Глава 12. Уход от фундаментальных вопросов

Поражение рационального сознания во время перестройки выразилось в важном явлении – настойчивом уходе от постановки и осмысления фундаментальных вопросов. Это было неожиданно видеть у образованных людей. Для интеллигенции в перестройке как будто и не существовало неясных фундаментальных вопросов, не было никакой возможности даже поставить их на обсуждение.

Можно даже сказать шире. Нынешняя смута замечательна тем, что заключен как бы негласный договор: не ставить не только фундаментальных, но и вообще трудных вопросов, уже не говоря о том, чтобы отвечать на них. Депутаты не задают таких вопросов правительству, избиратели депутатам, читатели газете и т.д. И ладно бы только публично не задавали вопросов, но этого, похоже, не делается и между близкими людьми и даже про себя.

Этот отказ интеллигенции от выполнения едва ли не главной своей интеллектуальной функции сразу нанес обществу огромный урон. Особенно разрушительно принижение проблем в моменты кризисов, когда люди не спорят по мелочам, а нуждаются в том, чтобы поставить и обсудить главные, ключевые вопросы. Вспоминая годы перестройки, надо сказать, что простонародье искало помощи интеллигенции в том, чтобы сформулировать главные вопросы, но “мыслители” именно к этим вопросам оказались глухи и равнодушны.

Уже поэтому большинство умозаключений относительно наших общественных проблем приводило к ложным или малозначимым выводам. Эти выводы или представляли собой чисто идеологический продукт, вытекающий из веры в очередную доктрину, или были оторваны от реальности и служили лишь для манипуляции массовым сознанием.

Прежде всего, уход от фундаментальных вопросов выражался в отказе от определения категорий и их места в иерархии. Это приводило к смешению ранга проблем, о которых идет речь. Причем как правило это смешение имело не случайный, а направленный характер – оно толкало сознание к принижению ранга проблем, представлению их как простого, очевидного и не сопряженного ни с каким риском улучшения некоторой стороны жизни. Проблемы бытия представлялись как проблемы быта.

Обыденным явлением стало равнодушие к фундаментальному различию векторных и скалярных величин. В том типе мышления, что был сформирован перестройкой, из рассуждений практически полностью была исключена категория выбора. Проблему выбора пути подменили проблемой технического решения. Говорили не о том, “куда и зачем двигаться”, а “каким транспортом” и “с какой скоростью”.

В.В.Путин во время президентских выборов 2004 г. не стал участвовать в дебатах, отвечать на прямые вопросы и излагать свою программу. Расчет политтехнологов был прагматичен и рассчитан на короткую перспективу: умолчание и недоговоренности позволяют людям культивировать надежды и “домысливать” тайные планы В.В.Путина. Так возникает харизматический образ вместо укрепления рационального сознания массы и гражданского чувства. В перспективе, напротив, эта тактика обходится дорого – крах ложных надежд ослабляет общество, и кредит доверия к власти с каждым разом сокращается. Конечно, власти труднее иметь дело с реалистично мыслящими гражданами, зато на них можно опереться.

Определить главный вектор “проекта Путина” – значило бы создать более достоверную “карту” политического рельефа России. Это снизило бы риск тяжелых аварий и срывов политического процесса и, в принципе, уже в среднесрочной перспективе отвечало бы интересам подавляющего большинства населения, в том числе и приверженцев правых. На это власть не пошла, предпочтя “набрать очки” обещанием “скалярных благ”, улучшения “всего”.

В рамках этого “безвекторного” мышления отказалась от дебатов и “Единая Россия”. Зачем, мол, объясняться с избирателями, если они и так проголосуют. Да, проголосуют – но почему? Уже после выборов 2000 г. проницательный Г.Павловский с тревогой говорил, что за В.В.Путина проголосовали вопреки тому либеральному образу, который создавали для него СМИ. Люди сами, стихийно создали себе мысленный “фоторобот” В.В.Путина, отбирая из его туманных реплик и сообщений СМИ именно то, что соответствовало “желаемому” образу президента. Но реальный образ мысли и дел В.В.Путина совсем другой – реальные векторы ожиданий большинства и политики власти расходятся, но этого люди пока не замечают.

Это расщепление сознания, расхождение между воображением массы и реальной политикой создает растущую напряженность и чревато обвальной утратой легитимности власти, которая и так не слишком основательна. Участие В.В.Путина в предвыборных дебатах разрядило бы эту напряженность, снизило бы “потенциал утопичности” сознания всех сторон в общественном противостоянии. Этого не произошло.

Утрата категории вектора и неспособность к предвидению. Потеря навыка видеть фундаментальную разницу между векторными и скалярными величинами привела к глубокой деформации понятийного аппарата и нечувствительности к даже очень крупной лжи. Например, во время перестройки и в начале реформы демагоги, готовя общество к приватизации, легко стали подменять понятие “ замедление прироста ” (производства, уровня потребления и т.д.) понятиями “ спад производства ” и “ снижение потребления ”.

