ГЛАВА 6. Виконт Раймон Роже Тренкавель стоял на возвышении в дальнем конце Большого зала

Виконт Раймон Роже Тренкавель стоял на возвышении в дальнем конце Большого зала. Он заметил, как прошмыгнул в дверь запоздавший Гильом дю Мас, но ждал не его – Пеллетье.

Тренкавель был одет для переговоров, а не для битвы. Алая накидка с длинными рукавами, с золотой вышивкой но вороту и манжетам, доходила до колен. Синий плащ был застегнут на шее большой круглой золотой пряжкой, и лучи солнца, падавшие в высокие окна под потолком южной стены, играли на ней яркими отблесками. Над его головой висел огромный щит с гербом Тренкавелей, а за ним скрещивались два тяжелых копья. Тот же узор повторялся на знаменах, церемониальных одеяниях свиты и на доспехах. Он же виднелся над аркой Нарбоннских ворот за мостом – приветствуя друзей и напоминая им о давних узах между Тренкавелями и их подданными. Слева от щита уже много поколений висел гобелен с изображением единорога.

На дальней стороне возвышения в углублении стены открывалась маленькая дверь, ведущая в личные покои виконта, расположенные в сторожевой башне Пинте – древнейшей из построек Шато Комталь. Эту дверь скрывала синяя штора, с изображением также трех горностаев, составлявших герб Тренкавелей. Штора отчасти защищала от сквозняков, свиставших зимой в Большом зале. Сегодня она была сдвинута и перехвачена толстым золотым шнуром.

Раймон Роже Тренкавель провел в этой комнате раннее детство и, вернувшись, поселился под защитой древних стен вместе с женой – Агнесс де Монпеллье – и двухгодовалым сыном-наследником. Он преклонял колени в той же крошечной часовне, где прежде молились его родители; спал на том же дубовом ложе, на котором родила его мать. В теплые летние дни, подобные нынешнему, он в сумерках выглядывал в то же сводчатое окно и видел то же закатное солнце, окрашивающее багрянцем поля Ока.

Издали Тренкавель представлялся спокойным и невозмутимым. Каштановые волосы свободно рассыпались по плечам, а руки непринужденно заложены за спину. Но лицо его был беспокойно, а глаза то и дело обращались к двери.

Пеллетье весь вспотел. Одежда жала и натирала под мышками, ворот давил шею. Он чувствовал себя старым и непригодным для того, что его ожидало.

Пеллетье надеялся, что от свежего воздуха в голове прояснится. Не помогло. Он все еще сердился на себя: нельзя было терять самообладания настолько, чтобы позволить прорваться враждебности к зятю и отвлечься от важного дела. И непозволительная роскошь – продолжать думать об этом. С дю Масом, если потребуется, можно разобраться позже. Сейчас его место – рядом с виконтом.

И Симеон не шел из головы. Пеллетье все еще ощущал страх, стиснувший сердце, когда он переворачивал тело. И облегчение при виде незнакомого лица, уставившегося на него мертвыми глазами.

Очень жарко было в Большом зале. Более сотни сановников и служителей церкви набились в душное помещение, пахнущее потом, вином и тревогой. Люди беспокойно перешептывались, слышались обрывки коротких фраз. Слуга склонился перед Пеллетье, появившимся в дверях Большого зала, и бросился налить ему вина. Прямо напротив дверей вдоль стены выстроился ряд кресел с высокими спинками – темное полированное дерево напоминало отделку хоров в соборе Святого Назария. В креслах сидела знать Юга: сеньеры Мирпуа и Фанжо, Курсана и Термене, Альби и Мазамета. Все они были приглашены в Каркассону на празднование дня Святого Назария в конце июля, а оказались призванными на совет. Пеллетье видел, как напряжены их лица.

Он пробирался между группами людей: советников Каркассоны и видных горожан из торговых пригородов Сен-Венсена и Сен-Микеля. Его опытный взгляд незаметно обшаривал собравшихся. Церковники – среди них несколько монахов – жались в тени у северной стены, скрывая лица под капюшонами, а благочестиво сложенные руки – под широкими черными рукавами.

Шевалье Каркассоны – среди них и Гильом дю Мас – стояли перед огромным камином, почти целиком скрывавшим другую стену. Впереди за высоким столиком сидел эскриван Жеан Конгост, письмоводитель виконта и супруг Орианы – старшей дочери Пеллетье.

