Надо мной, над тобой

пьеса

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ГЕРМАН

ПАТРИК

Кровать. Подоконник. Потолок. Тапочки у кровати. Тумбочка без дверцы. На полке и там и там – только полотенце (один догадается привязать ещё и полотенце, другой – нет) и мыльница. Больше никакой мебели нет. Герман и Патрик смотрят в окна своих палат – каждый в своё. Их окна находятся в разных крыльях больницы, но напротив друг друга.

ПАТРИК. Прикольный пацан. Сразу мне понравился. Я стал за ним наблюдать сначала незаметно, и он совершенно спокойно смотрел на кусты. Каждый день. На одни и те же. Не пялился тупо, как знаете – слюни пускают, а нормально так смотрел. Там не много интересного, в том кусте. Прикиньте? Ну, куст, ну пара ворон прибежит, там ни ежей, ни грибов, ну, иногда листья придут. В гости… И всё, в общем-то. Ну, то есть, есть движуха, но мало. Но он не обламывался, я прямо вот точно видел. Он с интересом смотрел. А я – незаметно, ну, типа, шакалил, наверно, считается всё равно, мне самому было как-то не очень, но я решил понаблюдать. Присмотреться. А к нему врачи приходили. Валерий Корнеевич приходил. Тут я понял, что он – интересный случай. Потому что ему лично сам Валерий Корнеевич давал таблы, я видел. По три штуки. Два раза в сутки. Лично видел, как он вот так из пластинки выдавливал. По одной. Мне тоже дают, потому я гоню, наверно, иногда. Задумываюсь на числах. На их значении. И потом думаю. И там сильно умным не надо быть, что раз интересный случай, то ему, наверное, что-то пручее, по ходу, кормят, потому что я – тоже интересная личность, и мне тоже дают. И тоже два раза в день. Только через три часа после него. Это значит, у него то же самое, что и у меня? А он, после таблов, снова садился к окну, и рассматривал куст. И опять смотрел нормально и заинтересованно, даже когда там, кроме куста и травы, ничего не было – ни ворон, ни листвы, ни движухи никакой. Просто куст и просто трава. Если реально, там нечего смотреть. Абсолютно нечего. Меня даже бесило немного. Я когда смотрю на куст на этот, я вот лично ничего такого не вижу, чтобы вот так нормально смотреть. Куст что олицетворяет? Свободу, правильно. Ты можешь себе любые ассоциации с ним придумать, как ты в лесу гулаяшь, как ты между тачек несёшься, лавируешь, когда скрал в супермаркете булку, а тебе – восемь, и ты ни хуя не гангста, тебе просто – восемь, поэтому хочется скрасть булку… вот он ни фига так не ассоциировал, потому что тогда такое лицо делается специальное, у всех, даже у ярых ломщиков, которые любую личику тебе состроют, но у него ни понарошку, ни по-честному такого лица не было, он просто смотрел на кусты, а вы же помните – я говорил, что он при это два раза по три табла съел? Там после первого раза ложишься просто и всё – и до обеда ты овощ, иногда даже ссышься, потому что не помнишь ничего, только восковое колесо серое, как будто по мусору каталось, рассудок налипает на него и мажется тонким слоем, и оно всё из рассудков. Потому и серое, и восковое тоже потому… и ты так лежишь, лежишь… только отошёл – Валерий Корнеевич тебе снова три колёсика… и только мелькает мысль – а как он? Там пока не растворились в желудке, есть время, минут двадцать, иногда полчаса, и я снова смотрел – а он смотрит себе спокойно на кусты. И сразу понятно, что ни на какое колесо его не намотало. Я ему честь отдавал и сваливал под восковую тяжесть. Прямо у батареи. Ссался и улыбался. Потому что за моей спиной он нормально смотрел на куст и никакие таблы не могли с этим ничего сделать. А потом, когда я смог встать, я сходил, получил одежду чистую и встал нормально перед окном. Он посмотрел на меня, улыбнулся, и что-то сказал. Я по губам не читаю, поэтому фиг знает, что. И показал ему, что я ни фига не понял. А он стал показывать буквы.

Герман учит Патрика языку глухонемых. Одновременно с этим, уяснив, что Патрик не чтец по губам, Герман говорит с самим собой.