Вот сентенция активного в идеологии экономиста М.Делягина (одно время – помощника премьер‑министра М.Касьянова): “Деньги на “великие стройки века” и другие производства, не связанные с удовлетворением нужд населения, урывались из зарплаты тех, кто создавал реальные потребительские блага… Таким образом, административный механизм балансирования потребительского рынка оказывал на него давление в сторону обнищания, способствовал тому, чтобы в натуральном выражении равновесие каждого года достигалось на уровне ниже предыдущего”129.

Взяв самые обычные статистические ежегодники, каждый мог бы убедиться, что вплоть до созданного бригадой Горбачева кризиса 1990 г. “в натуральном выражении равновесие каждого года достигалось на уровне выше предыдущего”. Никакого “обнищания” в СССР не происходило, а имел место постоянный прирост благосостояния, то есть вектор не изменялся на противоположный (“в сторону обнищания”).

Это нежелание различать категории выбора и решения выражалось уже в самих метафорах перестройки: “иного не дано”, “альтернативы перестройке нет”, “нельзя перепрыгнуть пропасть в два прыжка” и т.п. Понятно, что верхушка номенклатуры, сделавшая к концу 80‑х годов свой выбор и заключившая союз с противником СССР в холодной войне, никак не была заинтересована в том, чтобы общество этот выбор поняло, осмыслило и сравнило с альтернативными вариантами – как это и полагается у камня на распутье.

Напротив, команда Горбачева и его “социальная база” гнали общество, торопили, не давали опомниться и задуматься, представляли дело так, будто никакого выбора и не существует, задачи ясны и надо только успеть вскочить на подножку уходящего поезда. Во время перестройки вся огромная идеологическая машина КПСС была направлена на то, чтобы люди не поняли, что их ожидает в ближайшем будущем.

Но ведь для общества как раз было жизненно важно разобраться именно в сути выбора, перед которым оно было поставлено – и подсознательно основная масса народа надеялась на то, что интеллигенция в этом разберется и честно растолкует остальным. Никто не ожидал, что интеллигенция сама окажется в плену идеологических фантомов и станет прикрытием для господствующего меньшинства. А ведь интеллектуалы даже из самой команды Горбачева нет‑нет, да проговаривались насчет того, что речь идет именно о выборе, а не об “улучшении существующего”.

Вот как характеризовала суть перестройки близкий сподвижник Горбачева академик Т.И.Заславская: “Перестройка – это изменение типа траектории, по которой движется общество… При таком понимании завершением перестройки будет выход общества на качественно новую, более эффективную траекторию и начало движения по ней, для чего потребуется не более 10‑15 лет… Необходимость принципиального изменения траектории развития общества означает, что прежняя была ложной”130.

Здесь сказано, что простого человека и страну ждет не улучшение каких‑то сторон жизни (“ускорение”, “больше демократии”, “больше справедливости”), а смена самого типа жизнеустройства, то есть всех сторон общественного и личного бытия. Речь идет даже не о том, чтобы с перекрестка пойти “другой дорогой”, а о том, чтобы сменить тип траектории – пойти в другую сторону, да еще и “в другом измерении” (вглубь земли?).

Казалось бы, поставлена фундаментальная проблема, и следующим шагом будет именно на таком фундаментальном уровне сказано, в чем же “прежняя траектория была ложной”. Но нет, этот разговор велся (да ведется и сегодня) на уровне деталей бытового характера. Выезд за границу облегчить, вместо универсамов супермаркеты учредить – да так цену поднять, чтобы очередей не было. Ну, разрешить образование партий – Жириновского там, Явлинского, а то скучно без них.

А ведь на деле за намеком Т.И.Заславской стояли вещи именно экзистенциального уровня. Например, предполагалось изменение всех фундаментальных прав человека – на пищу, на жилье, на труд. От общества, устроенного по типу семьи, когда именно эти права являются неотчуждаемыми (человек рождается с этими правами), предполагалось перейти к обществу, устроенному по типу рынка, когда доступ к первичным жизненным благам определяется только платежеспособностью человека. Как могла интеллигенция уклониться от обсуждения именно этой фундаментальной проблемы выбора и толковать об упрощении порядка работы ОВИРа?

Даже проблема ликвидации плановой системы хозяйства, частная по сравнению с общим изменением типа жизнеустройства, оказалась для интеллигенции слишком фундаментальной – о ней говорилось мало и именно в технических терминах. Что, мол, лучше учитывает потребительский спрос на пиджаки – план или рынок? О том, что бригада Горбачева начала именно ликвидацию плановой системы хозяйства, подавляющая часть граждан узнала слишком поздно, она надеялась, что образованные люди об этом вовремя предупредят. Ведь они‑то должны были понять намеки академиков и профессоров.