Пеллетье остановился перед возвышением и склонился в поклоне. На лице Тренкавеля мелькнуло облегчение.

– Прости меня, мессире.

– Ничего, Бертран, – отозвался виконт, указывая кастеляну место рядом с собой, – Главное, ты здесь.

Они коротко переговорили между собой, сблизив головы так, чтобы никто не мог слышать их, после чего Пеллетье, повинуясь просьбе виконта, выступил вперед.

– Господа мои, – прогрохотал он, – господа мои, прошу тишины. Будет говорить ваш сеньер, Раймон Роже Тренкавель, виконт Каркассоны.

Тренкавель выступил из тени, приветственно раскинув руки. В зале стояла тишина – все замерли в молчании.

– Benvenguda, господа мои, владетели и верные друзья, – заговорил он. – Добро пожаловать. – Голос виконта, несмотря на его молодость, был тверд и звучен, как колокол. – Benvenguda a Carcassona! Благодарю за ваше терпение и за ваш приход. Спасибо вам всем.

Пеллетье обвел глазами море голов, пытаясь уловить настроение толпы. Он различал в лицах любопытство, волнение, самолюбивые опасения, страх – все это было объяснимо. Пока неизвестно, зачем их созвали и, в первую очередь, чего хочет от них Тренкавель, никто не знает, как держаться.

Я горячо надеюсь, – продолжал виконт, – что праздничный турнир состоится в конце месяца, как и ожидалось. Между тем сегодня мы получили сведения настолько важные и влекущие столь далекоидущие последствия, что я счел должным разделить их с вами. Потому что они касаются каждого из вас. Ради тех, кто не присутствовал на последнем совете, позвольте напомнить вам положение дел. Разгневанный бессилием своих легатов и проповедников, присланных обратить свободный народ этих земель в повиновение Римской церкви, на прошлую Пасху его святейшество папа Иннокентий III провозгласил крестовый поход, дабы избавить христианские земли от того, что он называет «заразой ереси», невозбранно распространяющейся в землях Рау d'Oc. Так называемые еретики, Bons Homes, по его словам, хуже даже сарацинов. Однако каким бы страстным и красноречивым ни был его призыв, к нему все остались глухи. Король Франции не откликнулся. Никто не спешил поддержать его. Предметом его ненависти был мой дядя, Раймон VI, граф Тулузский. В самом деле, именно неосторожные действия моего дяди, вызвавшие убийство папского легата Петра де Кастельно, впервые заставили Его Святейшество обратить взгляд на наши земли. Дядю моего обвиняют в том, что он попустительствует распространению ереси в своих и, следовательно, в наших владениях. – После короткой паузы, Тренкавель поправился: – Нет, не попустительствует, а поощряет Bons Homes искать прибежища в своих владениях.

Иссушенный постами монах, стоявший у самого возвышения, поднял руку, желая заговорить.

– Святой брат, – быстро отозвался на его движение Тренкавель, – прошу у тебя еще немного терпения. Когда я закончу, все получат возможность высказаться. Еще будет время для дебатов.

Монах с недовольным видом уронил руку. – Грань между терпимостью и поощрением, друзья мои, неуловимо тонка, – негромко продолжал виконт, а Пеллетье незаметно кивнул, одобряя искусное ведение дела. – И потому, хотя я признаю, что благочестие моего высокочтимого дяди не столь твердо, как хотелось бы, – он выдержал паузу, давая слушателям возможность выразить свое неодобрение, – и, хотя его поведение вряд ли можно назвать безупречным, не нам решать, кто прав, кто виноват в этом деле. – Он улыбнулся: – Пусть священники спорят о богословии и оставят нас, прочих, в мире.

Он помолчал, и по лицу его прошла тень. В голосе уже не было улыбки.

– Не впервые пришельцы с Севера угрожают независимости и суверенности наших владений. Не думаю, чтобы эта угроза осуществилась. Не могу поверить, чтобы кровь христиан пролилась на христианские земли с благословения католической церкви. Мой дядя в Тулузе смотрит на вещи мрачнее. Он с самого начала предполагал возможность вторжения. Для защиты своих земель и суверенной власти он предлагал нам союз. Вы помните мой ответ: что мы, народ Рау d'Oc, живем в мире с соседями, будь то Bons Homes, евреи или даже сарацины. Если они соблюдают наши законы, уважают наши обычаи, то они принадлежат к нашему народу. Таков был тогда мой ответ. – Виконт помедлил. – И таков будет он и теперь.

