Занавес

Леонид Ворон

Ирина Ворон

IMAGINE

Действующие лица:

Он

Перед нами сцена, на которой стоят стул и стол. На столе – настольная лампа. Впрочем, здесь может быть все, что вам захочется. В некоторых местах, где вы общаетесь с залом, используйте импровизацию.

ОН. Когда я был пауком, я не думал, как думают люди. Я сидел на своей паутине и ждал. Иногда целый день. Неподвижно. Она летит… Жжж… Жжж… Мимо. Опять жду. Я не знал что такое часы. Просто видел, как солнце идет надо мной… (Прислушивается.) Мне кажется, я слышу музыку… Нет, показалось. На чем я остановился? Да… Так вот, я сидел возле своей паутины и каждой лапой, каждым волосом видел, как солнце проходит над землей. (Прислушивается.) Все-таки где-то звучит музыка… Они пролетали мимо. Проползали. Я их всех видел. Всех. Но не все видели меня.

Я очень хорошо запомнил большого комара с раздутым брюхом. Он был красный. Он был налит кровью по самую макушку. Он был пьян от крови. Да… Сейчас таких комаров уже нет. Он летел прямо на меня. Я перестал дышать. Я сделался невидимым. Я перестал жить. И он попался. Он влип в самую середину паутины. Мои лапы мелькают. Плетут. И все – кокон. Я его закатал. Это сидит в моей голове. Этот раздутый от крови комар, влетающий в мою паутину.

Пауза

Там были еще другие пауки. Мы не общались. Никак не общались. Пока меня что-то не толкнуло. Изнутри. И я пополз к ней. К этой огромной страшной паучихе. Я не хотел. Но оно изнутри толкало меня. Вы же знаете, паучихи едят пауков после того, как … А я не знал этого тогда. У меня не было мозгов. Я просто видел и слышал. И чувствовал. Паучихи едят пауков…

Пауза

Когда в десять лет я рассказал об этом детскому психиатру, он откинулся на спинку стула и посмотрел на мою маму. Странно посмотрел. Со значением. Он решил, что у меня не все в порядке с мозгами. Про мадам Блаватскую тоже говорят разные гадости. Даже по телевизору. Психиатр, наверное, думал, что комары – это что-то маленькое и несъедобное. Хотя, может быть, он уже умер. С тех пор, как этот врач смотрел меня, прошло много лет. (Вынимает из кармана пачку сигарет, достает из пачки сигарету, но не закуривает.)

Я открыл один парадокс. Из живущих на земле курят только люди. Парадоксально, да? Лошади не курят. Черви не курят.

А я люблю мадам Блаватскую. Я дал бы ей Нобелевскую премию. Кстати… Никакой социальной среды. Я говорю, у пауков нет никакой социальной среды. Ни президентов, ни государства, ни карьеры. И они не курят. (Прислушивается.) Дождь идет. Где-то дождь идет. Я слышу, капли бьют по карнизу. Далеко, не здесь. (Улыбается.) Мне радостно. Мне нравится. Нас так много. У всех разная религия. Мы все сидим на седьмом глобусе. И страсти, страсти. Он меня ненавидит. Она его ненавидит. Они друг друга ненавидят. А эти друг друга любят. А там война. А здесь еды нет. Или тортами в морду бросаются. Какая мешанина. Сколько страстей.

А у пауков нет никаких страстей. Голод. Охота. Добыча. Сон. Голод. Охота. Добыча. Сон. Потом смерть. А у нас не так. Захотел народ царя. Выбрали. Зачем царь народу? Один умный, хитрый человек спрашивает: «Народ, зачем тебе царь?» Они говорят: «Хотим!» Социальная среда… У пауков нет царя. Странно. Хотя мы живем на одной планете. Когда я был пауком, у меня не было царя. И работы. И денег. Мне кажется, это была груша. Дерево, на котором я жил, это была дикая груша.

Смешно, как преподают геометрию в школе. Я думаю, учителя сами не понимают, о чем они говорят ученикам. Пифагоровы штаны на все стороны равны… Какие штаны? При чем здесь штаны? (Вынимает из кастрюльки котлету, кладет ее на тарелку, садится и начинает есть.)

