Вступление 14 страница. Когда эти типы заметили, что я только хнычу там, они сказали

Когда эти типы заметили, что я только хнычу там, они сказали, что мне нужна сессия, срочно. Меня заперли в комнате с одним кадром – бывшим наркоманом – и он принялся отдавать мне совершенно бессмысленные приказы. Мне нужно было только говорить «да» и выполнять.

Тип говорил: «Ты видишь стену. Подойди к стене. Коснись стены. Развернись». Я разворачивалась, и всё начиналось заново. Я часами бегала по этой комнате от одной стены к другой. Когда мне это окончательно надоело, я закричала: «Чел, что это за бред! Да ты, наверное, совсем спятил! Всё, – с меня хватит, оставь меня в покое!» Но он со своей улыбочкой, которая никогда не сходила с его глупого лица, заставил меня продолжать дальше. Когда идея со стенами себя явно исчерпала, мне надо было касаться других вещей. Этот кошмар продолжался несколько часов, и скоро я уже вообще не могла тронуться с места. В изнеможении упала на пол и только подвывала во весь голос.

А он всё улыбался, и когда я успокоилась, пришлось продолжить с начала. Ух, как меня бесила уже одна эта улыбочка! Я впала в полнейшую прострацию и касалась стен ещё прежде, чем он приказывал. Я надеялась только, что когда-то же это должно было закончиться!

Ровно через пять часов он сказал: «Окей – достаточно на сегодня». Я сказала, что да – пожалуй, я себя просто отлично чувствую! Теперь мы пошли в другую комнату, где стояло такое самодельное устройство с маятником между двумя металлическими банками. Мне нужно было прикоснуться к нему, и тип спросил: «Ты себя хорошо чувствуешь?» Я ответила: «Я чувствую себя хорошо. Я думаю, что теперь буду сознательнее».

Тип уставился на маятник и сказал потом медленно: «Он не шевельнулся! Ты не солгала. Терапия прошла успешно!»

Нет, смешная вещь был этот детектор лжи! Это был прямо культовый предмет этой секты… Но я, по крайней мере, была счастлива, что маятник не шелохнулся.

Наверное, это доказывало, что я себя действительно хорошо чувствовала! Я же была готова поверить во всё что угодно, лишь бы избавиться от героина!

Вообще, они делали там удивительные вещи. Когда Кристу в тот же день стало лихорадить, и у неё поднялась температура, ей велели сидеть, прикасаться к бутылке и говорить, холодная она или горячая. Она, совершенно больная, делала это. Через час температура упала… Ну, а я так приторчала от всего этого, что на следующее утро прибежала в бюро и попросила себе ещё одну сессию! Целую неделю я была полностью поглощена сектой и думала, что терапия действительно меня продвигает.

У них целый день был расписан по минутам. Сессии, уборка, работа на кухне, – без перерывов до десяти вечера. Задумываться просто не было времени.

Единственное, что меня раздражало, так это еда. Вообще-то, я не придирчива, но те помои, которые нам давали, я проглатывала с большим трудом. Я думала, что за эти деньги, что мы им платим, они могли бы предложить чего-нибудь получше.

Других-то расходов у них не было! Сессии вели исключительно бывшие нарки, которые только два месяца как сами были чисты. Им говорилось, что это часть их собственной терапии, и они вроде бы получали за это какие-то копейки. Сами же наркононовские боссы питались очень неплохо. Я как-то видела, как они сидели за столом, и мне это не понравилось, – они уплетали за обе щеки вкуснейшие вещи, деликатесы прямо. В воскресенье объявили выходной, и у меня появилось время пораскинуть мозгами. Я подумала сначала о Детлефе, и мне взгрустнулось. Потом попыталась не спеша прикинуть, а что же мне делать после терапии. Я спрашивала себя, помогают ли мне вообще эти сессии? У меня было полно вопросов и ни одного ответа. Мне хотелось поговорить с кем-нибудь об этом, но было просто не с кем.