ГЕРМАН. Прикольный пацан. Собранный. А куст совершенно прекрасный. Теперь главное – язык выучить, а там я покажу ему, как читать по губам, объясню, что вместо того, чтобы тратить мочу просто так, стоит попробовать намочить простыню, выдавить стёкла между решётками, перевить простынёй брусья, сломать решётку, вылезти через отверстие, разорвав простыню и пододеяльник на полоски, связать вместе полоски, привязать один конец к продольной железной балке кровати, другой конец выкинуть в окно, вылезти, пока хватит верёвки, а дальше прыгать придётся, но что там прыгать? Ведь у нас третий этаж, верёвки хватит до середины второго, вылезем, выпрыгнем – на всё про всё три часа за глаза хватит, и над этим прекраным кустом я пожму твою свободную руку. Вот и всё. Можно хоть сегодня ночью, но он же не научится всему за один вечер?

Герман и Патрик разговаривают на языке глухонемых.

ПАТРИК. Намочить простыню, выдавить стекло, сломать решётку, разорвать простыню, разорвать одеяло, привязать к кровати, высунуть в окно, долезть до половины второго этажа, дальше прыгать, и потом над этим охуенным кустом мы пожмём себе свободные руки друг другу? А зачем мне надо было для этого учиться по губам читать? А, чтобы руками мне не показывать… по губам проще и незаметнее… Логично. (вслух, себе) Ты реально параноик, но действующий. (Герману). Ладно, давай учи. Нормально попиздим, а то так реально палишься сильно, и пальцы устают.

Герман с помощью языка глухонемых объясняет Патрику, как читать по губам. Говорит сам с собой, теперь уже совсем себе под нос.

ГЕРМАН. Это ещё проще. Ну всё, теперь нас подвести может только куст. Остальное в руках двух прекрасно физически подготовленных молодых людей, так что всё получится. Ещё бы тебя научить, как нормально смотреть на вещи, и не страшны тебе будут таблетки этих адовых мозготрясов, но, по-моему, проще нам просто свалить отсюда и пожать руки друг другу над этим прекрасным кустом, и ты сам поймёшь. Поймёшь же? Поймёшь, должен понять, потому что у тебя тонкая душа, на тебя тоже орёт ведь Валерий Корнеевич, хоть тебя и срубает от таблов, которые он даёт тебе, значит – что-то не то, значто что-то с тобой не так. Значит, ты чувствуешь, где находится рай, хоть и нащупываешь ему дорогу во сне? Он ведь и на меня орёт, значит мы, оба – неподдающиеся, правильно? Просто ты сваливаешь в предательские грёзы, и им тебя не поймать. Ты не можешь биться, как я. Ты не можешь раздваивать сознание, так, чтобы внутренний мямля получал все шесть таблов, и благополучно отправлялся тупить на внутреннею полку, в беспамятном, забетонированном мозге, и в это время, будучи недоступен для опытного египетского взгляда Валерия Корнеевича, ты видишь, кроме усиженного вредными веснушками мух потолка, и патлатой паутины, всё то, что видит бессмертная и смелая яростью давно мёртвого раскрепощённого тела душа. А видит она что?

ПАТРИК. Такие, знаешь, поля без края и в них – редкие каркасы такие, и ветряные мельницы вижу, они прямо в каркасы встроены.

ГЕРМАН. Ты научился?

ПАТРИК. Я один раз на лавочке сижу, жду барыгу, должен подъехать был, а там из подъезда мальчик-ботаник вышел такой, чё-то шугается. Я у него прикурил, просто так, посмотреть, что за пацан, ну, он децл дёргается, но по-хорошему, и вроде не лох, а так просто – настороженно относится. А у него плеер, я попросил послушать. А там музон как раз прямо такой вот и есть – глаза если закрыть, то сразу поле бесконечное, ты стоишь, а там дальше дома такие… как каркасы, и в эти каркасы тут, там, мельницы вделаны. Только надо через колесо пройти, и ты сразу там.

ГЕРМАН. Что думаешь про план?

ПАТРИК. До кустов можно добраться и руки пожать не возражаю. Но дальше мы садимся под куст и ждём, пока нам придут и яйца побреют под электроды. Потому что сбежать голяк отсюда.

ГЕРМАН. Я не планировал сбежать.