Вы извините, что я ем. Я голоден. Очень вкусно. Я не люблю смотреть, как убивают животных. Но очень люблю котлеты. (Запивает. Вновь жует.) Если я сильно наедаюсь, я перестаю соображать. Почти перестаю. Давайте так… Сейчас кто-нибудь из вас позвонит по мобильному телефону. Давайте это сделаем. Это будет диссонанс. Цепочка. Я жую. Вы звоните. Все смотрят. Кто? У кого есть телефон? Вы? Или вы? Вы! Начинаем. Я жую. Вы звоните. Все смотрят. В то же время в Индии танцовщица танцует. Ну, хотя бы одна танцовщица. В США кто-нибудь видит сон. Он спит и видит сон. В лесу, в Канаде, заблудился человек. Сейчас. А на соседней улице сморкнулась пожилая женщина. Я уж не говорю о том, что где-то плачут над телом… Парадоксальная жизнь. Всего один звонок по телефону – и столько событий в это же время. Мы еще поговорим о телефоне. Еще поговорим. Потом.

У меня есть заветная мечта. Хочу прожить 986 лет. Очень хочу прожить 986 лет. А почему надо жить меньше? Здесь так интересно, так много всего. Мне нравится один замечательный закон: всякое действие равно противодействию. Крикнул – эхо. Ударил – дали сдачи. Сказал «бе» – тебе сказали «ме». Написал на человека донос – сломал через месяц ногу. Родился –умер. Умер – опять родился. (Поднимает руку, требуя внимания.) Тише! Слушайте. Если мы сейчас тихо, тихо посидим и послушаем – что-нибудь услышим. Тихо, тихо… (Замирает.) Слышали? Звуки. Здесь в этом здании, кроме нас, есть кто-то еще. Другие люди. А вокруг нас плавают и бегают те, кого мы не видим. И не слышим. Кошки видят. Пауки видят.

(Берет газету и читает из нее вслух любую фразу.) Через год все, что я прочел будет полным бредом. Никто об этом даже не вспомнит. А ведь это свежая газета. Сегодняшнее число. Однажды на земле не станет наций. Я говорю, однажды на земле не станет наций. Палестинцы взрывают евреев, евреи стреляют в палестинцев. Афроамериканец дерется на улице с белым. Армяне сцепились на базаре с русским. Не будет ничего. Хотим мы этого или не хотим. Не завтра, конечно. Но это кончится. Не будет ни русских, ни евреев, ни армян, ни афроамериканцев… Будет один народ. Я в этом даже не сомневаюсь. Я беру газету, читаю. Через год моя газета – бумага, и все, что здесь напечатано, никого не волнует. Люди кричат: национальный вопрос! Мы такие, а вы другие… Пуф! И все окажется прошлогодней газетой. Независимо от желаний каждого народа. Но это далеко. Пока можем наслаждаться национальными песнями и традициями. Пуфф! (Зажигает настольную лампу.)

Кстати, свет – не изобретение. Свет – божественное проявление. В примитивном смысле – да, лампочка. Но это в примитивном. В примитивном смысле я и пауком не мог быть. Но я же им был. И бог знает, кем я еще стану. (Гасит и вновь зажигает лампу.) Однако у нас все звезды располагаются в темноте. У нас так. Говорят, где-то темноты нет. Верю. Но у нас все звезды располагаются в темноте.

Пауза

Почему Блаватской не дали Нобелевскую премию? Арафату, например, дали. Блаватской не дали. Обидно.

Свет – божественное проявление. Солнце – божественное проявление. Планеты – божественное проявление. Если кто-то думает, что свет – это выключатель, ну…пусть думает. (Гасит настольную лампу. Берет губную гармонику и играет.)

На земле живут люди, которые слышат музыку сфер. Я не слышу. Но я знаю одну женщину, которая слышала. Все планеты поют. Движутся и поют. Наша земная музыка – жалкое подобие. (Играет на гармонике.) Хотя, когда я слушаю Вивальди, музыка мне кажется божественной.

Пауза

Мама опять затащила меня к психиатру. Он меня внимательно выслушал и выписал валерьянку. Он ни фига не понял, этот психиатр. И я тогда ничего не понял. Теперь понимаю. Свет – это не выключатель, а люди не произошли от обезьян. (Задумывается на секунду.) Да, я хотел бы услышать музыку сфер.