Одним из принципов заведения было то, что пациентам не позволялось дружить между собой. Говорить о проблемах было нельзя – наркононовцы сразу прописывали неслабую сессию за такие разговоры. Мне стало ясно, что за всё время, проведенное в этих стенах, я не разу ни с кем нормально не говорила.

В понедельник я пошла в бюро и погнала волну. Я не давала себя перебить. Начала с еды. Потом я сказала, что у меня украли почти все трусы. В прачечную нельзя попасть, потому что девушка, у которой был ключ, постоянно болтается где-то на сцене. Да, там вообще было несколько ребят, которые выходили, чтобы надыбать себе геры, а потом приходили, когда хотели. И я сказала, что такие вещи меня деморализуют. И потом эти беспрерывные сессии и эта работа! Я была совершенно переутомлена, у меня не было времени и выспаться-то нормально. Я сказала: «Окей, ваша терапия действительно отвальная – вы прямо супер. Но моих проблем это не решает! Потому что всё время это только муштра и строевая подготовка. А мне нужен кто-то, с кем я могла бы поговорить о проблемах. Мне, наконец, нужно время, чтобы разобраться в этих проблемах!» Они выслушали всё это со своими улыбочками. Ничего на это не сказали, и когда я закончила, приговорили меня к дополнительной сессии, которая шла весь день до десяти вечера. Я просто перестала соображать, только думала – ну, наверное, они знают, что делают. Моя мама в одно из своих посещений сказала, что деньги, которые она заплатила, ей возместит собес. Тогда я подумала, что, раз уж государство платит за такие методы, то они наверняка должны быть в порядке.

У остальных было ещё больше проблем в «Наркононе», чем у меня. Вот у Габи, например. Она втюрилась в одного типа и хотела непременно с ним трахнуться.

Сдуру она призналась в этом своём желании боссам и, естественно, получила загрузочную сессию. Но всё-таки она пару раз с ним трахалась, это как-то выяснилось, и их выставили перед всеми. Габи свалила из заведения в тот же вечер.

Этот её парень, бывший нарк, – он пару лет не кололся и работал там помощником, – удрал немного позже. Снова сел на иглу…

Впрочем секс не особенно волновал заправил из «Нарконона». Больше их тревожила дружба. Но многие ребята находились там уже по году, а как можно столько времени прожить без дружбы?

Немногие свободные часы, что у нас были, я проводила с теми, кто помоложе.

Самой молодой в «Наркононе» была я, но в нашей компании, которая у нас медленно начинала складываться, ещё никому не было и семнадцати. Это пришла в клинику первая волна тех, кто начал ставиться ещё детьми. Уже через год или два, они были так же измотаны и убиты, как и я, потому что для этого возраста героин – что ядерная бомба. У них, как и у меня, не было шанса попасть в другую клинику. Большинству из нас эти сессии через некоторое время уже ничего абсолютно не давали. Когда двое были вместе, то вся сессия превращалась в полнейший абсурд. Да как это можно было выдержать, если тебе приходилось часами, уставившись в стену, орать «гол!», как на футболе, или не мигая смотреть в глаза друг другу? Нам даже не надо было подходить к детектору лжи, потому что мы сразу заявляли, что сессия ничего нам не дала. Кроме издевательского хихиканья бедные руководители ничего не слышали от нас, и поделать с нами ничего не могли.

В нашей компании была одна тема: героин. С некоторыми мы говорили о побеге.

Через две недели план побега был готов. С двумя парнями мы замаскировались под большую уборочную команду, и прикрывшись вёдрами, щётками, и ящиками, не замеченными прошли сквозь все двери. Мы трое были совсем счастливы и чуть не обделались в предвосхищении вмазки! У метро мы расстались, и я тронула к Цоо, чтобы увидеться с Детлефом.

Детлефа не было, – была Стелла. Она чуть не умерла от восторга – так была рада меня видеть! Она сказала, что Детлефа что-то в последнее время вообще не видно.

