Глава 50. Мир, проносившийся перед Джэн во время их долгого путешествия

I

Мир, проносившийся перед Джэн во время их долгого путешествия, казался ей прекрасным, как сон. Безоблачно чистый купол апрельского неба широко раскинулся над холмами, округлые склоны которых зеленели в лучах осеннего солнца. Разбросанные там и сям мелкие фермы и беспорядочно застроенные поселки, возникавшие за окном машины, представлялись плоскими и какими-то не настоящими, словно картонные домики; и даже их тени, застывшие на земле, казались неизменными и недвижными. Воздух был прозрачный, искристый. Сочные и яркие луга казались еще сочнее и ярче, чем в обычные дни; поблескивала листва деревьев, а на поверхности бурлящих рек и ручьев, над которыми они проезжали, играли сверкающие зайчики.

Она с равнодушием смотрела на кипевшую вокруг жизнь, больше всего радуясь сейчас открывшейся перед ней красоте природы. В последний момент доктор Хейг предложил им машину скорой помощи, но Джэн предпочла ехать в этой серой машине, и тогда они пристроили для нее матрац на заднем сиденье, а сестра Конрик уложила подушки так, чтобы Джэн, лежа на них, могла смотреть по сторонам.

Барт сказал ей, что они взяли автомобиль у друга Чиллы, но Джэн сразу узнала эту машину по ее серебристо-серому корпусу и красной обшивке. На мгновение ей стало так же больно, как и тогда, когда она увидела, что Барт целует темноволосую девушку, сидевшую в этой самой машине. Но теперь все это осталось далеко-далеко позади — так далеко, что боль утихла. Что бы там ни было, Барт принадлежал ей. И главное, что она на свободе и снова едет в лачугу. Барт забрал ее из этой тюрьмы и вернул ее к жизни.

Чилла осторожно вел машину. Иногда, подняв глаза, она встречала его взгляд в зеркальце над ветровым стеклом, и тогда Чилла улыбался и ободряюще подмигивал ей. Барт сидел рядом с Чиллой, полуобернувшись к Джэн и озабоченно следя за каждым ее движением. Чувство любви и благодарности к Барту переполняло ее душу. Право же, никогда, кажется, она не любила его так сильно, так полно, как сейчас.

Когда они подъехали к Сиднею, Чилла стал тщательнее следить за маршрутом, выбирая тихие улицы. Они собирались перебраться в северную часть города, переехать по одному из мостов через реку, минуя центр города, но Джэн попросила провезти ее хоть разок по знакомым улицам, где ей так часто приходилось бродить. Они проехали по Колледж-стрит, мимо Гайд-парка и выехали туда, где Уильям-стрит спускается к низине Вулумулу. В парке, облетая, кружила золотая листва тополей; вот такая же листва кружила у ворот Локлина, и воспоминание о прохладном прикосновении желтого листа к ладони вдруг согрело ее нежностью, какую испытываешь, видя что-нибудь близкое, давно знакомое.

И, поддавшись внезапному порыву, она попросила Барта провезти ее через Вулумулу. Она заметила, как мужчины с сомнением переглянулись, а потом Барт кивнул. Машина свернула вниз по крутому спуску позади собора Сейнт-Мери и окунулась в толчею путаных улочек за пристанями. Перед ней мелькнула спокойная гладь залива, где сгрудились серые корабельные корпуса и стройные мачты. Прошлое возвращалось к ней. Вот утро, когда Барт вернулся из Японии. Джэн протянула руку, и Барт, перегнувшись через спинку, взял ее руку в свои руки, и при этом он тоже увидел ее такой, какой видел в то утро, — ее фигурку, обтянутую платьем, трепетавшим на ветру, ее поблескивающие на солнце волосы. Воспоминание наполнило его душу горечью. Сейчас лицо ее светилось улыбкой; она будто снова расцвела, на мгновение он встретился с ее глазами и не увидел там боли и страданий, омрачавших прежде ее взгляд. Глаза ее сияли, и красивый блеск этот пугал его. Он понял, что, протянув ему руку, она будто снова отдавала ему этим немым жестом все, что отдала тогда, в то летнее утро. Он видел в этом жесте подтверждение того, что она вернулась к жизни, и, когда их руки сомкнулись в крепком пожатии, он ощутил уже не просто надежду, а уверенность в будущем.

Они снова мчались через зеленый тоннель темных мортонбейских фиг, через парк Домейн и дальше по Мэкуори-стрит, где пальмы качали ветвями, купаясь в лучах солнца. Потом перед ними возник сиднейский мост, и Джэн показалось, что на какое-то мгновение они повисли между морем и небом. И она смотрела, смотрела вниз на сверкающие воды залива, на изрезанный берег бухты, пока настоящее и прошлое не слились в ее сознании и она почти перестала различать, что же с ней действительно происходит сейчас.