«Наземные птицы к наступлению эоцена также насчитывали много разновидностей. Некоторые из них достигали огромных размеров, как, например, д и а т р и м а из нижнего эоцена США. Несмотря на крупные размеры и большой грозный клюв, по всей видимости, это были довольно мирные растительноядные птицы».

Кто им это сказал?! Пишут так, как будто они проверяли. Нет, я не злюсь. Но глупо делать всякие наглые заявления о птице, которая жила 40 миллионов лет назад. Может быть, она клевала все, что шевелится. Этот, который писал, наверняка даже не помнит, что значит быть птицей. А я помню.

Немного, но помню. Самые сильные впечатления у меня остались… Нет, не так. Нет ничего прекраснее гнезда. Да, так правильно. Ночь. Я смотрю на звезды. Листва чуть слышна: ветер едва касается листьев. И дерево качает меня, оно любит меня, оно понимает, что я маленький и беззащитный. Такая древняя связь: птицы и деревья. Они одно целое. Ни одна человеческая мать не может т а к укачивать ребенка, как дерево укачивает птенца. Я могу сравнить. Я был птицей. Но вспомнил об этом, когда вырос, когда стал взрослым. Я не пошел к психиатру. Зачем зря тратить время? (Садится и некоторое время слушает музыку.)

Меня очень занимает разделение мира на клеточки. Есть люди, которые никогда не ходили в театр, и они не могут занимать клеточку тех, кто в театре был. Есть клеточка, в которой находятся те, кто в своей жизни убил хотя бы одного человека. Имеется клеточка с неудачниками. Они даже мечтать не могут о той клеточке, где живут баловни судьбы. Но поскольку это все же… шахматы, каждый из обитателей клеточек имеет право делать ходы. Пацифист может убить, и тогда он шагнет в клеточку убийц. Если неудачник поверит в себя и сделает карьеру, он может оказаться в клетке, где обитают баловни судьбы. Кто-то, простояв всю жизнь в клетке директоров, вдруг оказывается в клетке пенсионеров. Игра.

Хотите, я покажу вам, что такое, например, клетка известности? Я сейчас буду произносить слова, и если эти слова окажутся вам известны, поднимите руку. Если же слово вам неизвестно, тогда руку поднимать не надо. Нет, если кто-то считает, что представляет в этой жизни нечто величественное и не может унижать себя поднятием руки, тому я говорю «отдыхай». Остальных прошу сконцентрироваться.

Итак, если произнесенное мною слово вам абсолютно знакомо, поднимите руку. Первое слово… Горбачев! (Осматривает публику.) Отлично. Второе… Мерелин Монро! (Вновь присматривается к залу.) Здорово! Третье… Трисмегист! (Смотрит в зал.) Понятно. Тормозим, да?

Лет через двадцать, когда я произнесу слово Горбачев, очень может быть, что в зале не пошевелится ни одна рука. Это будет означать, что он передвинулся из клетки известности в клетку забвения.

Пусть ты пешка, но ты можешь двигаться, ты можешь стать ферзем, можешь съесть другую пешку или фигуру, ты способен поставить шах и мат королю. У пешки много возможностей. Нет, не стыдно быть пешкой. Партия началась! Вперед! К той клетке, где превратишься в главную фигуру. Я не зову за собой людей с философским складом ума. Я знаю, что им, зачастую, гораздо приятнее наблюдать происходящее, не сходя с места. Но учтите, господа философы, когда на доске идет рубка, нет гарантии, что вам не снесут башку.

Но бог с ним, с Горбачевым. Да, он был ферзем. Был… Теперь он в другой клетке.

Только не думайте, что кто-то из вас находится вне игры. Нас поставили на доску, даже не спрашивая, хотим ли мы этого. Это игра творца.

(Прислушивается.) Дождь все-таки идет. (Показывает рукой.) В той стороне. Очень далеко. Я полжизни простоял на своей клеточке. Пора двигаться вперед. Пора играть в шахматы.