Она думает, что он хлопнулся. Ещё Стелла сказала, что на вокзале совсем плохо стало с фраерами. Мы поехали на Курфюрстенштрассе, но и там полный кризис.

Доплелись от метро «Курфюрстенштрассе» до Лютцов-плац, прежде чем кто-то остановился. Кто, интересно? А, мы знали уже и этого типа и эту машину! Он часто таскался следом за нами. Даже когда мы заходили в туалет, чтобы вмазаться. Раньше нам казалось, что это полицай в штатском, но нет – он был просто одним из тех клиентов, которые специализировались на молодых наркоманочках.

Он хотел только меня, но Стелла тоже влезла в машину.

Я сказала: «Тридцать пять по-французски – только по-французски!» Он молвил: «Я дам тебе сотню!» Я была совершенно ошеломлена… Такого со мной никогда не случалось! Клиенты в огромных мерседесах жались из-за пятерки. А этот в своём заржавленном фольксвагене вдруг даёт сотню! Он сказал мне, что он офицер БНД. Все понятно – больной! Но как раз такие кретины и были лучшими клиентами, потому что им всё хотелось как-то зарисоваться, а зарисоваться у нас можно только деньгами…

Короче, он действительно дал мне сто марок. Стелла купила порошка, и мы вмазались прямо в машине. Решили ехать в пансион «Муравей». Стелла осталась ждать в холле, а я не торопилась с этим разведчиком, потому что после двух недель без героина, меня такая атама прихватила, что я не знаю… Да и заплатил он от души!

Меня так волочило, что я всё никак не могла встать с кушетки в этом гнусном пансионе.

Мы поболтали ещё немного с этим кадром. Нет, – вот потешный же заливала! Под конец он сказал, что у него дома есть ещё полграмма. И он отдаст его нам, если мы будем через три часа на Курфюрстендамм. Я сняла с него ещё тридцать марок.

Сказала, что нам со Стеллой надо хоть поесть нормально. Я же знаю, что у него кучи денег, а старый фольксваген только маскировка – шпионаж и все дела, понятное дело!

Отвертеться после таких слов он уже не мог, и отсыпал мне денег.

Мы со Стеллой опять двинули к Цоо. Я всё ещё надеялась встретить Детлефа. На улице ко мне намертво привязалась какая-то лохматая собачка: я, должно быть, напомнила ей хозяйку. Мне она ужасно понравилась. Выглядела точь-в-точь как лайка, только поменьше. Позади собаки плёлся какой-то опущенный и спросил, не хочу ли я купить животное. Ну, я конечно хотела! Он просил за неё семьдесят марок, но мы сторговались на сорока, и я просто тащилась от покупки! Снова у меня была собака! Стелла сказала, что надо назвать её Леди Джейн. Я назвала её Дженни.

Мы зашли в ресторанчик, заказали себе котлеты с гарниром, и Дженни досталась половина. Этот разведчик из шпионажа оказался пунктуален: подошёл, и действительно не один, а с полграммом. Вот это день! Полграмма стоили сто марок!

Опять поехали на вокзал. Детлеф всё не объявлялся, но зато мы встретили Бабси, и я очень обрадовалась. Я любила её, несмотря на все ссоры, больше, чем Стеллу. Мы втроём пошли на террасы. Бабси выглядела очень плохо. Ноги – спички. Она весила тогда тридцать один килограмм. Только её лицо было красиво, как и прежде.

Я сказала, что «Нарконон» – крутая лавочка. Стелла не хотела ничего об этом слышать. Она сказала, что родилась наркоманкой и умереть хочет наркоманкой, но Бабси необычайно воодушевилась мыслью вместе со мной окончательно сойти с героина. Сказала, что её родители и бабушка вроде как уже давно добиваются места для неё. Бабси снова было негде ночевать, и она действительно хотела выйти. Ей было очень плохо.