Г.Х.Попов верно писал в 1989 г.: “В документах июньского (1987 г.) Пленума ЦК КПСС “Основные положения коренной перестройки управления экономикой” и принятом седьмой сессией Верховного Совета СССР Законе СССР “О государственном предприятии (объединении)” есть слова, которые можно без преувеличения назвать историческими: “Контрольные цифры… не носят директивного характера”. В этом положении – один из важнейших узлов перестройки”131.

Исторические слова! Значит, речь идет о чем‑то самом важном. Так растолкуйте это людям, товарищи инженеры, врачи, офицеры! Как это скажется на нашей жизни? Ведь простой человек на экране видел в основном лицо Горбачева, а тот успокаивал: “На страницах печати были и предложения [по экономической реформе], выходящие за пределы нашей системы, в частности, высказывалось мнение, что вообще надо бы отказаться от плановой экономики, санкционировать безработицу. Но мы не можем допустить этого, так как собираемся социализм укреплять, а не заменять его другим строем. То, что подбрасывается нам с Запада, из другой экономики, для нас неприемлемо”132.

Главная диверсия “шестидесятниками”, а за ними и интеллигенцией в целом, была совершена в методологии понимания людьми самых простых и фундаментальных для их жизни вещей, в подходе к постановке вопросов, в вычленении главного, в выявлении причинно‑следственных связей. Глубина дезориентации людей потрясает.

Вспомним отношение населения к приватизации промышленности. Готовится фундаментальное изменение всего социального порядка, которое обязательно затронет благополучие каждого человека, но люди не видят этого и не подсчитывают в уме баланс возможных личных выгод и потерь от этого изменения. Вот опрос ВЦИОМ 1994 г., выясняющий отношение людей к ваучерной приватизации 1992‑1993 гг. Да, судя по ответам, отношение было скептическое, подавляющее большинство в нее не верило с самого начала и тем более после проведения. Но при опросе 64% опрошенных ответили: “Эта мера ничего не изменит в положении людей”. Они назвали приватизацию “показухой”.

Это – поразительное, необъяснимое отсутствие дара предвидения. Как это “показуха”? Как может приватизация всей государственной собственности и прежде всего практически всех рабочих мест ничего не изменить в положении людей! Как может ничего не изменить в положении людей массовая безработица, которую те же опрошенные предвидели как следствие приватизации! Фундаментальное изменение жизнеустройства, исторический выбор люди воспринимают как бесполезное (но и безвредное) техническое решение.

Виднейший философ А.А.Зиновьев пишет о том периоде, который предшествовал перестройке, что он “…совпал по времени с нарушением принципа соответствия интеллектуального уровня руководства обществом и интеллектуального уровня руководимого им населения. Последний вырос колоссально, а первый остался почти тем же, что и в сталинские годы. В лице Брежнева советские люди видели на вершине власти маразматика с непомерно раздутым тщеславием. Многие чувствовали себя оскорбленными тем, что вынуждены подчиняться такому глупому и аморальному руководству. Именно это чувство толкнуло лейтенанта Ильина на покушение на Брежнева – на символ развитого социализма.

Пренебрежительное и даже презрительное отношение массы советских людей к своим руководителям стало важным элементом идеологического состояния советского общества. Это отношение охватило все слои общества снизу доверху. Ядовитые анекдоты на этот счет можно было услышать в самых высших слоях общества, порою даже в кругах, лично близких к самим высмеиваемым деятелям партии и государства. Ничего подобного не было и не могло быть в классические сталинские годы не только из‑за страха репрессий, но также и потому, что еще не сложилось такое вопиющее расхождение в интеллектуальном уровне руководства и общества в целом”133.

Выходит, люди сталинского времени были глупы, а люди, которые аплодировали Горбачеву и целовали туфлю Сахарову, – очень умны (“их интеллектуальный уровень вырос колоссально”). Это – пример того, как деградация логики и критериев оценки затрагивает даже великих философов. Зиновьев, вопреки тому, что он говорит сегодня, в 70‑е годы был активным антисоветчиком. Мысль, которая в конце 70‑х годов ему казалась очевидной, является кардинально ошибочной. Но он эту мысль ревизии не подвергает и встраивает в контекст нынешних “просоветских” мыслей, создавая некогерентность всего рассуждения.

Да, получилось так, что в 70‑е годы наши граждане приобрели многие атрибуты “высокого интеллектуального уровня” – но при этом утратили некоторые гораздо более фундаментальные “инструменты мышления”. Поэтому грядущий Гайдар для них стал казаться умнее и ближе Косыгина, Собчак умнее Машерова, а генерал Грачев более надежным защитником Отечества, чем маршалы Гречко или Устинов. И этот принципиальный выбор А.А.Зиновьев считает свидетельством “высокого интеллектуального уровня”, а идиотский выстрел лейтенанта Ильина в Брежнева – геройским выражением кипящего разума возмущенного.