Немного отвлечемся. Послушаем, ни о чем не думая. (Звучит отрывок из песни Джона Леннона.) Парадоксально. Вы знаете, кто такой Джон Леннон, а президент Авраам Линкольн этого знать не мог. Мне тоже не дадут Нобелевскую премию. Чувствую, что не дадут. И с какой стати они должны мне ее давать? Если я был пауком, за что мне Нобелевскую? Бывшим паукам Нобелевскую не дают. Или дают? Я очень хорошо помню…Он, этот комар, он где-то насосался. Если взять прозрачную пластмассовую бочку, приделать к ней лапы и крылья, и налить в нее чего-нибудь ярко-красного, очень будет смахивать на того комара. Когда он врезался в паутину, меня швырнуло в его сторону, пружина какая-то, и лапы замелькали, замелькали… Я его замотал сверху донизу. Я ухаживал за своими лапами. Я разглаживал на них каждый волос. Так приятно покачиваться на паутине… Такая терапия… Совершенно невозможно нервничать. Потому что все время покачиваешься. Я не думал. Тело само прыгало. Опасность – я уже под листиком. Добыча – я уже мотаю, мотаю, мотаю. Никого, ничего – сижу, покачиваюсь. Терапия…

У людей другая жизнь. Каждому человеку дается основание пирамиды. Человек начинает строить эту пирамиду. Кирпич за кирпичом, блок за блоком. Все выше и выше. И вокруг него другие занимаются тем же. У кого-то вдруг рушится – бах, трах! Посыпалось! Придавило…

И над всеми тонкая пелена социального забвения. Дымка… И ты строишь, строишь, поглядывая наверх… Смотрите!!! У соседа получилось! Он уже выше других, выше этой пелены! Он там! Он прорвался, осмотрелся! Глядь, там-сям еще такие же возвышаются. А те, кто внизу? Они копаются (это мы), кирпичи таскают, кряхтят. Какое ему теперь до нас дело?! Он выше нас! И вокруг него еще кое-кто виднеется. И они друг друга видят, и друг с другом начинают общаться. Ты директор банка? Ты над пеленой. Кого ты видишь, директор? Популярного певца? Правильно. Потому что его пирамида тоже прорезалась наверх. А ты кто? Ишь, какая у тебя пирамидища! Смотрю, где кончается – шапка спадает. Ты кто? Ах, ты заведуешь энергетикой! Очень рад познакомиться, какая честь для меня!..

Все хотят прорваться сквозь уравниловку социальной пелены. Строят, строят, прорвались, вылезли, ура! Твоя пирамида стоит, возвышается!!! Но ты уже внутри. В саркофаге. Парадокс…

Освободим свой организм от всего негативного. За месяц накопилось так много всякой заразы… (Садится на стул. Вынимает из кармана ложку.) Сконцентрируемся… Ложка… Смотрим на ложку… Ложка… Не думаем ни о чем, кроме ложки. Смотрим на ложку и думаем только о ней. И повторяем мысленно: ложка, ложка… Закройте глаза… Закройте глаза… Обопритесь на спинку… Свободно… Спешить некуда… Нам спокойно… Хорошо… Главное не напрягать тело… Освободите мышцы… Наполняем себя волшебным нектаром силы… Он воздушный… Он входит в каждую пору нашего тела… Мы дышим свободно… Легко… Мы сильны… Мы счастливы… Тело становится невесомым… Приятный ветерок… Он дует с моря… Он приносит покой и счастье… За спиной вырастают крылья… Могучие, белые крылья… Они поднимают нас… Поднимают нас над листвой… Нам помогает ветер… Мы летим… Все выше, выше… Голубое небо… Белые облака… Мы дети воздуха… Мы дети нашей планеты… Она любит нас… Она любит нас… Мы свободны… Открываем глаза… Мы вместе. Все вместе. Мы друзья.

Когда мы вместе – мы сильны. Мы излучаем силу и уверенность. Мы способны созидать. Мы будем созидать. У нас нет страха в душе. Нет никакого страха. Потому что мы свободны.

Был один господин на земле, которого звали Карл Маркс. Жил в Германии и очень любил думать. И написал здоровенную книгу, которая называется «Капитал». В этой книге он много чего рассказал. И кроме всего прочего, сказал одну сногсшибательную фразу. Он сказал: государство – это аппарат насилия. Он имел в виду любое государство. У пауков нет государства. Если ты паук, ты совершенно свободен. Висишь на паутине, будучи абсолютно свободным. На выборы не ходишь, на самолет билет не покупаешь, часы на руке не носишь. Совершенно другая жизнь.