Мы наболтались вдоволь с девчонками. Потом зашли с Дженни в какой-то дико дорогой магазин на вокзале, – он был ещё открыт, – и я купила два мешка собачьего корма для Дженни и пудингов для себя. Позвонила в «Нарконон», спросила, можно ли мне вернуться. Они сказали: да, можно. Я сказала, что приду с подругой. С Дженни.

Я не особенно раздумывала, но мне с самого начало было ясно, что вернусь в «Нарконон»… А куда ещё мне было идти? Моя мама бы сдурела, если бы я вот так появилась перед дверью: «Ха-ха, привет, мамуля!» Кроме того, сестра в очередной раз съехала от отца: жила теперь в моей комнате и спала на моей кровати. Ночевать у фраера не хотелось… Я как-то не хотела зависеть от фраера, который пустит на ночь.

Кроме того, если бы я осталась у него ночевать, это почти автоматически означало бы плотную еблю. Да нет же, я и в самом деле всё ещё хотела отколоться! И я надеялась, что у меня всё получиться в «Наркононе», – другого выбора у меня не было.

В доме, – а мы называли «Нарконон» домом, – были неприветливы, но скандал развивать не стали. Проглотили они и Дженни. У них уже было двадцать кошек, – ну будет ещё и собака!

Я набрала старых одеял и свила для Дженни уютное гнёздышко рядом с кроватью.

На следующее утро оказалось, что собака загадила всю комнату. Дженни ещё не научили не пачкать дома. Она ещё была дурочкой. Ну так и я тоже была дурочкой! Я любила Дженни. Убрать за ней не было для меня проблемой.

За собаку я получила доп. сессию и прошла ее чисто механически: меня раздражало только, что я не могу быть с собакой. О ней в это время заботились другие, и это меня злило, потому что Дженни должна быть моей собакой, только моей! А так каждый играл с ней повсюду, и она играла со всеми – такая шлюшка маленькая! Все её кормили, и она еле ногами шевелила. Но только я говорила с ней, когда мы были одни. По крайней мере, теперь у меня было с кем поговорить. И у неё было.

Я сваливала из «Нарконона» ещё дважды. В последний раз четыре дня прошаталась бог знает где. Бомжевала. Потом ночевала у Стеллы, – её мама как раз лечилась от алкоголизма в нервной клинике. Всё говно началось по новой. Фраер, доза, – доза, фраер. Потом узнала, что Детлеф уехал с Берндом в Париж… Эта новость меня просто добила.

То, что парень, с которым мы были почти как женаты, уехал в Париж, ни слова мне не сказав, – это было уже что-то! Мы всегда мечтали съездить в Париж. Снять там комнату на Монмартре или ещё где-нибудь, да и отколоться там было бы проще, потому что мы никогда не слышали о сцене в Париже. Мы думали, что в Париже не было сцены. Только толпы оторванных художников, которые пили кофе, ну иногда вино…

Теперь Детлеф был в Париже. У меня больше не было друзей. Я была совершенно одна на этом свете: со Стеллой и Бабси мы только срались… У меня была только Дженни.

Я позвонила в «Нарконон», и мне ответили, что мама уже забрала мои вещи. Так… – значит, и мама тоже отказалась от меня! Это привело меня в ярость! Ну да и пошли они все! Сама справлюсь!

Поехала в «Нарконон», и меня снова приняли. Как одержимая, я прошла все эти сессии. Я делала, всё, что мне говорили. Я стала образцовой пациенткой, и детектор лжи соглашался со мной, когда я говорила, что сессия мне помогла. Я думала, что у меня всё получится. Прямо сейчас! Звонить маме я не стала. Пришлось одалживать вещи. Я носила мальчиковые трусы, и не делала из этого проблем. Просить мать вернуть вещи мне не хотелось…

Как-то днем позвонил отец: «Привет, Кристина. Скажи-ка, а где это ты приземлилась? Я только сейчас случайно узнал!» Я сказала: «Как мило, что ты вообще обо мне вспомнил!» Он: «Скажи-ка, ты ещё хочешь оставаться в этой смешной лечебнице?» Я: «Конечно, в любом случае!» Отец долго дышал в трубку, потом спросил, не хочу ли я пообедать с ним и его другом. Я сказала: «Ясно, хочу, почему бы и нет!» Через полчаса я спустилась в бюро. Мой любимый отец, которого я не видела месяцы, уже стоял там. Поднялись наверх, и он прошёл в комнату, посмотреть на моё лежбище. Сказал: «Ага, значит, это так выглядит…» Он же всегда был фанатиком порядка! Наша же комната была на уровне, как и всё в этом доме. Запущено и грязно, повсюду разбросано шмотьё.

