Читайте также: |
|
Приехали знакомые из Валбжиха, и я угощала их грибами. В последний момент они спросили, что это за грибы, а услышав мой ответ – не стали есть. Как будто бы это может спасти от смерти – едим мы что-то или нет. Ведь умираешь, невзирая ни на что: ешь это или то, делаешь одно или другое, так думаешь или иначе. Похоже, смерть – более естественное состояние, чем жизнь. Вот, например, свинушка, прежде чем в современных справочниках была признана ядовитым грибом, всегда считалась вкусной. Питались ею из поколения в поколение, потому что она растет повсюду. В пору моего детства свинушки собирали в отдельную корзину, чтобы потом долго варить, а воду слить. Теперь говорят, что этот гриб убивает постепенно: поражает почки, накапливается в каких-то внутренних органах и разрушает их. Поэтому, употребляя в пищу свинушки, человек одновременно живет и вместе с тем умирает. На сколько-то процентов жив, на сколько-то мертв. Трудно сказать, когда одно состояние переходит в другое. Непонятно, почему люди придают такое значение этому столь короткому мгновению: или – или.
Дубовик в вине и в сметане готовится так:
около килограмма дубовиков
4 столовые ложки сливочного масла
четверть стакана белого сухого вина (лучше всего чешское с солнышком на этикетке)
щепоть черного перца, щепоть острого красного перца
соль
стакан сметаны
полстакана тертой брынзы
Грибы обжарить 5 минут в масле. Добавить вино и тушить еще 3 минуты. Потом поперчить, посолить, влить сметану, посыпать брынзой и перемешать. Подавать на поджаренных ломтиках хлеба или с картофелем.
ЖАРА
В жаркие дни в самый зной Марта сидела на солнце у крыльца и со своей лавочки наблюдала за нашим домом. Она была неизменно в одной и той же кофте, под которой, должно быть, ее кожа нагревалась и потела. На перевале под кустом бузины лежал мотоцикл пограничника. Рядом пограничник с биноклем, заменявшим ему глаза, смотрел на Марту и на нас. А выше, на безоблачном застывшем небе, плавно покачивался ястреб, про которого мы говорили – Святой Дух, потому что он двигался так, как должен двигаться Святой Дух, легко и всеведуще. Он взирал на пограничника, глядящего на Марту, а та – на нас. И весь жаркий месяц Марта видела одно и то же.
Целые дни напролет мы сидели на деревянной террасе. Как только солнце выходило из-за яблонек, мы раздевались почти догола и показывали небу свои бледные тела. Мазали кожу кремом, а ноги вытягивали на подставные стульчики. Наши лица поворачивались вслед за солнцем. Около полудня мы ненадолго исчезали в доме – пили кофе, – а потом снова лежали в солнечных пятнах.
Слава Богу, есть тучи, которые хоть на миг приносят облегчение их коже, наверное, думала Марта.
В разгар дня наша кожа краснела, и потому проходивший мимо Имярек, направлявшийся по своему обыкновению в Новую Руду, уже в который раз посоветовал нам намазаться простоквашей.
Марта видела, что наши губы шевелятся, потому что мы болтали даже лежа. Даже не глядя друг на друга. Солнце лениво искажало наши слова. Да и что можно сказать, когда под веками полыхает раскаленный шар? Наши губы двигались, и ветер иногда доносил до Марты обрывки слов. Марта знала, что мы мучаемся. Она видела, как время от времени один из нас вставал и через прохладные сени шел на другую сторону дома, где еще оставалась полоса тени. Там мы стояли одиноко, порознь, а не привыкшие к молчанию рты открывались вхолостую; челюсть, освобожденная от слов, покачивалась, как брошенные качели. То был «зал пережидания», «камера отдыха» – там, на задней террасе, где не нужно ни думать, ни говорить. Кожа остывала, пылающий взгляд притухал, время снова обретало ритмичность. Продолжалось это с минуту, а потом мы опять тащились на солнце.
СЛОВА
Весь вечер мы пили чешское вино с солнышком на этикетке и говорили о названиях. Кем был тот тип, который по ночам менял немецкие топонимы на польские? Порою у него случались проблески поэтической гениальности, иногда – кошмарного словотворческого похмелья. Он давал всему совершенно новые имена, наново создавал этот горный, рельефный мир. Фогельсберг он переделал в некую Нероду, Готшенберг из патриотизма окрестил Польской горой, меланхолический Флюхт стал банальной Жендзиной, но зато Магдал-Фельзен превратился в Богдал. Почему Кирхберг стал Цереквицей, а Экерсдорф – Божково, нам не догадаться никогда.