Моя паутина была растянута между листьями дерева. Я ощущал ее вибрацию каждой лапой. Ветер бежит по веткам, и она… Д-д-д-д-д… Ту-ту-ту-ту-ту… Только не думайте, что я торчал у всех на виду. Я свернул край листа, перетянул его изо всех сил паутиной, и получилась воронка. И целыми днями я сидел в этой воронке… Я прятался. Потому что вокруг летало полным-полно всякой смертоносной гадости. Но если в сетку влипала небольшая муха, я выскакивал. Хвать! Большие мухи пробивали паутину насквозь. Ночью я вылезал… Заплетал дыры… Покачивался… Звезды… Ночью я не прятался. Попадались ночные мотыльки… Очень вкусно. Очень. Но это ночью…

Пауза

Оса-помпил может убить паука, как нечего делать… Я свидетель. Неподалеку от меня была еще одна паутина. Ее сплел мой сосед. Мы довольно долго жили рядом, но никогда не общались. У пауков это не принято. Между нашими ветками - пропасть из воздуха. Однажды, после восхода солнца, я выскочил, чтобы поймать муху-журчалку, но она вырвалась из паутины и… (Присвистнув, показывает жестом, как улетает муха.) Я собирался вернуться в укрытие и в этот момент увидел… Там, где жил мой сосед, на том листе, где крепилась его паутина… Страшный помпил сидел у него на груди, проткнув его рот своим жалом. Помпил обхватил соседа лапами и вцепился в него челюстями, не давая ему шевельнуться. Потом осторожно, словно хирург, он вытянул жало изо рта паука и так же осторожно проткнул моего соседа еще раз, но теперь в нижней части груди. Он проткнул его наискось, снизу вверх, чтобы достать нервный узел. Вот он копается своим жалом в его внутренностях… Как это мерзко… Как хирург-маньяк. И… Все. Паралич. Помпил поднимается в воздух и уносит свою жертву…

Я вам объясню, почему помпил проткнул моему соседу рот. Чтобы обездвижить ядовитые крючки, которые находятся у паука во рту. А удар помпила в паучью грудь, превращает любого паука в живые консервы. Паук умирает, но свежесть сохраняет в течение нескольких недель. Свежее мясо…

Я думаю, в тот день, когда оса прикончила моего соседа, она отнесла его в свою нору и приклеила к нему яйцо. Потом из яйца вылупилась личинка и сожрала моего соседа, как мы едим сосиски. Теперь вы знаете кто такая оса-помпил. Когда я был пауком, я понятия не имел, что эта летающая тварь так называется. (Звучит отрывок из песни «Битлз».)

Я люблю «Битлз». «Битлз» – это классика. Они подвели черту под двадцатым веком. Тогда все парни ходили с прическами под «Битлз». Брюки – клеш. По краю штанины… (Приподнимает ногу и показывает где именно.) Вот тут, внизу… Нашивали железную молнию. Берешь обычную железную молнию подходящей длины, раскрываешь ее и каждую половину пришиваешь по кругу, вдоль всего края штанины. Очень практично. Края брюк долго не снашиваются. Когда идешь, молния поблескивает. А самые крутые очки были, как у Джона Леннона – с круглыми стеклами. Рубашка заужена, брюки носились на бедрах. Они специально так шились, чтобы ремень приходился на бедра. Воротник на рубашке удлинялся. Если ты из поколения «Битлз», ты носил рубашку с удлиненным воротником и брюки клеш. И все тогда были едины. Все были вместе. Потому что это – поколение «Битлз». (Звучит отрывок из песни «Битлз».) Шагаешь по городу в солнечный день, в хороший солнечный день… Клеши летят над асфальтом. Ты молод. У тебя нет проблем. Тебе все нравится. Дома нравятся. Девушки нравятся. Машины нравятся. Телефонная будка нравится. Кислое сухое вино нравится.

А если дождь… Ты все равно идешь по улице. Клеши летят над лужами. Ты молод. У тебя нет проблем. Мокрые дома нравятся. Мокрые девушки нравятся. Мокрая телефонная будка нравится. И навстречу тебе идут такие же, как ты!.. Джон Леннон, Пол Маккартни, Ринго Старр, Джордж Харрисон! (Звучит отрывок из песни «Битлз».)