Мы уже собирались уйти, как тут один из боссов сказал отцу: «Секундочку, вы должны подписать обязательство вернуть Кристину».

Так…! Мой отец принялся бушевать. Он орал, что он здесь отец, и только он один будет решать, куда пойдёт его дочь… И вообще, – он меня сейчас забирает!

Тогда я закричала: «Я хочу тут остаться! Я не хочу умирать! Позволь мне тут остаться, папа!» На крик собрались все сотрудники «Нарконона» и стеной стали вокруг меня. Мой отец выбежал вон и крикнул: «Сейчас, сейчас – я приведу полицию!» Я знала, что он так и сделает. Побежала на чердак и через чердак – на крышу.

Решила пересидеть там. Сидела на корточках, прислонившись к трубе, и замерзала.

Скоро, действительно, подъехали два мусоровоза. Полицаи обыскали весь дом снизу доверху. Наркононовцы, пересравшись, были уже не рады тому, как оборачивается дело, и усерднее всех искали меня. Но на крышу никто так и не догадался заглянуть. Полицаи и отец в конце концов убрались восвояси.

На следующее утро я позвонила матери на работу и, расплакавшись, спросила: что, чёрт возьми, происходит?

Она совершенно ледяным тоном заявила, что всё, что там со мной происходит, ей совершенно не интересно.

Я сказала: «Я не хочу, чтобы папа забрал меня отсюда. У тебя же родительские права! Ты же не можешь вот так бросить меня на произвол судьбы! Я останусь здесь, я больше не буду сбегать! Я клянусь тебе! Пожалуйста, сделай, чтобы папа отвязался от меня. Я должна здесь остаться! Мамочка, серьёзно! Я ведь умру иначе, верь мне!» Моя мама была нетерпелива и сказала: «Нет, нет – я тут ни причём». И повесила трубку.

Я просто обалдела! Потом разозлилась… Сказала себе: «А пускай они поцелуют тебя в жопу! Всю твою жизнь никто о тебе не заботился. А теперь эти идиоты так и прыгают вокруг тебя – желание у них такое появилось! Они всё и всегда делали неправильно. Позволили тебе совершенно опуститься. Вот мама Кесси всегда заботилась, чтобы ее дочь не влипла! А твоим говнюкам родителям теперь внезапно кажется, что они знают, что там для тебя хорошо, что плохо. Козлы!» Я попросила сессию и чуть не убилась от усердия. Да, да: я хотела остаться в «Наркононе» и, быть может, вступить в их сайентологическую церковь. В любом случае, никто не сможет меня вытащить отсюда! Даже своим родителям я не позволю себя прикончить!

Через три дня снова пришёл мой отец, и мне пришлось спустится в бюро. Он сказал, что надо пойти с ним в собес по поводу денег, которые мама заплатила «Нарконону».

Я сказала: «Не, папочка – и не мечтай; я не пойду, я же тебя знаю! Если я пойду с тобой, это будет значить, что я вижу „Нарконон“ в последний раз! Нет, я не хочу умирать!» Тогда отец сунул боссам какой-то документ. Там говорилось, что он в полном праве забрать меня. Ну, и что замечательно: уполномочила его на это мама! Шефы «Нарконона» сказали, что делать нечего: мне придётся идти с отцом. Против его воли они ничего не могли.