II

В лачуге, выполняя ее просьбу, ее положили на веранде; она не хотела упускать ни одной из тех чудесных перемен, что вечно свершаются в безднах неба и моря. Она была так измучена дорогой, что они даже не стали раздевать ее. Опершись спиной на подушку, она смотрела на лесистый берег на той стороне озера, на вечернее солнце, отражавшееся в воде ослепительным каскадом огней; долго слушала она, как волны плещут о сваи лачуги, как мерно хлюпает на приколе старая лодка, вдыхала сырой сладковатый запах прибрежного тростника — пока и свет, и звуки, и ароматы не перемешались в ее сознании и она не уснула; и ветер, прилетавший с озера, теребил ее волосы, а на губах ее была блаженная улыбка.

В первые дни Барту казалось, что путешествие вопреки их опасениям не только не истощило ее, но, наоборот, придало ей сил. За утренним чаем он смотрел на ее сияющее лицо и чувствовал, как в нем укрепляется надежда. Невозможно было не поддаться ее спокойной уверенности.

Она улыбалась, глядя на озерную гладь, на которой играли золотые блестки солнечных зайчиков, на легкие дымки, поднимавшиеся над водой, — остатки утреннего тумана. Утро сверкало каплями росы, на деревьях шумно ссорились птицы, где-то верещала сорока, и утиный выводок крякал в камышах. Когда вокруг так бурлит и ликует жизнь, невозможно думать о смерти.

А все-таки, может, врачи ошибаются. Случаются ведь самые неожиданные вещи. Врачи и сами это признают. Он перебирал в памяти все слышанные им в санатории рассказы, рассказы о людях, которые должны были вот-вот умереть, а потом в результате какой-то странной перемены снова уцепились за жизнь и выжили. Может, и в Джэн уже началась эта перемена к лучшему.

Он щупал ей пульс: пульс был сильнее и четче. Он принес ей термометр, но она, улыбнувшись, только покачала головой, и он отложил его.

— Давай забудем об этом, — сказала она. На ощупь ему казалось, что руки у нее стали не такие горячие. Она ложку за ложкой, не спеша проглатывала легкую пищу, которую перед отъездом научила его готовить сестра Конрик.

Горло у Джэн больше не болело. Даже кашель у нее стал слабее, и приступы мучили ее реже. И она больше не смотрела на мир тем потухшим взглядом, что появился у нее в последнее время. Она была весела, они вместе смеялись и вместе вспоминали дни, когда впервые поселились в лачуге. А потом она замолкала и лежала, глядя куда-то вдаль, за озеро, уйдя в свои счастливые мечты. И он смотрел на нее, с удивлением думая о том, что страдания сделали ее лицо еще прекрасней.

В эти дни Джэн для него заполняла собой весь мир, и, постоянно думая и заботясь только о ней, он жил теперь в каком-то особом, совершенно новом мире, в котором обостренные чувства его чутко откликались на каждое ее движение, каждую мысль.

Оттого, что это была Джэн, все, что он делал, казалось ему нетрудным: он мыл ее исхудавшее тело, оказывал ей другие, самые интимные услуги, от которых когда-то он отвернулся бы с отвращением.

Стерилизуя иглы и шприц, набирая в него бледную янтарную жидкость, он думал только о наставлениях, которые давали ему в санатории. И когда он стоял с поднятым шприцем, прежде чем ввести иглу в тело Джэн, и она шарила руками, ища еще не исколотый бесчисленными уколами кусочек тела, он старался ни о чем не думать. А если и думал, то думал не о боли, которую ей причиняет теперь, а о муках, от которых он ее избавляет. Рука его оставалась твердой, хотя во рту у него пересыхало и все будто обрывалось внутри; когда же он нажимал на поршень шприца, ему казалось, что игла вонзалась в его собственное тело.

Для Джэн эти дни были полны восторгов. Безвозвратно исчез страх, владевший ею там, в палате, где она лежала целый день под табличкой с надписью «Молчание», глядя на медленно умиравшую от удушья миссис Майерс, горло которой неумолимо разъедала болезнь. Болезненная слабость, владевшая ее телом, перешла в какое-то совсем иное качество. Джэн жила теперь в состоянии подъема, и это уносило ее за пределы боли и страха, сознание ее не туманилось больше, оно вновь обрело ясность, которая, как ей часто думалось в последнее время, начинала покидать ее. Часами она следила за облаками, плывшими в небе, за солнечными бликами, игравшими на озерной глади, за тенями, пробегающими по ее постели; прислушивалась к бесчисленным звукам мира — к стрекоту сверчка в траве, к треску трещотки-трясогузки в низкорослых кустах лилли-пилли, к шепоту сучьев шиоки и всплеску и всхлипам волн, лизавших сваи.

Иногда Барт брал ее на руки, она клала голову ему на плечо, и тогда счастье переполняло ее, слишком глубокое, чтоб выразить его словами. Любовь и благодарность к нему вспыхивали в ней ярким пламенем. И при виде его постаревшего, осунувшегося лица, седины на висках, его усталой походки, становившейся день ото дня тяжелее, слезы начинали душить ее. «Что я сделала с ним?» — думала она.

— Милый, ты столько дал мне, — говорила она ему. — Когда я поправлюсь, я отплачу тебе за все.

Она нежно касалась рукой его рта, и он на мгновение прижимал ее пальцы к губам.

Дата добавления: 2015-09-05