Да, Брежнев и Косыгин с Устиновым не справились с этой новой ситуацией, не нашли общего языка с высокоинтеллектуальным лейтенантом Ильиным. Они не могли освоить внешние атрибуты нового мышления Горбачева и Шеварднадзе, но факт, что они хотя бы сохраняли фундаментальные инструменты здравого смысла. Они не смогли предотвратить прихода разрушителей, но сами они страну не расчленяли и не продавали. У них вектор был совсем иным, чем у Горбачева. Разве это не преимущество типа мышления старой “глупой” власти над мышлением Собчака и Чубайса?

Утрата способности к рациональным интегральным оценкам. Остановимся на эпизоде, который привлек внимание тем, что красноречиво отразил процесс дерационализации сознания образованной части общества – сначала на Западе, а потом и в РФ. Речь идет об издании в 1997 г. во Франции «Черной книги коммунизма» (авторы С.Куртуа, Н.Верт и др.). В РФ эта книга была издана Союзом правых сил в 2001 г. тираждом 100 тыс. экземпляров с грифом «Предназначено для распространения в муниципальных, сельских, школьных и вузовских библиотеках». Вступительную статью написал сам бывший член Политбюро ЦК КПСС А.Н.Яковлев, который подписался как академик РАН.

Вскоре после выхода книги в свет на Западе состоялось ее обсуждение в академической среде, и было признано, что научной ценностью она не обладает, являясь продуктом фальсификации истории. Интерес вызвало другое – в череде известных фальсификаций эта книга выделялась как будто нарочитой примитивностью и нелогичностью. Это какой‑то новый жанр, предназначенный для какого‑то нового читателя. Причем речь идет о читателе образованном (никому кроме интеллигенции такая книга не нужна) и к тому же политизированном, можно сказать, духовно чутком. О чем говорит появление подобной книги?

Говоря о книге и ее обсуждении, историк‑эмигрант А.С. Кустарев отмечает два момента. Первый – это запросы рынка такой политико‑исторической литературы. Эти запросы говорят об отходе этого контингента читателей от рациональности. С другой стороны, рынок оказывает такое давление на историков, что они не просто превращают историю в товар, но вынуждены идти на ее фальсификацию – происходит коррупция научного сообщества. А.С. Кустарев пишет:

«Юристы вряд ли взялись бы организовать процесс по обвинению коммунизма в предумышленных преступлениях. В дискуссии участвовал кто угодно, только не законники. Но если виды на процесс в нюрнбергском стиле выглядят столь бледно, то зачем же сотрясать воздух понятием преступности? Одно объяснение часто мелькало в дискуссии. Первыми к нему прибегли сами соавторы [Куртуа] Николя Верт и Жан‑Луи Марголэн, обвинившие Куртуа в „сенсационализме“. Он, дескать, хотел продвинуть „Черную книгу“ на массовом читательском рынке и заработать на этом и славу, и деньги.

Очень вероятно. Сегодня все превращено в товар. Даже еврейским холокостом давно торгуют. Это ходкий товар. И вовсе не потому, что люди (включая большинство самих евреев) до сих пор сочувственно переживают трагедию 6 миллионов безвинно погибших евреев и всего еврейского народа. А потому, что это грандиозная «horror story», то есть «жуткая история»…

Надо сказать, что изготовление товара для верхней части массового рынка дело довольно тонкое. Ведь здесь требуется продукт, удовлетворяющий низменные потребности и умственно очень облегченный, но в то же время позволяющий потребителю думать, что он удовлетворяет свои возвышенные потребности и приобщается к чему‑то умственно элитарному. Ориентация на историко‑эпические бестселлеры таит в себе огромные опасности для исторической рефлексии общества. Выйдя из монастырей и университетов на книжную ярмарку, историки вынуждены менять содержание исторического повествования и интерпретацию исторической картины (чтобы не сказать – действительности) в угоду примитивному, но претенциозному вкусу потребителя… Историческая литература этого рода возникает за пределами научной общины, но быстро коррумпирует ее»134.

В второй части статьи А.С. Кустарев разбирает вопрос, куда сдвигается сознание интеллигентного читателя, а за ним и тип мышления историков, выполняющих заказ рынка. Он пишет: «Два элемента в нынешней фазе антикоммунистической кампании указывают на возврат магического сознания. Это вера в чудодейственную силу „символического судебного процесса“ и убеждение в том, что судить можно не только „человека“, но и „идею“, и даже „символ“. Судебный процесс имеет сильный оттенок магического заклятия. В особенности та фаза судебного процесса, где решается вопрос о „виновности“. Мера пресечения уже лишена магической энергии за исключением одного случая – когда виновному назначается смертный приговор; магический смысл полностью возвращается в этот акт в том случае, если казнь на самом деле не совершается или совершается символически. Так вот, символический суд над коммунизмом и требования вынести ему формальный смертный приговор есть прежде всего магическое действо. Это попытка заклясть, заговорить призрак. Это особенно заметно, когда от обвинений в адрес физических лиц (Ленин, Дзержинский, Сталин, Ягода, Иванов, Петров, Сидоров) мы незаметно переходим к обвинениям в адрес юридических лиц, сначала прямых участников репрессий (ЧК), потом косвенных (ВКП(б), потом подозреваемых в сочувствии (Французская компартия или компартия Галапагосских островов) и, наконец, идеологии.

