Старый лад

Мы идем, натыкаясь друг на друга, потому что смотрим вверх. Интересно! Самолеты, взлетев, собираются над аэродромом в строй. По звеньям. Первое — наше. Впереди — Рыбалко. Справа… Кто же это справа? Летит, словно привязанный, впритык. Наш, наверное, Ермолаев?

А левый! Левый! О-хо-хо! Вот умора! То обгонит, то отстанет. Чей это? Кто это?

Отряд пролетел над нами, так и оставив всех гадать, кто идет слева от Рыбалко. На старте поднялся спор. Каждый с пеной у рта отстаивал честь своего инструктора. Саша Чуднов тоже орал, а я молчал, потому что знал — справа от Рыбалко идет Людвичек, а слева, стало быть, Ермолаев. И сердце заныло. Ничего хорошего я не ждал от этого полета. Ведь должен же он понимать свой позор. Вот отсюда-то и «старый лад»! Будет он на нас вымещать свое неумение летать…

Отряд, развернувшись, шел к аэродрому. Хорошо шел, в общем-то слаженно, только один, портя строй, болтался где-то в стороне, и это была наша тройка!

Каждый хвастался своим инструктором:

— Вот наш идет! Вот наш идет!

А мы кусали губы. Хоть бы скорее садились, что ли! Разошлись, сели, зарулили.

— Кто полетит первый? Ты? Давай. Возьми ухо!

Петр Фролов воткнул в отверстие шлема трубку резинового уха, приладил, застегнул шлем. В кабине он присоединит трубку к резиновому шлангу, через который инструктор в специальный раструб будет давать в полете команды.

— Ну, ни пуха!

— К черту!

Побежал, забрался на крыло, козырнул, доложившись. Инструктор кивнул головой: «Садись!»

Сел, пристегнулся, поднял правую руку: «Готов!» Инструктор порулил к старту, попросил взлет. Курсант-стартер, осмотревшись, как учили — не рулит ли кто по взлетной, не идет ли на посадку — опустил к ноге красный флажок, поднял белый и картинно выставил его вперед: взлет разрешен! Самолет, мотая рулем поворота, как курица хвостом, побежал на взлет.

Первый полет — ознакомительный. Его делает инструктор. Он строит маршрут — «коробочку», проходит над аэродромом и садится.

Второй полет: ученик кладет ноги на педали, левую руку на сектор управления мотором, правую — на ручку управления рулями глубины и элеронами, но не управляет, а только прислушивается, как это делает инструктор.

В третьем полете уже пытается, под контролем инструктора, все это проделать сам. А дальнейшее будет зависеть от самого курсанта: освоит — значит, через определенное количество провозных выпустят в самостоятельный полет, а если нет, то выпустят на… «ундервуде». «Ундервуд» — это пишущая машинка, на которой будет напечатан приказ об отчислении из школы. Наш самолет шел на посадку.

— Второй! Кто полетит второй? Саша, ты?

Чуднов перевалился с ноги на ногу и улыбнулся, забавно сложив губы трубочкой. В такие моменты он походил на медвежонка, выпрашивающего конфетку, и в этой конфетке ему никогда не отказывали.

— Ну давай я, что ли…

Я подал ему ухо.

— А ты чего тянешь? — спросил он у меня.

— Боюсь что-то. Пусть остынет немного, а то как начнет на «старый лад».

Саша застегнул шлем.

— А-а-а. Ну и пусть! Не обращай внимания, — и побежал к самолету.

Петр Фролов, опустив голову, на ходу расстегивал шлем. Подошел, шумно вздохнул:

— Пфа-а! — тряхнул головой, обтер ладонями лицо. — Ну и ну-у.

— Что?

— Во бога, во христа…

— Да что ты?

— Честное слово! От взлета до посадки…

У меня в груди стало пусто. Сидеть и слушать, как он мешает тебя с грязью?

А сзади кто-то из курсантов, подражая голосу инструктора, выкрикивает разные обидные эпитеты и хохочет.

Я обернулся. А-а, Семушкин, из пятой группы. Худой, сутулый, с угловатым красным лицом, сам любитель подперченных слов.

— А чему ты радуешься? — обозлился я. — Что тебя смешали с грязью?

— Подумаешь! — равнодушно парировал он. — Деликатный какой. Сидел бы себе у маменьки под юбкой!

Я промолчал. Да, тут кто-то кого-то не понимает. А может, действительно я не прав? Отец, которого я уважал, всегда внушал мне, что достоинство человека — вовсе не пустой звук, а большое всеобъемлющее понятие, которое распространяется от своего маленького «я» до чувства любви к делу, которому служишь, к Родине, чей хлеб ты ешь…

С тяжелым чувством я готовился к полету. Вставил ухо, застегнул шлем, взобрался на крыло, козырнул:

— Товарищ инструктор, курсант такой-то к полету готов. Разрешите садиться?

Кивок головой:

— Садись, — И очень внимательный взгляд сквозь темные стекла очков.