ПАТРИК. Это хорошо, что ты отдаёшь себе в этом отчёт. Я на всякий случай напомню – потому что там, у этого куста, когда мы руки пожмём, будет охуенно таинственная романтическая атмосфера, и классный момент. Если мы будем вести себя тихо, то мы даже можем подольше там протусить, прежде чем нас станут спрашивать о причинах и мотивации.

ГЕРМАН. Успокойся. Лучше расскажи, чего хочет от тебя наш психоупырь.

ПАТРИК. А я его про себя Начётчиком назвал.

ГЕРМАН. Почему?

ПАТРИК. Прикольное слово.

ГЕРМАН. Ещё плюс тебе в пользу.

ПАТРИК. Это почему?

ГЕРМАН. Интуитивно способен к поэзии.

ПАТРИК. Я – поэт?

ГЕРМАН. Интуитивно.

ПАТРИК. Не. Я – наркоман.

ГЕРМАН. Тем более вероятно.

ПАТРИК. У нас был шаман один, в тридцать четыре ушёл по печени.

ГЕРМАН. Я не об этом.

ПАТРИК. Я к тому, что я могу, например, для поугорать сочинить что-нибудь, но не всё время.

ГЕРМАН. А я как раз наоборот.

ПАТРИК. Тогда понятно.

ГЕРМАН. Что понятно?

ПАТРИК. Почему на тебя таблы не действовали. Надо было по четыре хавать.

ГЕРМАН. Ты не понял.

ПАТРИК. Да я чисто угарнул, не ссы.

ГЕРМАН. Ну, хорош. Сегодня вечером?

ПАТРИК. А что тянуть? Согласен.

ГЕРМАН. Тогда таблы не ешь.

ПАТРИК. Оставим на куст? Там закинемся и подождём? Это идея, кстати…

ГЕРМАН. Время.

ПАТРИК. Что?

ГЕРМАН. Пан Мозгодуй у порога, НЕ ЕШЬ ТАБЛЫ!!!

Герман прощается и садится на пол в своей комнате, черит там на полу слюной овальную карту Солнечной системы, отдельно выделяет в ней большим масштабом Сатурн и погружается в изучение орбит его спутников. К Патрику входит Валерий Корнеевич.

ПАТРИК. У докторов всегда простые вопросы. С ними приятно поговорить. Но лепилы не любят разговаривать, вот в чём беда. Они любят сами всё обдумывать, они же умные, и поэтому им нужно, чтобы ты молчал. Или отвечал только на вопросы. Да, уже лучше. Каким образом? Да просто – лучше соображаю, думаю, всё такое… Да, доктор, я сожалею, что долбал так много. Куда тут дальше уже правильно? Всё, что у меня осталось в итоге – вон тот клоун напротив да прекрасный куст под окном. А вы сами посмотрите. Действительно ничего себе куст? Вот и я так думаю. А раньше не думал. Раньше я его вообще не замечал. А что замечал? Да ничего не замечал. Ехал себе мимо и ехал. Как в троллейбусе. «И глядели из троллейбусов нервно и легко…»[1] - слышали песенку? У нашего барыги играла всё время. И что-то там дальше про сияние… или про ураган… не помню… Это не важно ведь, правда? А что важно? Что куст прекрасный? Это понятно… Удивляюсь, как я раньше жил без этого куста. Встаю – сразу смотрю – там ещё или нет. Потому, что он настолько классный, что даже иногда кажется, что глюк. Ну не может куст занимать столько места в жизни. Хотя, если, например, взять мою, то, лучше бы был. Доктор, а почему я после пятнадцати отжиманий падаю и долго не могу прийти в себя? А кто этот парень напротив? А сколько мне тут ещё жить? Доктор, а когда я умру? Доктор… вопросы остаются вопросами – точно так же, как в жизни, и точно так же, как в жизни, ты и только ты дашь себе на них окончательный ответ, сколько бы другие тебе ни отвечали, даже если ответы их максимально точны и подробны… Поэтому, задав их, можно спокойно начать обдумывать какую-нибудь мысль – кстати, доктор, спасибо – теперь, когда благодаря вам мне не надо постоянно мутить, мне приходят в голову мысли о всяких других штуках. Да, гружусь иногда, но в основном нормально. Вспоминаю всякие темы интересные. А что с тем пацанчиком, напротив? Серьёзное что-нибудь? Нет, доктор, он меня не беспокоит. Меня вообще никто не беспокоит. Никогда. Вся фигня, что со мной произошла и результате чего я тут попал, произошла только по моему кипишу. Вот так…

Доктор покидает палату Патрика. Патрик смотрит на квадрат света от заходящего солнца на стене – в этом квадрате пальцы Германа разговаривают с ним на языке глухонемых.