При этих словах Пеллетье снова одобрительно кивнул, видя, как волны согласия расходятся по Большому залу, захватывая даже епископов и священников. Только тот одинокий монах – доминиканец, судя по цвету рясы, – не поддался общему настроению.

– Мы иначе понимаем терпимость, – пробормотал он с резким испанским выговором.

Из задних рядов прозвучал еще один голос.

– Прости, мессире, но все это нам известно. Эти новости устарели. Что теперь? Зачем ты созвал нас в совет?

Пеллетье узнал ленивую, наглую интонацию самого склочного из пяти сынков Беренгьера де Массабрака и собирался вмешаться, но сдержался, почувствовав на своем плече руку виконта.

– Тьерри де Массабрак, – нарочито снисходительно заговорил Тренкавель, – мы благодарны за твой вопрос. Однако среди собравшихся, возможно, есть и такие, кто лучше тебя знаком со сложностями дипломатии.

В зале раздались смешки, и Тьерри покраснел.

– Но ты вправе спросить. Я созвал вас сегодня сюда потому, что положение переменилось.

Никто не подал голоса, но настрой зала ощутимо изменился. Виконт почувствовал настороженное внимание слушателей, однако, как с удовлетворением отметил Пеллетье, не подал виду и продолжал говорить все так же уверенно и властно:

– Этим утром мы получили известие, что угроза вторжения с Севера значительнее – и ближе – чем мы предполагали. Воинство – так называет себя это безбожное полчище – собралось в Лионе в день Святого Иоанна Крестителя. По нашей оценке, в город съехалось около двадцати тысяч рыцарей, и с ними невесть сколько землекопов, священников, конюхов, плотников, клерков, лодочников… Воинство выступило из Лиона во главе с этим белым волком, Арнольдом-Амальриком, аббатом Сито.

Он помолчал, обводя глазами зал.

– Я знаю, что это имя железом разит сердца многих из вас.

Многие из советников постарше важно закивали.

– С ним – католические архиепископы Реймский, Сенский и Руанский, а также епископы Отона, Клермона, Невера, Байе, Шартра и Лизье. Что до военного руководства, то, хотя король Франции не ответил на призыв к оружию и не позволил своему сыну выступить вместо себя, однако в войске много баронов и могущественных владетелей Севера. Конгост, тебе слово!

Услышав свое имя, эскриван немедленно отложил перо. На лоб ему падали мягкие влажные волосы, кожа от многолетнего пребывания под крышей сделалась рыхлой и бледной до прозрачности. Конгост с показной важностью поднял свою большую кожаную сумку и извлек из нее пергамент. Казалось, его потные ладони живут собственной, отдельной от хозяина жизнью.

– Не тяни, парень, – нетерпеливо пробормотал себе под нос Пеллетье.

Прежде чем приступить к чтению, Конгост выпятил грудь, многозначительно откашлялся и наконец произнес:

– Одо, герцог Бургундский; Эрве, граф Неверский; Сен-Поль, граф Овернский; Пьер д'Оксер, Эрве де Женев, Ги д'Эвре, Гоше де Шатильон, Симон де Монфор…

Конгост читал пронзительным бесстрастным голосом, однако каждое имя падало, словно камень в сухой колодец, эхом отдаваясь по залу. Все это были могущественные враги, влиятельные бароны северных и восточных земель, располагающие средствами, деньгами и людьми. Таким противником невозможно было пренебречь.

Мало-помалу сила и облик Воинства – l'Ost, – собравшегося против южных земель, обретали очертания. Даже у Пеллетье, уже читавшего перечень, прошел по спине холодный озноб.

Теперь в зале стоял негромкий равномерный ропот удивления, недоверия, страха…

Пеллетье нашел взглядом катарского епископа Каркассоны. Тот внимательно слушал, и лицо его не выражало никаких чувств. Рядом стояли несколько катарских священнослужителей – parfaits, или Совершенных. Затем острый взгляд кастеляна выхватил из толпы Беренгьера де Рошфора, католического епископа Каркассоны, стоявшего, сложив ладони, в другом конце зала в окружении священников католических соборов Святого Назария и Сен-Сернена.