Я сел, пристегнулся, присоединил шланг к уху. Инструктор, подняв правую руку в кожаной перчатке, принялся поправлять зеркало, прикрепленное к стойке центроплана. Через него он может, не оборачиваясь, видеть лицо курсанта. Мы встретились с ним взглядом. Он поднял трубку с резиновым раструбом:

— Готов?

Я кивнул:

— Готов!

Подрулили, попросили старт, взлетели.

Весь подобравшись, чтобы не коснуться рулей, я смотрел, как двигаются педали ножного управления, как ходит ручка, Ее замысловатые движения меня поразили. Очень сложные были движения! Ни секунды спокойствия: взад-вперед, влево-вправо и потом — кругами, кругами. И так весь полет. Я подумал, что летчик из меня не получится, потому что эти движения я никогда не запомню, не перейму…

Сделав круг, мы сели.

— Ну, понял? — спросил инструктор, глядя на меня через зеркало.

Я кивнул головой:

— Понял.

— Теперь клади левую руку на сектор газа. Только не сильно, не сильно! — вдруг закричал он, хотя я еще ни к чему не прикоснулся. — Ноги на педали! Положил? Чуть-чуть, смотри! Ручку бери! Взял? Порулили.

И он рывком сорвал машину с места. Подрулили к стартеру, остановились.

— Проси старт!

Я поднял правую руку. Стартер махнул белым флажком. Инструктор пошел на взлет.

Двинулся вперед сектор газа, ходуном заходили педали, замоталась от борта к борту ручка. Пробежали, стуча колесами по кочкам, оторвались. Я посмотрел за борт: земля все дальше, дальше. Стараюсь найти линию горизонта. Ага, вон она, ниже капота. Едва касаясь управления, я пытался понять смысл их движения, но мне это не удавалось — я не поспевал двигать рукой за мотающейся ручкой управления.

После первого разворота инструктор сказал:

— Бери управление!

Я кинулся на ручку, поймал ее и на долю секунды остановил ее движение. Ручка тотчас же бешено рванулась, больно ударив меня по коленкам.

— Что ты делаешь, так перетак! — заорал инструктор. — Брось управление! — и принялся осыпать меня бранными словами.

Я отдернул руку и взглянул в зеркало. Наши взгляды скрестились, и он осекся, будто кто ему рот заткнул.

Остальную часть полета мы продолжали молча. Я не прикасался к управлению, а он не подавал мне никаких команд.

Сели, подрулили.

— Вылезай!

Я отстегнул ремни. Вылез. Встал на крыло:

— Товарищ инструктор, разрешите получить…

Он прервал меня кивком головы:

— Следующий!

Готовлюсь вылететь на «ундервуде»

Ну вот, я с ходу завел себе врага, да кого — инструктора! А чем это кончится? «Ундервудом»!

А я, оказывается, был не один такой. Здоровый парень, Фирсов Игнат, из группы Джафарова, стоял в отдалении и держался ладонью за правое ухо. По щекам — следы слез.

— Игнат, ты что?

Посмотрел на меня, смутился, вытер ладонью щеки.

— Да вон Джафар принялся в полете лаять, я огрызнулся, а он, — Игнат всхлипнул и снова схватился за ухо, — взял да выставил трубку за борт.

— Так ты иди к врачу! — всполошился я.

— Тю-у! — сказал Игнат. — Сдурел? Чтоб на «ундервуде» спровадили? Я летчиком хочу быть. Потерплю.

Все слетали по два раза. Я тоже. Молча летали. Я сидел, подобрав руки и ноги, смотрел на горизонт, как он опрокидывается на развороте и где прочерчивает стойки самолета. Куда становится при горизонтальном полете и как взметывается вверх, когда самолет идет на посадку.

В полете я старался не смотреть на затылок инструктора, и Ермолаев, видимо, чувствуя это, повернул зеркало в сторону.

Чего он хотел, катая меня по воздуху? Ясно чего: повозит, повозит, потом, когда придет время кого-то выпускать, меня представит к отчислению. Сначала даст меня на проверку командиру звена Бобневу, потом командиру отряда Носкову, потом командиру эскадрильи Гаспарьяну и потом — «ундервуд»! Я-то ведь летать не умею! Вот и все!

Кончились полеты. Инструкторы порулили на стоянку, а мы пошли строем домой. Сейчас мы пообедаем, часок отдохнем, а к вечеру придем к самолетам, драить, осматривать матчасть и готовить ее к завтрашнему дню. И пока мы шли и потом переодевались, умывались, обедали и отдыхали, я все думал, думал. И ничего путного мне в голову не приходило. Жаловаться на инструктора? Некрасиво. Да и сам-то будешь в каком свете выглядеть? «Почему, — скажут, — для всех инструктор хорош, а для тебя — плох? Значит, ты сам плохой!» И они будут, наверное, правы. Нет, не пойдет это дело! А что же пойдет? «Ундервуд»? И «ундервуд» не пойдет! Это после таких барьеров, таких передряг, когда цель — вот она, близка, и вдруг отказаться от нее, отступить.