ГЕРМАН. Ты – идиот, брат. Приходятся это признать и пересмотреть стратегию. Если ты по-прежнему предпочитаешь таблы свободе, то, думаю, у тебя есть причины. Или тебе больно, или ты совершенный придурок. Но вряд ли – слишком быстро ты понял мои предыдущие объяснения. Значит, тебе больно. Поскольку ты молод, силён, не урод – то ты, скорее всего, начинающий наркоман, попавший сюда по первому передозу или по зову внезапно проснувшегося инстинкта самосохранения.

ПАТРИК. Половину слов твоих не понимаю, брат, но за идиота мне реально обидно. Не называй так больше, или обоснуй. Правда, тогда у нас с тобой будет другой базар, а мне бы не хотелось. Вот с Эриком Моралесом бы я попрыгал. Или с Доном Кингом.

ГЕРМАН. Ты – идиот, брат. Потмоу что таблы – это просто трамплин.

ПАТРИК. Что?

ГЕРМАН. Трамплин. Ты подпрыгиваешь, видишь что-то, какие-то дали, просторы, но ты прыгаешь сразу, с места. Не поднимаясь. Ты прыгаешь и видишь, а надо – идти и рассматривать. Трезвым. Тогда больше увидишь. Летал на самолёте?

ПАТРИК. Летал.

ГЕРМАН. Понравилось?

ПАТРИК. Угу.

ГЕРМАН. И что запомнилось?

ПАТРИК. Похоже на карту.

ГЕРМАН. Вот именно. На карту. По карте о мире много не узнаешь, только обалдеешь, какой он огромный, и всё. Правильно?

ПАТРИК. Ну, допустим.

ГЕРМАН. Допустим трусы спустим.

ПАТРИК. Не понял.

ГЕРМАН. Ничего. Карта – просто бумажка по сравнению с настоящим Путешествием.

ПАТРИК. Но это кто спорит…

ГЕРМАН. Вот я и предлагаю Настоящее Путешествие, а для этого мне нужен человек, который не будет разговаривать со своими пальцами вместо того, чтобы вязать верёвки.

ПАТРИК. Я не разговариваю с руками, это ты с кем-то попутал. Я смотрю в стену, а на ней возникают слова.

ГЕРМАН. Это почти то же самое.

ПАТРИК. А почему ты не хочешь узнать, почему я здесь вообще?

ГЕРМАН. Внизу расскажешь. Разговоры о себе лучше вести на свободе.

ПАТРИК. А ты?

ГЕРМАН. Что – я?

ПАТРИК. А ты как здесь оказался?

ГЕРМАН. Разговоры о себе…

ПАТРИК. Да ладно. Хватит.

ГЕРМАН. Что – хватит?

ПАТРИК. Гнать. Это стекло нельзя разбить.

Пауза.

ГЕРМАН. Это стекло…

ПАТРИК. Нельзя разбить.

ГЕРМАН. Откуда ты знаешь?

ПАТРИК. Я пробовал.

ГЕРМАН. Сколько раз?

ПАТРИК. Два. Вот ты не хочешь знать, почему я здесь, а тут самое прямое отношение. Я тут уже три месяца, чувак. Вот такая фигня. Когда меня доставили, я бы невменько, но сразу сообразил, что мотать в первый же вечер нельзя – смотрят сильно. А потом начались ломакИ. И я то вырубался, то охуевал.

ГЕРМАН. Фалломорфировал.

ПАТРИК. Как?

ГЕРМАН. Так же, но не забанят.

ПАТРИК. За… что?

ГЕРМАН. В Интернетах.

ПАТРИК. Хуй на ландыш не похож, чувак. Фалломорфировать – это круто, конечно, но фалломорфировать можно, наверное, только в интернетах. А тут, без ни читка, можно только охуевать. Ну, или опизденеть можно ещё.

ГЕРМАН. Ну и что дальше?