Пеллетье не сомневался, что, по крайней мере на время, де Рошфор предпочтет хранить верность виконту Тренкавелю, а не папе. Но надолго ли хватит его верности? Человеку, который служит двум господам, доверять нельзя. Он изменит, и сие так же верно, как то, что солнце взойдет на востоке и зайдет на западе. Пеллетье не в первый раз задумался, не будет ли разумнее отослать церковников, дабы те не услышали ничего такого, о чем сочтут своим долгом сообщить своему начальству.

– Мы с ними справимся, сколько бы их ни было, – долетел до него выкрик из дальних рядов. – Каркассона несокрушима!

Этот крик подхватили со всех сторон, и он раскатился по залу, как гром по ущельям и расщелинам Монтань Нуар.

– Пусть только взойдут на холм, – крикнул кто-то, – мы научим их драться!

Подняв руку, Раймон Роже улыбкой поблагодарил за это проявление верности.

– Мои господа, мои друзья, – заговорил он, почти до крика повышая голос, чтобы быть услышанным в гомоне. – Благодарю вас за отвагу, за нерушимую верность. – Он выждал, пока спадет шум. – Люди Севера не обязаны нам союзнической верностью, и мы не связаны с ними союзом, кроме того, который связывает всех людей на земле во Господе. Однако я не ожидал предательства от того, кого связывают с нами узы клятв, семьи и долга защищать свои земли и подданных. Я говорю о своем дяде и сюзерене, Раймоне, графе Тулузском.

Потрясенное молчание пало на собрание.

– Несколько недель назад я получил сообщение, что дядя мой подверг себя ритуалу настолько унизительному, что я стыжусь описать его. Я ожидал подтверждения этим слухам. Они оказались истиной. В большом соборе Сен-Жилль, в присутствии папских легатов, граф Тулузский был вновь принят в лоно католической церкви. Обнаженный до пояса, с покаянной петлей на шее, он подвергся бичеванию священнослужителей, в то время как сам полз на коленях, умоляя о прощении.

Тренкавель помолчал минуту, давая присутствующим осмыслить его слова.

– Пройдя это гнусное унижение, он снова был принят в объятия Святой Матери Церкви.

Презрительный гул прошел но залу.

– Но это не все, друзья мои. Я не сомневаюсь, что это постыдное зрелище должно было подтвердить его твердость в вере и противостоянии ереси. Однако и этого оказалось мало, чтобы отвратить опасность, о приближении коей он знал. Он передал власть над своими доминионами легатам Его Святейшества папы. А сегодня я узнал… – Виконт сделал паузу и повторил: – Сегодня я узнал, что Раймон, граф Тулузский, находится в Валенсии, менее чем в недельном переходе от нас, и с ним несколько сотен воинов. Он ожидает лишь приказа, чтобы повести северных захватчиков через реку Бьюкар в наши земли. – Тренкавель помолчал. – Он принял крест крестового похода. Мои господа, он намерен выступить против нас.

Зал наконец взорвался яростным воем.

– Silenci! – до хрипоты надрывая глотку, кричал Пеллетье, пытаясь восстановить порядок в этом хаосе. – Тишина! Прошу тишины!

Силы были неравны: один голос против множества.

Тренкавель шагнул к самому краю помоста, встав прямо под гербовым щитом. Щеки его раскраснелись, но глаза горели боевым задором, и лицо лучилось упорством и отвагой. Виконт широко раскинул руки, словно желал обнять зал и всех, кто в нем находился. Это движение заставило всех смолкнуть.

– И вот я стою здесь перед вами, моими друзьями и союзниками, с которыми меня связывают старинная честь и клятвы, и спрашиваю вашего доброго совета. Перед нами, людьми Миди, остается только два пути, и очень мало времени, чтобы сделать выбор. Per Carcassona – за Каркассону. Per lo Miègjorn – за Миди, за Юг! Сдаваться нам или биться?

Тренкавель устало опустился в кресло, а у его ног бушевал и гудел Большой зал.

Пеллетье не смог сдержать себя: наклонился и положил руку на плечо молодому вождю.

– Хорошо сказано, мессире, – тихо сказал он. – Благородная речь, мой господин.

Дата добавления: 2015-09-02