Мы заканчивали уборку самолетов, когда пришли инструкторы. Техник Лапин подал Ермолаеву колодку, тот уселся на нее, как на стульчике, а мы расположились на траве. Саша Чуднов — вот совпадение! — опять оказался у ног инструктора и принялся смотреть ему в глаза преданным взглядом.

Фролов хмыкнул, толкнул меня локтем и довольно громко сказал:

— Посмотри-ка, что он там хвостиком выделывает!

Все оглянулись, а Саша и ухом не повел: сидит, ест глазами начальство.

Справа от нас Рыбалко что-то горячо объяснял ребятам, спрашивал: «Ясно? Хорошо, пойдем дальше…»

Эх, мне бы там сейчас сидеть!

Слева доносились выкрики инструктора Джафарова, Он азербайджанец и плохо говорит по-русски: «Я скока раз буду вам гаварыть?! Суда нога не нада палажить, суда нога палажить нада!!»

Видимо, какой-то олух, садясь в самолет, наступил ногой на перкалевое покрытие и продавил его. Я вполне разделял возмущение Джафарова.

Ермолаев давал замечания. Всем давал, а меня обходил молчанием. Я сидел сзади всех и смотрел ему прямо в лицо, стараясь встретиться с ним взглядом, но он избегал этого, делая вид, что изучает запись в своем блокноте. А что там, собственно, он мог записать? Ведь сегодня после полетов мы, обменявшись впечатлениями от первых провозных, установили: наш инструктор полностью никому не давал управления, чтобы курсант мог почувствовать машину, А вот Рыбалко, например, давал! Он даже клал руки на борт самолета! Разница? Разница.

— Вопросы есть? — спросил инструктор, не поднимая головы.

— Есть! — почти выкрикнул я.

— Задавайте. — Он уже знал, от кого исходит это восклицание, и, подняв голову, усмехнулся. — Я вас слушаю.

«Вас»! Он со всеми говорил на «ты», а со мной — на «вы». Значит, он меня понял?! А сдаваться не хочет. И раз не хочет сдаваться он, значит, нужно сдаваться мне! Действовать так, как Фирсов Игнат: молчать и терпеть, если хочешь быть летчиком… Могу я быть таким? Нет!.. Все во мне протестовало: «Нет!..»

— Вы забыли сказать обо мне, товарищ инструктор, — сдавленным голосом проговорил я. — Что я делал не так. Я исправлюсь…

Ермолаев опустил глаза:

— Ну-у-у… собственно… рано еще говорить. Замечания для всех одинаковы, — вывернулся он. — Вы, как и все, жестко держите управление. Зажимаете его…

Мы с Фроловым переглянулись. Зажимаем управление? Да ведь он же никому его не доверял!..

А Саша Чуднов тут же с вопросом:

— Товарищ инструктор! Товарищ инструктор! А вот, когда нужно сделать разворот, как ручка должна идти — сразу в сторону, или ею надо покрутить?

— Покрутить, конечно, — убежденно сказал Агеев.

Петр Агеев — мой друг, высокий, скуластый, с умными карими глазами, в которых светилась лукавинка. Он и фразу-то бросил двусмысленно, но инструктор иронии не уловил и, бросив на Агеева благодарный взгляд, принялся долго и путано объяснять, как надо действовать рулями перед разворотом и в самом развороте.

…Мы вошли в уплотненный режим лагерной и учебно-летной жизни, где каждая минута была на счету. Полеты, теоретические и строевые занятия, уборка лагеря. И даже в воскресные дни выходили с лопатами на аэродром — выравнивать летное поле. Но мы втянулись в этот режим и считали его само собой разумеющимся: так оно и должно быть!

Летали мы трудно с нашим Ермолаевым. Никому из нас он не доверял полностью управления, все время держался за ручку, на разворотах вмешивался, и мы так и не могли как следует прочувствовать машину. Мои отношения с ним были по-прежнему натянутыми, и полеты не приносили мне удовлетворения. В груди всегда стоял комок обиды.

Первыми в самостоятельный полет вылетели ребята из группы Рыбалко. Торжественный момент! А мне горько было смотреть, потому что приближался день, когда Ермолаев включит мою фамилию для проверки на предмет отчисления.

Потом пошли и у других инструкторов самостоятельные вылеты. И уже включились в работу командиры звеньев и командир отряда, дающий санкцию на вылет. Курсанты с проверяющего не спускали глаз, и когда он вылезал из передней кабины и, стоя на крыле, начинал копаться с ремнями, все уже знали — сейчас парень полетит самостоятельно! Командир вытаскивал подушку от сиденья, чтобы не выдуло ветром, и, взяв ее под мышку, спрыгивал на землю.

И вот уже вылетели во всех группах, а наш все возит и возит… Наконец дал. Троих. Первого Сашу Чуднова. Командир слетал со всеми, Чуднова сказал «придержать», а командиру отряда предложил Фролова и Агеева, и оба были выпущены. Саша очень огорчался, но командир звена сказал ему: «Высоко выравниваешь. Земли боишься!»

Дата добавления: 2015-09-01