В конце средних веков во Франции имела место занятная вспышка правового мистицизма: устраивались судебные процессы над животными – лошадьми, собаками, свиньями. Этот красочный эпизод безумно интересен для истории культуры. Не случайно он имел место в «начале модерна», когда еще сильные пережитки магического сознания комбинировались с религиозным духом и рационализмом правового сознания. Как мы говорили, рациональное правовое сознание (другая ипостась научного сознания) с тех пор сильно укрепилось, но теперь его влияние пошло на убыль» (там же).

Тот факт, что в РФ, насколько можно было судить по прессе, «Черная книга» была встречена практически полным молчанием, можно считать хорошим признаком. Людям стало стыдно – слишком уж низкопробная халтура. «Верхняя часть массового рынка» у нас до таких кондиций еще не дозрела. Надо даже удивляться тому, что Союз правых сил, партия исключительно интеллигентская, пошла на совершение такой пакости, это ей уважения никак не прибавило. Но даже и они об этой своей акции особенно не шумят. А.Н.Яковлев, правда, отметился, но ему, видно, терять уже нечего.

Но есть в этой книге и в ее обсуждении один мотив, который может служить для нашей темы хорошим учебным материалом. Этот мотив, несовместимый с нормами рациональности, очень силен в мышлении значительной части нашей интеллигенции. Суть его в том, что если человек поверил в какую‑то этическую оценку (типа «коммунисты расстреливали невинных»), то он отказывается рационально рассуждать обо всех других сторонах реальности. Оценка довлеет над ним, вытесняя и меру, и здравый смысл в отношении даже очень далеких от данной этической проблемы вопросах.

Этот эффект хорошо разобрал Н.Хомский на материале одной темы «Черной книги» – именно как учебное упражнение. Речь идет о «преступлениях» не в СССР, а в Китае, что делает для нас обсуждение даже проще. Структура явления от этого не меняется.

Н.Хомский не разбирает сам текст «Черной книги», это не имеет смысла. Он берет одну из наиболее серьезных рецензий на нее – «видного ученого, философа, политолога и приверженца социал‑демократических идей» Алана Райана, опубликованную в «New York Times Book Review» (2000, № 1). Оценка Райана такова: эта книга – обвинительный акт, «подсчет трупов, оставшихся после колоссального, полностью провалившегося эксперимента – социального, экономического, политического и психологического». Коммунизм – абсолютное зло, не искупленное даже намеком на какое‑нибудь достижение хотя бы в одной области, нагромождение «абсолютно напрасных, бессмысленных и необъяснимых страданий».

Н.Хомский рассматривает логику этого вывода. Он пишет: «Как и другие авторы, Райан резонно выбирает в качестве Вещественного доказательства № 1 голод в Китае 1958‑61 годов, который, как он сообщает, унес жизни от 25 до 40 миллионов человек». Выбор этого случая для нас тем более ценен, что он стал предметом большого научного труда «экономиста Амартьи Сена, чье сравнительное исследование голода в Китае и соответствующего опыта демократической Индии удостоилось особого внимания, когда он несколько лет назад получил Нобелевскую премию», – пишет Хомский135.

Таким образом, рассуждения А.Сена и, на их основе, А.Райана – не дешевый продукт «желтой прессы», по ним можно судить о состоянии мышления влиятельной части научно‑гуманитарной элиты. Приведем теперь длинную цитату из Н.Хомского, которая насыщена его цитатами из А.Сена. Он пишет:

«В своих трудах начала 80‑х годов Сен отмечал, что Индия после освобождения от британского правления не переживала подобных случаев голода. Он объясняет различие между Индией и Китаем в период после Второй мировой войны преимуществами индийской „политической системы с ее культурой оппозиции и традициями состязательности в журналистике“…

Приведенный пример вполне способен послужить «обвинительным актом» в адрес тоталитарного коммунизма… Но прежде чем мы закроем обвинительный том, у нас может возникнуть желание обратиться ко второй части индийско‑китайских сравнений, приводимых Сеном, а об этой части почему‑то никогда не было слышно, несмотря на ту центральную роль, которую она играет в аргументации автора, и вопреки тому четкому акценту, который он на ней делает.