А ведь слова и вещи образуют симбиозные пространства, как грибы и березы. Слова растут на вещах и лишь тогда набираются смысла, дозревают до готовности к употреблению, когда вырастают в пейзаже. Только тогда ими можно перебрасываться, как спелыми яблоками, обнюхивать их и пробовать на вкус, лизнуть, а потом с хрустом разломить пополам и изучать их стыдливое сочное нутро. Такие слова никогда не умрут, потому что способны пустить в ход другие свои значения, тянуться к миру; разве что умрет весь язык.
С людьми наверняка происходит то же самое, поскольку они не могут жить в отрыве от места. А значит, люди – это слова. Только тогда они реальны.
Быть может, это имела в виду Марта, когда произнесла потрясшую меня фразу: «Если найдешь свое место – будешь бессмертна».
ERGO SUM[18]
Эрго Сум ел человеческое мясо. Случилось это ранней весной сорок третьего года где-то между Воркутой и небольшим полустанком Красное. Их пятерых оставили в будке возле путей – разгружать очередные вагоны, но поезд так и не пришел. Ночью выпал снег, еще более обильный, еще более белый, чем тот, который уже лежал. Они выкапывали из-под снега ветки, остатки травы и ели их. Соскребали с досок сарая старые лишайники. Хорошо, что вокруг был лес – огонь согревал тела, потому что изнутри им греться уже было нечем.
Эрго не помнил имен товарищей; ему удалось их забыть, но не забылось лицо человека, который замерз и тело которого он ел. Тот человек, должно быть, замерз ночью, так как утром лежал, скорчившись, у тлеющего костра, в обгорелом ботинке, словно, засовывая ногу в огонь, хотел напомнить себе, что он жив, когда умирал. А может, нога попала в костер уже после смерти. Он был лысоват и с рыжеватой щетиной на щеках. Эрго запомнил, что приоткрытые бледные губы обнажали изъеденные цингой десны.
Отец Эрго Сума был сельским учителем. Он жил под Бориславом. Звали его весьма прозаично – Винцентий Сом, но в припадке подозрительно хорошего настроения он дал сыну имя Эрго, исправив фамилию на Сум. Эрго Сум звучало гордо – так ему казалось. Потом отец жалел, что не окрестил сына двумя именами, что было бы еще благородней, цивилизованно, свидетельствовало бы о том, что вся нация, а с ней и он, Винцентий Сом, и его дети принадлежат западной культуре.
Эрго Сум был студентом факультета античной истории и филологии во Львове. Когда его отправили за Урал, ему было двадцать четыре года.
Тот, что замерз, лежал, свернувшись клубком, прикрытый дерюгой, из-под которой торчал подгоревший башмак. Шапка-ушанка сползла у него с головы, и обнажилась лысина. Лицо имело человеческие черты, но уже не было человеческим. Его молча отнесли за сарай и положили в сугроб. Снег сыпался с неба, как песок, – мелкий, колючий, напористый. Через несколько часов он замел все следы. Однако Эрго Сум думал о том замерзшем человеке, и перед глазами по-прежнему стоял его прокопченный ботинок. Эрго пытался вспомнить, что умерший говорил, что делал, какой у него был голос, но ничего не помнил. Он забыл все, полностью, как будто бы с ними не было того человека в обугленном башмаке. Они пили разогретый растопленный снег и не разговаривали друг с другом. Разбушевалась вьюга, и все вокруг выло и трещало. Снег врывался сквозь щели в стенах и собирался в белые, правильной формы конусы, словно был живым существом, нагрянувшим в гости, словно был жителем межзвездных миров, на эту ночь местом ночлега выбравшим себе Землю. Утром все еще были живы. Один из них вышел за дверь и тут же вернулся.
– Замело его. Совсем ничего не видно. Теперь мы его уже никогда не найдем, – сказал он с отчаянием.
Они встали и пошли искать в снегу тело, которое вдруг стало таким бесценным, таким вожделенным. Именно так думал о нем Эрго – тело было ему нужно, он хотел его, а все остальные мысли не имели значения, хотя о чем-то ведь он думал, к примеру, в голове крутились какие-то латинские фразы – из Вергилия, из Тацита и бог весь откуда. Cum ergo videos habere te omnia quaemundus habet, dubitarenon debes quod etiam animalia, quae offeruntur in hosliis, habeas intra te[19]. Они палками пронзали белые телеса снега, а когда ничего не нашли, принялись разгребать снег руками, рыть в нем ямы, и вот наконец Эрго увидел обгорелый башмак и заорал вне себя от радости:
– Нашел! Нашел!