ПАТРИК. Дальше я на третьи сутки ночью взял кровать и уебал пару раз по окошку. Хотел выйти, всё равно куда. Я даже про простыню не подумал, как ты. Просто хотелось уже просто каких-то изменений. Ночь была, хотелось ветра, вот как тебе, простора, хотелось просто выйти, верил, что мука кончится, что как только я расхерачу это окно, ветер и ночь, ворвавшись в него, вылечат меня раз и навсегда. Потому что без геры было плохо, от таблов – мутно, а здешний воздух был весь как огромная потная подушка.

ГЕРМАН. Целой кроватью? Не смеши меня, я тебя видел.

ПАТРИК. Это сейчас. Три месяца назад я был…

В палату к Герману заходит Валерий Корнеевич.

ГЕРМАН. Валерий Корнеевич! Очень хорошо, что вы здесь. Вчера всё окончательно стало на место. Извольте видеть: земные сумасшедшие на самом деле управляются волновыми передатчиками, самые мощные из который произвели ещё в 1920-х годах, большевики, естественно. Сейчас они находятся, как я вам уже говорил в руках бесчеловечных извергов, их организация именует себя «Безпланетные». С помощью волновых передатчиков они постепенно увеличивают число сумасшедших, и перетягивают на свою сторону учёных. Сейчас, я это точно знаю, им уже доступна технология изготовления индивидуальныз ракет, которые способны перемещаться со скоростью, немного меньшей скорости света – субъядерное топливо, проклятая мистическая энергия первоэлектрона расшифорвана давным-давно в их лабораториях в джунглях Южной Америки. Именно оттуда начнётся их Карнавал разрушения. Они подарят эти ракеты миру и укажу предполагаемые координаты экзопланет земного типа. Они их тоже знают, в восьмидесятых годах открыли множество таких, но все они были засекречены, но их хакеры взломали несуществующие для широких масс базы данных, и похитили координаты.

ВАЛЕРИЙ КОРНЕЕВИЧ. Безпланетные?

ГЕРМАН. Безпланетные. Они каждому сумасшедшему будут давать личную ракету и координаты – чтобы ЛЕТЕТЬ И ЖИТЬ. И ВСЕ УЛЕТЯТ. Покинут Землю. А чтобы все скорее покинули Землю, они прикажут армиям сумасшедших действовать. Землю постигнет неслыханная по масштабам резня, доктор. Вся планета зальётся кровью, части людей будут валяться на улицах, их будут находить везде, пока люди не бросятся продавать всё своё имущество и покупать себе – как вы думаете, что и кого? Ракету у них же! И лететь отсюда на экзопланеты, где будет шанс начать жизнь сначала. Личная ракета, ЛР-01У, что значит – «усовершенствованная», укомплектована материалами для постройки дома, мини-лабораторией для выведения домашнего скота и птицы из клеточного материала, роботами, запрограммированными на уход за животными и обслуживанием дома – всё это будет вашим, доктор, в залог вы должны оставить им всё, что у вас есть здесь, на Земле. И маленькая ремарка в кошмарном контракте – топлива в ракете только в один конец. Сюда вы никогда не вернётесь. Ракета полностью автоматическая, она точно нацелена на вашу планету и запрограммирована на посадку. После этого вы можете использовать её только как игрушку для ваших предполагаемых или имеющихся детей, предварительно сняв с неё атомный генератор, мощности которого хватит на обогрев и освещение вашего дома ещё на 120 лет.

ВАЛЕРИЙ КОРНЕЕВИЧ. Безпланетные?

ГЕРМАН. Безпланетные. Тут останутся только они и те, у кого не хватит имущества на ракету. Но они унаследуют земные заводы – немного и не все, но и безпланетных будет не так много. Зато им будет принадлежать всё. И для них наступит золотой век.

Валерий Корнеевич отмеряет таблетки и следит, чтобы Герман их выпил. Потом выходит из палаты. Герман выплёвывает таблетки.

ГЕРМАН. Видел, как надо? Пяти минут не прошло, а я снова один. И никаких вопросов.

ПАТРИК. А мне, может, хочется, чтобы мне задавали вопросы. У меня давненько никто ничего не спрашивал. Там, на воле, я, бывало, месяцами ничего никому не говорил. Просто лежал на диване или ходил по улицам. Даже телек не смотрел – ставил какой-нибудь музыкальный канал без звука, и лежал. У нефоров лучше всего в этом плане клипы. Прикольные, грузящие. Со смыслом. Смотришь и представляется всякое. Или там включишь лохоугадайку, чтоб подёргать на девку. А потом снова. А потом выходишь на улицу и как будто плаваешь там.