Я вам скажу, чем человек лучше паука. Хотя вы и сами это знаете. Человек может общаться с богом. Я помню, я хорошо помню…Помпил свалился прямо сверху. Это было после того, как прикончили моего соседа. Помпил плюхнулся на лист рядом со мной. Он застал меня врасплох. Вся паутина в тот день была изодрана в клочья. Она не спасла бы меня. Он щелкал челюстями, сидя между мной и моим укрытием. Это я о той воронке в углу листа, куда я обычно прятался в случае опасности. Деваться некуда. Я – вниз. Оказался на два яруса ниже, побежал что есть мочи, потом еще раз прыгнул вниз, опять побежал… Я все время прыгал, спускался по своей нити, бежал, прыгал, бежал… И оса меня потеряла. Я видел, как она кружит, отыскивая меня среди листвы. Это была не слишком терпеливая оса-помпил: покружила, пожужжала, улетела.

Пауза

В детстве я мучительно пытался что-то вспомнить… Мне было странно смотреть на мои маленькие руки и ноги, на свое лицо в отражении зеркала… Меня не покидала мысль, что подобное уже было когда-то, и вот опять все сначала…

Особенно усиливались мои попытки вспомнить в те дни, когда я болел. Я лежал на кровати и смотрел на большую люстру с пятью рожками. Потолки были высокие, я был маленький, но через какое-то время люстра начинала приближаться, приближаться и оказывалась совсем рядом. Вся комната тонула в молочном тумане. Я видел пыль и небольшие трещинки на краске, и тепло, которое давал свет, и думал, что когда-то я проделывал и не такие штуки… Но когда? И где? (В его кармане звонит мобильный телефон. Он вынимает его и отключает.)

Вообще, я не люблю технический прогресс. Но однажды меня спас мобильный телефон. Судьба так подкинула… Короче, попал на войну … Добровольцев в отряде только двое – Серега и я. Остальные сербы. Летом жара, сидим на высоте. Тихо сидим. В деревне. В сербской. Ждем подкрепление. И вдруг, х…нас накрыли из минометов. Минут за десять до обстрела самолет летал. Американский. Взрыва я не слышал. Вижу, лечу над землей, и о стену спиной — х... Темнота и все.

Открываю глаза – вокруг албанцы. Все одеты в форму освободительной армии. Один из них подошел, стал пинать. Он меня бьет, а боли не чувствую. Все надо мной сгрудились, начали разговаривать. Решают, что со мной делать. Албанец присел на корточки, достал нож. У меня ни рука, ни нога не двигаются. Только смотреть могу. Мужика этого я запомнил. Желтые зубы. Кожа смуглая. Он матерился, стараясь выговаривать русские слова. Кричит матом и смотрит – понял я или нет. Нож показывает и опять кричит. Потом пятерней мне голову придавил. Вдавил в землю. Резать собрался. Я подумал: «Господи, спаси меня! Ангел-хранитель, помоги! Спаси меня!» И тут телефон зазвонил. Албанец руку с моей головы убрал, только телефон достал, а сказать ничего не успел: наши начали стрелять. Несколько человек сразу скосило. И мой албанец тоже завалился. Потом вижу — Серега. Говорит: «Ты, придурок, ты свой крестик утром на скамейке забыл, когда мылся. Я его целый день в кармане таскаю». И надел мне крестик на шею. (Убирает мобильный телефон в карман.)

Пауза.

Но это человеческая война. А у пауков каждый за себя. Там тебе никто не поможет. Внизу, под деревом я просидел до самой ночи. Оса-помпил сильно меня напугала. Солнце село, я решил вернуться. Осторожно двигаюсь наверх по стволу дерева и вдруг… Перед мной два громадных глаза и между ними длинный, загнутый книзу клюв. И поганая морда явно намеревается меня прикончить. Дрянь, которая на меня пялилась, была клопом. Плоским, длинным клопом. У него острый хобот так же ядовит, как хвост скорпиона. Охотятся они только ночью. Ночью клоп убивает жука или кузнечика, или кого-то еще, и потом пьет свой кровавый коктейль. Протыкает жертву, то в одном, то в другом месте и тянет из нее внутренности. Пока тот же кузнечик не становится прозрачным, как стакан, из которого я выпил пиво. И эта тварь собирается вонзить в меня свой отравленный клюв. Я прыгаю ему на спину и хватаю челюстями тонкую шею. Мне повезло.