Босс сказал на прощание, что мне не следует забывать мои упражнения. Всегда противостоять! Противостоять, мать вашу… Это слово было как магическим заклинанием в этой секте. Нужно было всему противостоять. Я подумала: ну и идиоты же вы! Мне тут некому противостоять! Я сейчас ухожу – ухожу, чтобы умереть! Всем же было понятно – я не выдержу и, самое позднее через две недели, вмажусь. И это будет финиш! Да…, это был один из тех немногих моментов, когда я ясно сознавала своё положение. Отчаяние подсказывало мне, что «Нарконон» – единственное спасение, и я ревела, как корова, от ярости и безысходности.

Совершенно не могла собраться…

Мама Кристины:

После провала в «Наркононе» мой бывший супруг решил забрать Кристину к себе, чтобы её «наконец-то образумить», как он выразился! Это ни в коем случае не казалось мне правильным. Не говоря уже о том, что он не смог бы следить за Кристиной двадцать четыре часа в сутки, я просто не хотела передоверить ему дочь из-за наших с ним отношений. Тем более что младшая только что вернулась ко мне, сказав что отец слишком жестко обходился с ней.

Но я не знала, что делать, и надеялась, может быть ему и удастся своими методами справится с тем, с чем мне справиться не удалось. И скажу честно, подсознательно мне хотелось на время снять с себя ответственность. Со времени нашей первой попытки отколоться меня бросало то в жар, то в холод от новых надежд и нового отчаяния. И психически, и физически я была у края, и тогда предложила её отцу подключиться.

Уже спустя три недели после первого откола, который Кристина и Детлеф так мучительно перенесли, скорый рецидив был мне как выстрелом в затылок. Мне позвонили из полиции на работу и сказали, что задержали Кристину на вокзале… Я должна её забрать…

Я сидела за своим письменным столом и тряслась. Каждые две минуты я смотрела на часы, – скорей бы четыре! Я не отваживалась уйти до конца рабочего дня. Я никому не могла довериться. Обе сослуживицы втоптали бы меня в землю, узнай они, в чём дело! Тут я поняла, о чем говорил отец Детлефа. Да, я тоже очень стыдилась в начале…

В отделении сидела зарёванная Кристина. Полицейский показал мне свежие следы на её руке и сказал, что Кристина была задержана на вокзале в «недвусмысленной позиции».

Что это была за «недвусмысленная позиция», я не поняла сначала. Наверное, опять просто не хотела понять! Кристина была и так глубоко несчастна тем, что снова сорвалась. Мы взялись за дело с самого начала. Теперь уже без Детлефа. Она сидела дома и настроена была вроде очень решительно. Я собралась с духом, и посвятила в ситуацию её классного руководителя. Он ужаснулся рассказанному, но поблагодарил меня за откровенность. От других родителей он такого не слышал. Он признался, что в школе становится всё больше и больше героинщиков, и сказал, что охотно помог бы Кристине, – вот только не знает, как…

Всё время одно и то же! Если я кому-то рассказывала о своей проблеме, то люди либо оказывались такими же беспомощными как и я, либо в ужасе отшатывались.

Мне пришлось ещё не раз с этим столкнуться.

Медленно я понимала, как легко молодые люди подсаживаются на иглу. Уже по пути в школу на Германн-плац в Нойкёлльне их с нетерпением поджидали дилеры.

Я думала, мне послышалось, когда в моём присутствии во время прогулки по магазинам один их этих типов заговорил с Кристиной. Чаще это были иностранцы, но встречались и немцы. Кристина рассказала мне, откуда она знает этих людей: «Один продаёт другому, третий четвёртому, пятого знает каждый».

Мне это казалось невероятным! Я подумала, а где мы, собственно, живём?!

Я хотела перевести Кристину в школу на Лаузитцер-плац, чтобы она, по крайней мере, ходила в школу другой дорогой. На носу были пасхальные каникулы, и я хотела, чтобы после них она училась уже там. Я надеялась, что так смогу вырвать её из этого окружения. Это, конечно, было наивной идеей, она так и не удалась.