ГЕРМАН. Что?

ПАТРИК. Ходишь – как плаваешь. Люди тебя не трогают, тебе забить на людей, дома просто мимо тянутся лентой – бесконечность вдоль каждой улицы. Освещение меняется, запахи, звуков ты или не слышишь в плеере, либо не замечаешь, потому что привык, они сплющились в музыку гула в голове, и так же гудят твои бесконечные мысли – сколько ещё? Сколько ещё? Сколько и как…

ГЕРМАН. Я…

ПАТРИК. Идёшь по улице, сидишь в троллейбусе, что-то делаешь, ничем не занят… идёшь по улице, бежишь утром кросс, гладишь собаку, куда-то спешишь, чего-то ждёшь… Герман?

ГЕРМАН. Что?

ПАТРИК. А может, ну его к чёрту. Я вот лично – пас.

ГЕРМАН. А куст?

ПАТРИК. Ну его, этот куст. Он мне больше не нравится.

ГЕРМАН. С ума сошёл?

ПАТРИК. С ума я сошёл до того. Потому что из всех, с кем было одно солнце на двоих в детстве, остался лишь я. Парень такой у нас был – The Slavon. На гитаре играл, боксом бился нормально, мы с ним всё вместе, всё и всегда… а как пришёл из армии – другой. Спился. Умер. Перед смертью с розетками разговаривал, а потом пошёл в ванную и мясным ножом себе четырнадцать порезов на руки нанёс.

ГЕРМАН. Лучший друг?

ПАТРИК. Один из.

ГЕРМАН. Ты поэтому сюда залез?

ПАТРИК. Не только. Одиноко стало. The Slavon ведь был последним. Остальные… которые не умерли, те просто р а з б р е л и с ь, так ещё хуже. Ещё обиднее, потому что тебе тогда их приходится вспоминать, а это как будто мёртвые, и ты даже удивляешься, когда тебе звонит кто-то из них…

ГЕРМАН. Говорю же, ты поэт. Хоть и нарик.

ПАТРИК. На всё есть причина. А причинам свойственно переделываться в жизненные принципы.

ГЕРМАН. Ближе к делу. Куст-то чем плох?

ПАТРИК. Именно, что слишком хорош. Нам до него – как до Луны, бро.

ГЕРМАН. Слишком долго. Хотя почему нет? Попробуем через дверь.

ПАТРИК. Тут нет дверей, если ты не заметил.

ГЕРМАН. Тем проще. Ты умеешь открывать замки?

ПАТРИК. Конечно. Я же нарик.

ГЕРМАН. Ишь ты, обидчивый. Но тем не менее и то, и то – факт, и то, что ты нарик, вовсе не отменяет твоей прекрасной и очень нужной нам свойственности открывать любые замки. Римляне наверняка что-нибудь брякнули по этому поводу…

ПАТРИК. Не понял ни слова.

ГЕРМАН. Это ничего. Рассказывай дальше, а я начерчу схему.

ПАТРИК. А что тут рассказывать? Сначала становится больше Ментов, потом приходит смысл, потом начинают мелькать госнаркокартельщики, потом ты словно бы паришь вне космоса – это ты опустился на самое дно. Там могут сразу убить, заптоптать в лифте, облить бензином и завернуть в ковёр… но это простые страхи, и всё решаемо.

Герман чертит схему.

ГЕРМАН. Не всё, далеко не всё решаемо только через ковёр с бензином…

ПАТРИК. Зато у тебя есть природа. Я всё время тусил в лесу – там ВИЧа нет. Это тоже стадия – лето, тополя, пух, шансон, такси, а уже у твоих троих друзей – ВИЧ. Пляж, девчонки, геттобластер, огурцы, солнце, мокрое бревно, а у её парня – ВИЧ. Стена плача и плачет ВИЧ-инфицированный еврей – отгадай, о чём он плачет? Можешь точно сказать?

ГЕРМАН. Это риторический вопрос?

ПАТРИК. Это сарказм. И вот я в лесу гулял постоянно, до глубокой осени. Да и зимой. И ночью, и днём…

ГЕРМАН. Главное – таблы не ешь.

ПАТРИК. А уже есть план?