Когда 50 лет назад началось планирование экономического развития, Индия и Китай имели «разительно схожие черты», в том числе и уровень смертности, отмечают Сен и его соавтор Жан Дрез, «но сейчас нет сомнений, что в Китае по сравнению с Индией показатели заболеваемости и смертности значительно ниже, а продолжительность жизни, уровень образования и другие социальные показатели существенно выше». С 1949 по 1979 годы «Китай… достиг поразительно высокого уровня развития здравоохранения и обеспечения населения продовольствием», в то время как «в Индии никаких сопоставимых изменений не произошло»… Если бы Индия приняла такие же социальные программы, как Китай, то «в середине 1980‑х годов там регистрировалось бы в год примерно на 3,8 миллионов смертей меньше». «Это указывает на то, что примерно каждые восемь лет в Индии дополнительно умирает больше людей – в сравнении с китайскими показателями смертности – чем общее количество жертв гигантского голода в Китае (даже при том, что это был самый массовый голодомор столетия в мире)». «Индия, судя по всему, умудряется каждые восемь лет складывать в свои шкафы больше скелетов, чем Китай в его самые позорные годы».

И в том, и в другом случае получающиеся результаты приходится рассматривать в связи с «идеологической предрасположенностью» политических систем, отмечают Дрез и Сен: в Китае это более или менее справедливое пользование ресурсами здравоохранения, включая медицинскую помощь жителям в сельской местности, государственное распределение продовольствия и другие программы, ориентированные на нужды подавляющего большинства населения; жители Индии всего этого лишены…

Давайте вспомним, что все это – программы, относящеся к «колоссальному, полностью провалившемуся эксперименту – социальному, экономическому, политическому»…

Предположим теперь, что мы, излечившись от беспамятства, начнем применять методологию «Черной книги» и ее рецензентов ко всей истории, а не только к той ее части, которая приемлема с доктринальной точки зрения. В результате мы обнаружим, что в Индии проводившийся с 1947 года демократический капиталистический «эксперимент» повлек за собой больше смертей, чем вся история «колоссального, полностью провалившегося эксперимента» коммунистического (повсюду, где он проводился, начиная с 1917 года): в одной только Индии к 1979 году [избыточно] умерло более 100 млн. человек, и еще десятки миллионов в последующие годы.

«Обвинительный акт» против «демократического капиталистического эксперимента» зазвучит еще беспощаднее, если мы обратимся к последствиям этого эксперимента после падения коммунизма: еще больше стало «скелетов в шкафу»… – результат неолиберальных реформ. Миллионами смертей заплатила Россия, следуя самонадеянным предписаниям Всемирного банка…

Обвинение станет намного жестче, если мы бросим взгляд на те огромные территории, которые остались под опекой Запада и которые дают нам поистине «колоссальное» число скелетов и картину «абсолютно напрасных, бессмысленных и необъяснимых страданий». И уж предельно беспощадным будет обвинительный акт, если рассмотреть последствия неолиберальных реформ, навязанных условиями «Вашингтонского консенсуса»… Один лишь пример: три специалиста по Африке указывают, что эти реформы «помогли ускорить катастрофу, в которой практически все достижения 1960‑70‑х годов в области экономики, социальной сферы, образования и здравоохранения были стерты в пыль»; человеческие же потери бесчетны – по крайней мере никто не пытался их подсчитать»136.

Разбирая логику рецензентов «Черной книги», Н.Хомский по сути предложил эффективный способ для самоконтроля за процессом отступления от норм рациональности. Услышав радикальную оценку, которая побуждает тебя отбросить структурный анализ сложного явления и занять по отношению к нему тоталитарную позицию, стоит применить предлагаемую теме методологию оценки «в обратном направлении». Результат отрезвляет.

Категория вектора и политическое мышление. Здесь следует снова напомнить, что смешение векторных и скалярных величин, неспособность различать категории выбора пути и технического решения являются в нынешнем обществе свойством сознания всех социальных групп и политических течений (хотя и проявляются в разной степени и разной форме). Например, в течение первого срока президентства В.В.Путина углубился конфликт между ним и КПРФ. Я имею в виду конфликт принципиальный – между курсами, а не личностями. Конфликт этот в ясной форме даже не выявлен и не изложен, но он ощущается. Но проблема не в этом – срыв политической программы КПРФ был заложен в доктрине критики Ельцина.

Как это ни покажется парадоксальным, имидж В.В.Путина, за которого и голосовало большинство избирателей, был слеплен самой КПРФ как отрицание того, в чем обвинялся Ельцин. Ведя в течение 7 лет непримиримую атаку на образ Ельцина, левая пресса уже создала, через это отрицание, образ его идеального антипода, желаемого президента. Вот главные мазки, которыми был нарисован портрет Ельцина: ренегат коммунизма; подписал Беловежские соглашения (уничтожил СССР); политический преступник, расстрелял парламент; беспробудный пьяница, больной и непригодный для напряженной работы человек; хам, который мочится на шасси иностранного самолета; коррумпированный тип, создавший олигархов, которые “отстегивают” его “семье”; авторитарный начальник, не имеющий команды; импульсивный и непоследовательный политик – развязал войну в Чечне, а потом заключил позорные Хасавюртские соглашения.