Многие умники пишут в книжках, что надо воспринимать жизнь, как игру. Почему бы и нет? Но только с одной поправкой: это игра со смертью. (Резко.) Сколько можно болтать про пауков? Хватит!

Пауза

В общей сложности я торчал на войне два года. Торчал бы там и дольше, если бы не тот взрыв. Серега остался, а меня возили на машине из больницы в больницу. И нигде почему-то не взяли. Потом судьба опять подкинула. Я оказался в другом государстве. Повезло. Там, в госпитале сделали операцию. Хирург был знаменитый. Если бы не он, я остался бы инвалидом. Ездил бы на коляске. Госпиталь построил Дуче. Мощная архитектура, точно такая же, какую любил Сталин. Может, не все знают кто такой Дуче? Так звали Муссолини. Госпиталь построил Дуче, его повесили, а мне сделали операцию в госпитале, который построил Дуче.

Положили в палату для умирающих. Палата была большая, а пациентов двое – я и старик. Он был тощий, темный, как мумия. Я еще плохо понимал местный язык, не мог разобраться в ситуации. Но когда приходили медбрат и медсестра, чтобы поменять старику постельное белье, я отлично понимал, о чем они говорят, потому что они крыли матом, не вставляя ни одного хорошего слова. Наденут резиновые перчатки и ну, вертеть его с боку на бок. Тянут из-под него вонючую, измазанную испражнениями простыню. И кроют матом, и проклинают, и желают ему загнуться, как можно скорее. В конце концов, я понял, что старика сдали в госпиталь его дети. Они не захотели лечить его дома, когда он заболел, и сдали в госпиталь. В знак протеста старик отказался принимать пищу.

Раньше я не знал, что во время голодания наступает момент, когда из твоего организма вдруг начинает выходить дерьмо. Все дерьмо, которое ты накопил за многие годы, когда ел мясо, пиццу, торты, колбасы, сыры и прочее, прочее. Все, что прилипло у тебя внутри к стенкам твоего кишечника, все, что пристало к твоим кишкам, приклеилось, приварилось – все это прет наружу в виде зловонных, мерзких испражнений. Я оценил этот запах. Полтора месяца лежал на койке и дышал этой вонью вместо воздуха.

Два раза к нему приходили. Кажется его дочь с мужем. Старик не хотел с ними разговаривать. Они помолчат над ним несколько минут и уходят.

Пауза

Это был хороший пример…

Пауза

Потом в палату привезли еще одного. Второго старика. Он упал и сломал шейку бедра. К нашим кроватям были приторочены очень неудобные, хлипкие приспособления из проволоки. В каждом таком приспособлении висела «утка». Если кто не знает что такое «утка» – это личный писсуар для лежачего больного. Я еще как-то мог изловчиться достать «утку» и потом вставить ее обратно, а вот новый старик…

Руки бы оторвать тому, кто придумал эти мудацкие проволочные приспособления. Потому что получилось очень скверная история. Новый старик захотел помочиться, дотянулся до своей «утки», вытащил ее, справил дело и начал вставлять «утку» обратно. Я вам клянусь, это было так же трудно, как безногому прыгать через «козла». Он пытался, пытался… Ничего не получалось… Он устал… Еще раз попытался… «Утка» проскользнула мимо и грохнулась на пол. Моча растеклась возле койки… Через какое-то время пришли две цепные собаки (те самые медбрат с медсестрой); они увидели большую лужу, начали крыть матом, притащили катетер и принялись раздевать старика, чтобы загнать катетер ему вовнутрь. Старик пробовал сопротивляться. Он пытался убрать их руки, повторял: «Мне нельзя! Мне нельзя!» Медбрат с медсестрой продолжали драть с него одежду. Я не выдержал и крикнул: «Хватит! Он не хочет! Хватит!» Других слов на чужом языке я в этот момент наскрести не смог. Они на меня никакого внимания. Вогнали старику катетер и ушли.