Директор сразу сказал нам, что очень неохотно берёт учеников из других школ. А для того, чтобы сделать исключение, Кристинины оценки по математике слишком уж плохи. Ради интереса он спросил, почему мы хотим поменять школу. Когда Кристина сказала, что общество в классе её не устраивает, он ухмыльнулся: «Общество в классе? В средней школе вообще нет никакого общества в классе!» Из-за постоянных разборок и препирательств между учениками, пояснил он мне, никакого общества и возникнуть не может.

Я не знаю, кто был больше разочарован, – я или Кристина. Она только сказала: «Это всё бессмысленно. Мне поможет только терапия». Но откуда я могла вытащить это место в клинике? Я же по сотне раз уже обзвонила все учреждения. В лучшем случае они направляли меня в наркологическую консультацию. В консультациях настаивали на том, чтобы Кристина пришла к ним добровольно. Насколько они отличались друг от друга, – а каждая консультация поливала грязью соседнюю, – настолько едины были они в этом пункте. Добровольность – вот единственное условие для лечения. В противном случае исцеление невозможно.

Когда я сказала об этом Кристине, она ответила: «Да чего мне вообще туда идти? У них всё равно нет мест. Я не хочу неделями ждать у них в коридоре».

Что мне было делать? Если бы я силой привела Кристину, то нарушила бы их принцип добровольности. В каком-то смысле я понимаю их позицию. В тот момент Кристина не была готова к серьёзной попытке. С другой стороны, я думаю, что такие зависимые от героина дети, как Кристина, имеют полное право на то, чтобы им помогли даже против их воли.

Позже, когда Кристину уже по-настоящему припёрло, и она сама, – действительно «добровольно», – хотела на любую, пусть даже самую жёсткую терапию, мы слышали всё то же: «Нет мест, очередь шесть-восемь недель». У меня опускались руки… Я только спрашивала: «А что будет, если мой ребёнок умрёт за эти недели?» Они отвечали: «Ах, да, ещё что: ей следует регулярно являться к нам, чтобы мы видели, насколько она серьёзна в своём решении»… Нет, сейчас я никак не могу упрекнуть сотрудников наркоконсультаций. Так или иначе, они были вынуждены выбирать того, кто получит одно из немногих мест в клиниках.

Таким образом, никакого места нам не досталось, но когда Кристина вернулась с каникул, у меня было впечатление, что необходимость в терапии отпала сама собой, слава богу. Кристина, вернувшись из деревни, выглядела цветущей, как сама жизнь. Я подумала, что в этот раз ей действительно удалось.

Она то и дело отпускала нелицеприятные замечания по поводу своей подруги Бабси, которая фактически продалась за героин какому-то старику. Уж она бы никогда не пошла на такое! Она была просто рада, что отвязалась наконец-то от всех этих точек и всей грязи. Она была твердо убеждена, что отвязалась. Она так уверенно это говорила, что я бы и под присягой подтвердила: моя дочь чиста.

Уже через несколько дней она снова вмазалась… Я увидела это по её маленьким зрачкам. И я не могла больше слышать этих её отговорок. «Да ладно, ладно, я только выкурила маленький косячок!» – заявила она мне. Снова начались плохие времена. Она стала теперь беспардонно и нагло лгать мне в лицо, хотя я, – я видела её насквозь. Я посадила её под домашний арест. Но какой тут арест – она снова ушла! Я подумывала о том, чтобы запереть её на все засовы, – ну так она бы из окна выпрыгнула! Второй этаж – всё-таки рискованно!

У меня совершенно сдали нервы. Я просто видеть не могла эти зрачки! Прошло уже три с месяца с тех пор, как я накрыла её в ванной. Газеты каждые пару дней сообщали о героиновых смертях. В двух словах сообщали. Они вели подсчёт героиновых трупов уже с такими интонациями, как подсчёт жертв ДТП.