Портрет был составлен живо, все мазки запоминались. И вот, как ангелок из табакерки, вышел на арену В.В.Путин, в котором буквально все до одного порока Ельцина были заменены симметричными достоинствами: вернул советский гимн и красный флаг армии; парламент уважает безгранично, шлет ему Послания; пьет чуть‑чуть только по праздникам, работает как машина; человек с прекрасными и даже тонкими манерами, выделяется ими на фоне всей кучи мировых лидеров; скромен в быту, с личной коррупцией просто несовместим; умело и тщательно создает и свою команду, и всю систему власти – вертикали и горизонтали; в политике обладает хваткой бульдога – блокировал и последовательно задавил бандитов‑сепаратистов и обрезал их связи с заграницей.

Оба портрета ярки, оба правдивы, и за ними людям вообще не было видно главного вопроса – каков вектор политики Ельцина и политики В.В.Путина? Поскольку в критике Ельцина этот вопрос был практически снят, то теперь его поставить на обсуждение очень непросто, он за предыдущие годы выпал из политической повестки дня, он для людей непривычен и даже непонятен. В этом я вижу фундаментальную ошибку КПРФ.

Разумнее было бы вести критику Ельцина совсем по‑другому, примерно так. Исторический выбор, который реализует политика Ельцина, принципиально неверен – он ведет к гибели страны. Личные особенности Ельцина тоже добавляют народу головной боли, но не надо на них слишком концентрировать внимание, иначе они заслонят для нас главное. Даже лично привлекательный и блестящий человек, принявший тот же выбор и тот же курс, приведет страну к той же пропасти – такова жестокая логика истории. Товарищи избиратели, задумайтесь о выборе пути, а не о личных достоинствах и недостатках личностей, которые отстаивают тот или иной выбор. Люди сменятся, а вот изменить направление дороги, отойдя далеко от перекрестка, очень трудно.

Программная ошибка КПРФ – продукт того же нарушения норм и инструментов мышления, которое наблюдается в нашем общественном сознании в целом. Люди утратили навыки поиска устойчивых критериев, с которыми можно подойти к оценке событий, процессов и конкретных политиков исходя представлений о “добре и зле” высшего порядка. Они перешли к оценке образа, имиджа, который создается из мелочей, воздействующих на эмоции, и является, условно говоря, величиной именно скалярной.

Вот проверенный на опыте факт: уже в 80‑е годы люди не обладали способностью определять, кто коммунист, и кто нет. Не действовали старые признаки, старые инструменты. Начиная с 1987 г. Горбачев быстро и необратимо отходил не только от коммунизма, но даже и от социал‑демократии – а на каждом пленуме ЦК КПСС его выбирали генсеком компартии и аплодировали. Шипели в коридоре, но по второстепенным вопросам. Пока в 1991 г. сам Горбачев с хохотом не запретил компартию. Тогда смекнули. Но это уже действовал инструмент не мышления, а реальной политики.

Это нарушение сознания нисколько не устранено. Свидетельством является тот наглядный факт, что уже много лет массы людей в РФ дают диаметрально противоположные оценки одним и тем же явлениям, не имея для такого расхождения никаких объективных оснований и даже вопреки очевидным признакам.

Вот пример. 28 декабря 2003 г. радио “Эхо Москвы” задало слушателям вопрос: “Как Вам кажется, В.Путин скорее “правый” или скорее “левый” политик?” По телефону ответили 3482 человека, из них 20% посчитали В.В.Путина “скорее правым политиком”, а 80% – “скорее левым”. Действительно, значительная часть граждан считает В.В.Путина левым и по этой причине голосует и за него, и за “Единую Россию”.

При этом люди исходят из того понимания левых и правых, которое сложилось в России с начала ХХ века. Левый у нас тот, кто в социальном конфликте стоит на стороне угнетенного и эксплуатируемого большинства, а правый – на стороне угнетателей и эксплуататоров. В этом понимании идеология правых – либерализм (в наше время неолиберализм). Его главные идеалы – индивидуализм, главенство частной собственности и экономическая свобода (рынок и конкуренция). Но именно этим ценностям и привержен В.В.Путин, именно на их утверждение направлена и его практическая политика.

Более того, в политической верхушке и не скрывают, что В.В.Путин – типично правый политик. А.Н.Яковлев хвалит В.В.Путина: “Я внимательно, с карандашом в руке, читал все ежегодные Послания президента Федеральному собранию. И каждый раз готов был аплодировать их автору: замечательная либеральная программа… Согласен с каждым пунктом”137. Цинично определяет политику В.В.Путина и ярый идеолог правых Е.Ясин: “Путин выстраивал отношения с правыми так, чтобы пользоваться их разработками, но при этом отмежевываться от них публично”. Другими словами, В.В.Путин проталкивает законопроекты, которые в тени готовят Чубайс и Гайдар, но на людях президент от этих одиозных типов дистанцируется.