Пауза

На ночь открывали жалюзи, и в палату поступал хоть какой-то чистый воздух. Человек ко всему привыкает. Я привык к запаху гноя и испражнений. Как дыхательная смесь для аквалангиста. Жара днем доходила до 45 градусов. И в ту ночь, когда старику воткнули катетер, все повторилось, как обычно: подняли жалюзи, в палату потянулся ручеек чистого воздуха, в госпитале наступила тишина…

В этой тишине я услышал, как на пол что-то льется. Звук доносился с той стороны, где лежал старик с катетером. Я окликнул его, он не отозвался. Я подумал, что уроды от медицины проткнули ему мочевой пузырь, или он лопнул спустя некоторое время, или что-то еще… Неважно… Суть в том, что я услышал в этом звуке присутствие смерти. Старик все не отзывался. Я затих и соображал что предпринять: дать ему умереть или нажать на кнопку, которая висела над моей койкой. Я лежал, не шевелясь, прислушиваясь к звукам. Получалось, что я решаю его судьбу. Я прикован к матрасу, жалкое подобие человека, я решаю судьбу другого. Я не хотел этого. Я не желал быть судьей. Но я был им против своей воли. Я лежал и думал, а старик умирал. «Ну и пусть… – подумал я. – Пусть он умрет и отмучается. Я не нажму на кнопку». Стояла тишина. Я, как дурак пялил глаза в черноту далекого потолка, как будто смотрел в пропасть.

Потом внутри старика что-то лопнуло и опять полилось на пол… Я нажал кнопку. И никто не пришел. Я нажимал и нажимал, и никто не приходил. Я нажимал, нажимал, нажимал на проклятую кнопку. Наконец, пришли. Нет, не те двое, что ставили катетер. На дежурство заступила другая смена. Я сказал: «Он умирает». Язык, которым я произнес эти два слова, был ужасным. Но они поняли. Поняли, но не поверили. Усмехнулись. Подошли к старику… и сразу засуетились, забегали, вызвали бригаду реанимации. Старика я больше не видел.

Пауза

Конечно, все началось раньше… В тот час, когда его привезли и оставили на койке, он нечаянно уронил свою дорожную палку… Лежа в кровати, он все опирался на нее одной рукой, поставив ее на пол, и когда медсестра хотела забрать у него палку, он не позволил это сделать. И вот, он уронил ее, и это привело его в смятение. Он стал мне что-то говорить, повторяя одну и ту же фразу. Я догадался, что он просит подать ему палку, валявшуюся на полу, и ответил, что не могу встать, потому что мне сделали операцию на позвоночник. Он плохо понял мой корявый язык и продолжал просить о помощи. Тогда, не в силах ничего объяснить, я несколько раз воскликнул: «Нет! Нет! Нет!» Он растолковал мой ответ по-своему, решив, что я не хочу ему помочь; рассердился, стал ругаться, спрашивать какой я национальности и откуда взялся такой идиот. Его ругань меня задела, и я ответил грубостью на своем, на родном. Такие слова можно понять без перевода. Старик замолчал и больше ко мне не обращался. Он еще пытался какое-то время приподняться на койке, чтобы встать, но боль каждый раз бросала его обратно на подушку. В конце концов, он совершенно устал, и мне показалось, что у него сильно дрожат руки.

Потом? Потом он потянулся за своей злополучной «уткой»… Дальше вы знаете…

Пауза

Когда меня подлечили, я вышел из госпиталя... Со временем более или менее выучил язык… Теперь я дословно могу перевести ту фразу, которую твердил старик, когда просил меня о помощи… «Дай мне мою палочку, я уйду отсюда… Дай мне мою палочку, я уйду отсюда…» Вот что повторял и повторял он мне в палате. Он действительно собирался уйти, наплевав на свой перелом. Уйти подальше от собственной смерти. Мне кажется, он смог бы это сделать. Надо было лишь подать ему дорожную палку…

ЗАНАВЕС

Санкт-Петербург,

Пр. Большевиков,

Д.19, кв.198,

Тел.[phone]

8 95 00 244 376

955 41 40

E-mail: irina_voron@ mail.ru

Дата добавления: 2015-09-05