ГЕРМАН. Независимо от. Просто не ешь. Вспоминай про замки.

ПАТРИК. Это мы в Крыму научились. Там такой мужик прикольный кафе держал, грузин. Мы с ним как-то пива напились, понравились, что ли, ему – он сначала фокус показал. Мы любой замок ему показывали, он шёл и открывал. Простой полосочкой тоненькой, железной. Мы насели – а ну, покажи! Он говорит – машину коньяку нелегального поможете перегнать – покажу. Мы перегнали. И он показал. Две недели показывал. Все замки достал, образцы, всё как надо. Разбирал их с нами неделю. А потом как открывать.

ГЕРМАН. Тут в основном висячие.

ПАТРИК. А я не запоминал.

ГЕРМАН. И такие, которые четырёхугольным ключом…

ПАТРИК. Такие вообще нефиг делать.

ГЕРМАН. Отлично.

ПАТРИК. Лучше бы, конечно, плоскачи…

ГЕРМАН. А проволока не пойдёт?

ПАТРИК. Идеально…

ГЕРМАН. Тогда отломай от кровати.

ПАТРИК. Вот голова…

ГЕРМАН. Я же говорю – не ешь таблы. А окна ей можно открыть?

ПАТРИК. Окна – нет, там замки закрашены, весь механизм забит насмерть.

ГЕРМАН. Вот и прекрасно. Может, их расковырять?

ПАТРИК. Я сказал, как есть, друг. Я работы не боюсь, только ковырять их совершенно без мазы, потому что так глубоко ты не проковыряешь, хоть с наноковырялкой. Тут надо в бензе вымачивать, пару суток, а лучше – неделю, и сушить… и то… ещё… как знать…

ГЕРМАН. Но висячие замки этой ковырялкой открыть можно?

Патрик удовлетворённо смотрит на сочинённую им только что сложную отмычку.

ПАТРИК. Опиши мне эти замки.

ГЕРМАН. Первый отсюда – дверь на лестницу. Как в поезде.

ПАТРИК. Нет вопроса.

ГЕРМАН. Дальше – дверь с лестницы в коридор первого этажа. Висячий, плоский.

ПАТРИК. Полукруглый или квадратный?

ГЕРМАН. Квадратный.

ПАТРИК. Китай, девяностые. Полминуты.

ГЕРМАН. Дальше – решётка перед дверью на лестницу, тоже висячий, большой, килограмма полтора весом.

Патрик чуть изгибает свою отмычку и распускает на ней одну проволочную петлю.

ПАТРИК. Есть!

ГЕРМАН. И дверь на улицу – один английский (Патрик чуть изгибает кончик отмычки), и два с плоскими ключами.

Патрик загибает кончик отмычки углом 90°.

ПАТРИК. Готово!

ГЕРМАН. Нарисуй её на окне. Рядом напиши масштаб.

Герман быстро делает отмычку по чертежу на окне Патрика.

ГЕРМАН. Вперёд!

Они идут – каждый в свою дверь, похожую как две капли воды, каждый по своему коридору. Спускаются каждый по своей симметричной другой лестнице, проходит решётки, проходит замки, проходит решётчатые лестницы. Им вслед воет сигнализация, гремят выстрелы. Герман и Патрик выходят в Первую Постовую. Это маленькая комната, там один стол-тумба с телефоном, мягкая кушетка, молодой санитар-практикант за столом, с практикантом тут же начинает драться Патрик, Герман быстро читает молитву, стараясь повышать голос на тех моментах, когда Патрик и санитар что-то разбивают или сильно бьются друг другом о стены или стол. Герман заканчивает читать молитву, как раз когда Патрик придушивает скрученного-таки им санитара до временной потери сознания. Санитар провожает глазами фигурки Германа и Патрика, они сливаются в одну и пропадают в двери. А потом санитар теряет сознание окончательно.

ПАТРИК. Ну, давай руку, брат.

Нет ответа.

ПАТРИК. Эй, брат!

Нет ответа.

ПАТРИК. Ты где?

Нет ответа.

ПАТРИК. А как же руку пожать?

Куст освещают несколькими фонариками. Патрик видит, что в траве, недалеко от куста, лежит Герман. Герман неподвижен. Патрик поднимает его, и на больничной рубашке Германа мы видим кровь.

