоже ему помогла. Но жизнь я воспринимала не через него.

По сути, подобное обвинение составляет часть того арсенала, который мои противники использовали против меня. Ибо моя публичная жизнь - это история моих книг, моих успехов и неудач, а также тех нападок, мишенью которых я была.

Во Франции, если вы пишете, быть женщиной - значит давать оружие против себя. Особенно в том возрасте, когда я начала печататься. По отношению к очень молодой женщине проявляют игривую снисходительность. Если она старая, перед ней расшаркиваются. Но, утратив первую свежесть и не успев еще приобрести налет древности, попробуйте открыть рот - на вас спустят всех собак! Если вы придерживаетесь правых взглядов, если с готовностью склоняетесь, признавая превосходство самцов, и не говорите дерзостей, вас пощадят. А я была из левых. Пыталась кое-что сказать, в том числе и о том, что женщины не являются калеками от рождения.

■^■HKtJBЯЯЕЖ У- Н~~'2<%'.'..">*41 iri-v '.'..Hi'.

«Вы одержали победу, у вас есть настоящие враги», - говорил мне весной 1960 года Нелсон Олгрен. Да, оскорбления таких изданий, как «Ривароль», «Прев», «Каррефур», Жака Лорана радовали меня. Беда в том, что недоброжелательство нарастает как снежный ком. Клевета сразу же находит отклик, если не в сердцах, то, по крайней мере, в устах! Разумеется, это одна из форм того недовольства, которое мы все так или иначе испытываем оттого, что являемся всего лишь такими, какие есть. Обладая способностью понимать, мы предпочитаем проглотить это. Писатели особенно подвержены подобным нападкам; публика возносит их, прекрасно сознавая, что они такие же люди, как другие, и гневается на них за эту противоречивость; все признаки, выдающие их человечность, она обращает против них. Один американский критик, вполне, впрочем, доброжелательный, написал, что в «Зрелости», несмотря на свои усилия, я заставила Сартра спуститься со своего пьедестала. Какого пьедестала? Хотя он все же приходит к заключению, что если Сартр и теряет в какой-то мере свой престиж, зато любят его теперь больше. Обычно публика, обнаружив, что вы не сверхчеловек, ставит вас ниже себе подобных, превращая в чудовище. Между 1945 и 1952 годами в особенности мы давали повод для самых разных толков: левые, но не коммунисты и даже на очень плохом счету у компартии, мы не были «богемой»; мне ставили в упрек то, что я живу в отеле, а Сартру то, что он обитает вместе со своей матерью; между тем мы не вписывались и в буржуазную рамку, не посещали «света», у нас были деньги, но не соответствующий образ жизни; тесно связанные, но не порабощенные друг другом - такое отсутствие ориентиров смущало и раздражало. Меня, например, поразило, когда «Самди суар» возмутилась стоимостью нашей поездки в такси из Бу-Саады в Джел-фу, хотя пятьдесят километров на арендованной машине представляют меньшую роскошь, чем обладание автомобилем. Однако позже никто и никогда не упрекал меня за то, что я купила «аронду»: это привычная трата, которая вписывается в буржуазную норму.

Искажению образа писателей способствует изобилие фантазеров, которые приобщают нас к своим выдумкам. Одно время моя сестра встречалась со многими людьми,

и ее представляли под фамилией мужа. Так вот ее поражали разговоры на мой счет, которые ей доводилось слышать. «Я очень хорошо ее знаю... Мы большие друзья... Я как раз ужинала с ней на прошлой неделе»: речь шла о людях, которых я никогда в жизни не видела. Комментарии так и сыпались. Сестра с улыбкой слушала одну даму, которая поверяла ей: «Это грубая женщина! У нее армейский язык». В какой-то год в Нью-Йорке Фернан и Стефа упрекнули меня: «Почему вы скрыли от нас, что вышли замуж за Сартра?» Я отрицала, они засмеялись: «Да ладно! Наш друг Соваж был свидетелем на вашем бракосочетании, он сам нам это рассказал». Чтобы разубедить их, мне пришлось показать свой паспорт. Где-то в 1949 году Франс Рош напечатала в хронике «Франс диманш», будто бы мы с Сартром приобрели поместье под названием «Ла Берль» и вырезали на дереве сердца. Сартр послал опровержение, которое она не стала публиковать, сказав одному приятелю: «Ведь я узнала об этом от 3., который пил вместе с ними чай у них в саду». Еще помню ту молодую женщину, которая робко заговорила со мной в «Дё Маго»: «Простите, что беспокою вас, но я большой друг Бертрана Г.». Я вопросительно смотрела на нее, и она, казалось, была удивлена: «Бертран Г., с которым вы каждую неделю ужинаете». Я огорчилась за нее и поспешно сказала: «Вы наверняка путаете меня с моей сестрой, она художница, и ее зовут Элен де Бовуар, наверное, это ее друг...» - «Нет, -возразила женщина, - речь шла не о вашей сестре. Я понимаю! Извините меня...» Неожиданно узнав правду, она ушла в полной растерянности, так что я почувствовала себя чуть ли не виноватой. Разумеется, фантазер вызывает интерес лишь в том случае, если сообщает какие-то важные факты, например о тайном браке, или пикантные подробности. Ему внимают с удовольствием: публика любит сплетни. Существуют маньяки, для которых факт считается доказанным, только если его подглядели в замочную скважину. Я нахожу оправдание подобной странности: официальные рассказы и портреты источают ложь, и люди воображают, что у правды есть свои секреты, свои посвященные, свои обходные пути. Наши противники пользуются их легковерием.

Для меня придумали два образа. Я безумная, полубезумная, эксцентричная. (Газеты Рио с удивлением отмечали: «Мы ожидали чего-то эксцентричного и были разочарованы, увидев женщину, одетую как все».) И нравы у меня, конечно, самые распущенные; одна коммунистка уверяла, что в 1945 году в Руане, в дни моей молодости, видели, как я голая танцевала на бочках; мне присущи все возможные пороки, моя жизнь сплошной карнавал, ну и так далее.

Дата добавления: 2015-09-02