Они перенесли тело к стене сарая и прикрыли его несколькими досками и ветками. Вернулись в свое убежище и снова пили теплый снег, потому что почти окоченели. Затем один из них вышел и принес промерзшие обрезки мяса и бросил их в воду. Это сделал не Эрго Сум, нет, он точно помнил. Первый раз это сделал кто-то другой. Кусочки мяса оттаивали в воде, а потом какое-то время варились. Недолго. Скорее, вяло плавали в котелке, бледные и тонюсенькие. Не издавали никакого запаха, только пар поднимался над посудиной. Один из них отказался есть, но опять же – не Эрго Сум. Эрго держал мясо во рту – оно было жестким, полусырым – и не мог его проглотить. Надо было усилием мысли загнать эти обрезки внутрь. И он подумал: «Представь себе, что это обычное мясо. Из бульона». И только после этого куски пролезли в горло, а он замер, как будто проглотил бомбу с часовым механизмом. Вечером тот, который не ел, сказал, что у них может начаться аллергия, потому что их иммунные системы не приспособлены к перевариванию таких белков. Он был биологом или что-то вроде того.
– Заткнись! – ответили ему.
Поезд не приходил, да и вообще было бы глупо надеяться, что он когда-нибудь приедет. Пути давно завалило снегом. Постепенно под ним исчезали и мелкие кусты, и сарай.
Каждый день им приходилось отправляться в редкую березовую рощицу за дровами. Они ломали ветки руками и волокли их к сараю. Как-то ночью донесся вой волков, далекий и страшный. В голове Эрго Сума зародилась мысль, которая согревала его, как огонь: «Что в этом такого. Не стоит переживать». Эта мысль была как броня, как стена. Она росла, вытесняла другие, дублировалась, тысячекратно повторялась, целиком заполняя сознание. «Все в порядке. Все хорошо». Так он думал, когда наступил его черед идти за мясом. Эрго вышел из дома и нараспев повторял про себя эти слова, а они звучали, как мантры: расчесывали мысли, позволяя им течь свободными струями. Поэтому он увидел уже не человека. Он увидел скрюченный угловатый предмет, занесенный снегом. Эрго ножом отрезал пластины мяса – до самой кости. Это было трудно, нож был тупой, а мясо промерзшим и твердым как камень. Только потом мелькнуло в голове, что он резал бедро. Что они уже заканчивали ногу. Биолог настолько ослаб, что не протестовал, когда ему дали горячий отвар и несколько кусочков мяса, хотя им было совсем ни к чему, чтоб он выжил. Теперь он стал таким же, как они.
Продолжалось это неделю, может, две. Эрго все еще носил мясо, отрезал ножом от кости, ломал маленькие косточки, под конец и кости пошли в ход. Вскоре благодаря снегу и всему остальному уже было трудно разобрать, что в общем-то является источником их съестных припасов. Груда мослов, некая бесформенная и замерзшая масса. Биолога только раз вырвало, когда они начали есть внутренности.
Их как будто что-то оберегало, так думал Эрго Сум, поскольку за день до нападения волков они обнаружили в березняке следы человека. Прошлись немного по этим следам, и стало ясно, что тот неизвестный волок дерево к саням, а сани тащила лошадь. Они вернулись к сараю в сильном возбуждении. Молились, чтобы не выпал снег и не засыпал знаков, исходящих из мира. Ночью сначала услышали вой где-то вдалеке, потом ближе, а затем шум и возню возле самого сарая. Волки первым делом с рычанием разодрали и сожрали их запасы, а потом, разъяренные борьбой за жалкие куски добычи, ломились в дверь, грызли стены. Мужчины развели такой большой огонь, что прокоптился потолок. Если бы ночь продолжалась на час дольше, сарай бы не выдержал, и несчастные закончили жизнь в пастях хищников.
Как только взошло солнце, они отправились в сторону березовой рощи, к следам человека, саней и лошади. Они шли втроем, потому что утром оказалось, что биолог уже мертв. Эрго Сум подумал, что это к лучшему, что провидение продолжает их хранить, потому что тащить полуживого товарища и так не было сил. А путь предстоял долгий, даже неведомо, сколь долгий, да и вообще, кто мог знать, каков будет исход.
Они шли целый день по лесу, а потом по опушке леса и только поздним вечером, спустя несколько часов после того, как стемнело, увидели далекие огни. Где-то позади выли волки.
Так спаслись Эрго Сум и двое его спутников, имен которых он не помнил. Они добрели до маленькой деревушки, скорее даже хутора, где стояло пять домов. Там их согрели и накормили, там вылечили обмороженные ноги, пальцы и руки. Оттуда Эрго попал в польскую армию, прошел весь путь от Ленино до Берлина и осел в Новой Руде, став учителем истории в старой гимназии, в вестибюле которой стоял мраморный бюст Гете.
Дата добавления: 2015-09-02; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
И КАК ОБО ВСЕМ УЗНАЛ | | | ТОСКА И КОЕ-ЧТО ПОХУЖЕ ТОСКИ |