Я ужасно боялась… Прежде всего потому, что Кристина больше не была откровенна со мной. Она не доверяла мне, ни в чём не признавалась, и меня передёргивало всякий раз, как она пыталась замять тему. Если она чувствовала себя пойманной с поличным, то становилась похабной и агрессивной. Постепенно стал меняться сам её характер.

Клянусь, я дрожала за её жизнь! Карманные деньги, – она получала двадцать марок в месяц, – я выдавала ей частями. Я боялась, что дай я ей сразу двадцать, она купит себе дозу, и доза окажется слишком большой. С тем, что она наркоманка, я уже примирилась до какой-то степени, но страх, что каждый следующий укол может оказаться последним, просто убивал меня. Я была уже довольна, что она вообще приходила домой! Приходила всё-таки – в противоположность Бабси, чья мать звонила мне постоянно в слезах, и спрашивала, где её дочь.

Я жила в постоянном напряжении. Когда звонил телефон, я всё время боялась, что это из полиции, или из морга. Я и сейчас ещё выскакиваю из кровати как на пожар, если телефон звонит.

С Кристиной было больше не о чем говорить. Если я пыталась обсудить с ней нашу проблему, то слышала одно: «Оставь меня в покое!» Мне показалось, что Кристина готова сдаться и умереть.

Она, правда, всё утверждала, что больше не колется героином, только курит гашиш, – в тех же количествах. Я не могла поверить в это. Я регулярно переворачивала вверх дном её комнату в поисках разных наркоманских принадлежностей. Два или даже три раза я находила шприцы. Я совала их ей под нос, на что она очень обижалась. Это, мол, шприцы Детлефа, говорила она! Она отняла их у него!

Как-то я вернулась с работы домой и застала их обоих в детской. Они как раз сидели на кровати и нагревали ложку. Такая наглость меня просто ошеломила. Я растерялась и только гаркнула: «А ну пошли вон!» Когда они убрались, я расплакалась. Я очень разозлилась на нашу полицию и наше государство. Мне казалось, что меня оставили совершенно одну. «Берлинер Цайтунг» то и дело писала о наркотиках. В прошлом году было тридцать трупов.

Сейчас был только май, а трупов было уже больше. Нет, я не могла этого понять! По телевизору рассказывали, какие огромные суммы государство тратит на борьбу с терроризмом, а тем временем по Берлину свободно разгуливают все эти дилеры и торгуют героином прямо как мороженым на палочке.

Я сидела и всё распаляла себя этой мыслью. Сложно представить, что там ещё проносилось у меня в голове. Я сидела в гостиной и смотрела на всю эту мебель. Я думала, что лучше бы я просто раскрошила всю эту мебель на маленькие кусочки. Я так напрягалась, чтобы купить все эти столы, диваны, – и зачем?! Потом я заплакала.

В тот вечер я страшно избила Кристину. Я, выпрямившись, сидела на кровати и дожидалась её. В голове трещало. Страх, чувство вины, какие-то упрёки… Я чувствовала себя неудачницей не только потому, что многое сделала неправильно и с женитьбой и с работой, но и потому, что так долго закрывала глаза, боясь, – просто боясь! – знать правду о Кристине.

В тот вечер рассыпались мои последние иллюзии. Кристина явилась домой только в полпервого. Я видела из окна, как она вылезла из какого-то мерседеса.

Вот так – прямо перед подъездом! Мой бог, подумала я, всё кончено! Она потеряла всякое самоуважение. Это катастрофа! Я была потрясена до основания. Я схватила её и избила так, что у самой руки заболели. Потом мы сели на ковер и обе заплакали. Я прямо сказала ей, что она ходит на панель, и я это знаю теперь. Она только трясла головой и всхлипывала: «Не так, как ты думаешь, мамочка, не так!» Но знать точнее, что и как она там делает на панели, мне совсем не хотелось. Я отправила её в ванную и потом в кровать. Каково у меня было на душе, никто себе и представить не может! То, что она продаётся мужчинам, ранило меня, я думаю, ещё больше, чем её наркомания.

Дата добавления: 2015-09-05