ПАТРИК. Я так и думал, что в тебя стреляли, когда слышал выстрелы. Ты ещё как, брат? Живой? Ты живой? (Патрик подтаскивает руку Германа к кусту, проводит пальцами Германа по кусту, несколько раз стискивает его кисть) ты нормально? Ты как? Ты что-нибудь видишь? Ты мне слышишь? Смотри, вот наш куст. Смотри, вот наш куст, брат! Мы здесь. Мы свободны. Пока.

Вокруг куста собираются тени. Лает собака, бегая позади людей. Патрик молча сидит перед кустом в позе лотоса. Он совершенно один.

ГОЛОСА ВОКРУГ ПАТРИКА. Главное, как сюда дошёл, так и сел. Скотина… двое на втором без сознания, внизу парню ключицу вдребезги… Кататония… ничего себе кататония… да нет, он вроде наркоман… правильно, мозги включаются только на короткое время… таблетки неделю не ел… специально… а что вы хотите – у него же ВИЧ, они знаете, как насобачились людьми прикидываться?..

ПАТРИК. Завтра я открою глаза в изоляторе. Это ничего, брат. Завтра я снова буду один. Я теперь всегда буду один. Это тоже не очень страшно. Ведь я успел пожать тебе руку, брат. Я понял, что ты есть. Я понял, что ты – настоящий. И что нас – двое. Да, они не знают, но нас – всегда двое. Спасибо тебе. Сейчас придёт – вон он уже – Валерий Корнеевич, мы с тобой заслужили укол, от которого неделю держится температура и режет в мышцах. Это ничего. Зато мы знаем. Знаем, что мы вместе.

Патрика укладывают на носилки. Вносят в его палату. Они видит, что там нет никакого окна. Но оно появляется на стене, куда он смотрит, пока готовят его постель, поставив носилки с Патриком стоймя у стены. Патрик смотрит в окно, на куст, под которым сидит Герман и курит, глядя вдаль. К Герману подходит Валерий Корнеевич.

ГЕРМАН. Здравствуйте, Валерий Корнеевич.

ВАЛЕРИЙ КОРНЕЕВИЧ. Здравствуйте, Герман Алексеевич.

ГЕРМАН. Спасибо, что разрешили сюда зайти.

ВАЛЕРИЙ КОРНЕЕВИЧ. Имеет право. В каком-то смысле он ведь ваш единственный друг.

ГЕРМАН. Обычный куст. Правда. Самый обычный.

ВАЛЕРИЙ КОРНЕЕВИЧ. Оттуда (кивает куда-то вверх) казался совсем другим, правда?

ГЕРМАН. Не только он. Всё было другим.

ВАЛЕРИЙ КОРНЕЕВИЧ. Ну, как только что-то, где-то кое-как у нас порой – просим сразу звонить.

ГЕРМАН. Обязательно.

ВАЛЕРИЙ КОРНЕЕВИЧ. Скажите ещё раз, а этот вот ваш последний умерший друг… помните, боксёр… Патрик?

ГЕРМАН. Патрик. Он самый последний был. Всё. Больше никого не осталось.

ВАЛЕРИЙ КОРНЕЕВИЧ. Никого?

ГЕРМАН. Никого. Представляете?

ВАЛЕРИЙ КОРНЕЕВИЧ. Теоретически, вы же знаете. Ладно, не буду вам мешать.

ГЕРМАН. Вы что-то хотели спросить про него, или мне показалось?

ВАЛЕРИЙ КОРНЕЕВИЧ. Только одно. Помните главное. Патрика никогда не было. Никогда. Вы поступили сюда два месяца назад после сильной передозировки. Вы утверждали, что все ваши друзья умерли. Но среди ваших друзей никогда не было ни одного человека по имени Патрик.

ГЕРМАН. А я знаю.

ВАЛЕРИЙ КОРНЕЕВИЧ. Ну, тогда – не смею больше беспокоить.

Валерий Корнеевич уходит. Герман докуривает сигарету и уходит тоже. Из воображаемого окна на самый прекрасный в мире куст смотрит Патрик. Потом носилки с Патриком передвигают от окна и окно пропадает – теперь стена снова становится стеной, и на куст больше никто не смотрит, а значит, его тоже нет…

З а н а в е с

[1] «Фейерверк», композиция группы «Гражданская оборона» из альбом «Зачем Снятся Сны», 2007

Дата добавления: 2015-09-05