Четко выразился А.Чубайс: “Реальный внутриполитический курс Путина – правый. А внешнеполитический – так просто слов нет! Мы развернулись за два года на 180 градусов! В НАТО практически вступили. В ВТО в моем понимании вступим не позже чем через полтора года. Американцы – наши военные союзники”.

Греф прямо заявил, что после выборов президента в марте 2004 г. реформы будут проводиться с большей, чем до этого, интенсивностью. При этом он сказал буквально следующее: “Основной вопрос – можно ли говорить в свете происходящего о продолжении либерального курса реформ. Однозначно – да. Я знаю, что Владимир Путин является убежденным либералом, и не представляю себе его действия, меняющие этот курс. В России возможен любой поворот событий, но не с этим президентом”. То есть, именно В.В.Путин является гарантом продолжения правого либерального курса реформ, так что сменись он на посту президента – все может пойти по‑другому.

Мы здесь не касаемся вопроса, хорошо или плохо создавать на выборах кандидату, который исповедует либеральные ценности и будет проводить правую политику, имидж державного патриота, приверженца социальной справедливости. Это, в конце концов, проблема политической технологии и этики. Важнее эта массовая утрата способности применить давно выработанные человечеством интеллектуальные инструменты для определения вектора политика и соответствия этого вектора твоим интересам.

Утрата навыков “взвешивания” факторов, выделения фундаментальных и второстепенных, характерна для всего общества, просто это состояние проявляется более наглядно у тех, кто привлекает больше внимания, кто ближе к власти. Но это ослабление способности к структурному анализу общественных явлений сильно сказалось и на деятельности оппозиции и во многом предопределило ее стратегические ошибки.

С самого начала реформ левая оппозиция пошла по простому и, казалось, бы, очевидному пути. В том объяснении реальности, которое было положено в основу идеологической работы, упор был сделан на том, что режим Ельцина носит антинародный характер. Доводом для этого служил тот наглядный факт, что народ переживает бедствие. Из этого вытекал вывод, что власть злая, что она не хочет добра народу, а хочет его ограбить и уморить – она проводит геноцид.

Большинство населения, в общем, легко приняло эту схему, тем более что такие одиозные фигуры, как Гайдар и Чубайс, как будто специально вели себя так, чтобы ее подтвердить. Та часть общества, которая по инерции симпатизировала Ельцину, получила удовлетворительное компромиссное объяснение – Ельцин пьет, он выпустил из рук вожжи, он болеет, не ходит на работу, он не собрал хорошую команду и слишком много воли дал “младореформаторам” и олигархам.

Такую трактовку отрицания реформ и стоящего за ними политического режима было легко внедрить в сознание, ибо эта трактовка была простой и подкреплялась эмоциями. Но эта трактовка не была фундаментальной, и для режима не составило большого труда ее разрушить. Ибо в ней уже содержался механизм разрушения в виде скрытого следствия: если бы президентом был не Ельцин, а человек, не имеющий перечисленных выше недостатков, и если бы в правительство пришли более добрые люди, то власть сможет наладить сносную жизнь, а потом и восстановить хозяйство. Надо только отодвинуть людей типа Гайдара и приструнить олигархов.

Фундаментальным отрицанием реформ и режима было бы совсем иное утверждение: этот режим при той общественной системе, которую он создал, не может обеспечить сносную жизнь и сохранение страны – даже если у власти будут самые добрые и честные люди. Дело не в людях, а в общественной системе (хозяйства, управления, распределения прав и обязанностей и т.д.). При нынешней системе замена злых людей (Гайдара, Чубайса и т.п.) на добрых, даже самых добрых, может лишь незначительно и ненадолго смягчить страдания людей, слегка затормозить реформу. Этого, конечно, надо добиваться (например, выбирая “красных губернаторов” или “красного президента”), но это само по себе не гарантирует спасения.

Наглядные примеры – пребывание на посту губернатора таких честных и умелых руководителей, как В.И.Стародубцев и А.Г.Тулеев. Люди им верили и избирали с очень большим перевесом. В свою очередь, оба они старались облегчить положение людей и, насколько возможно, восстановить хозяйство своих регионов. Ради этого Тулеев даже разошелся с оппозицией, чтобы наладить максимально благоприятные отношения с властью. Однако существенного изменения ситуации в лучшую сторону ни в Кемеровской, ни в Тульской области добиться не удалось – через ограничения, которые накладывает весь общественный порядок в стране в целом, не перепрыгнешь.

Если бы оппозиция за прошедшие 12 лет смогла бы доходчиво объяснить людям именно эту фундаментальную вещь, ей бы даже не пришлось вступать в сугубо личный конфликт с президентами, отталкивая от себя значительную часть населения, которым эти президенты были симпатичны. Особенно важно это было бы после ухода Ельцина, когда В.В.Путин сумел завоевать симпатии очень большой части общества.

Утрата категории ограничения: наступление аутистического сознания. К различению векторных и скалярных величин, которое игнорировала интеллигенция в своих общественно‑политических установках во время перестройки, тесно примыкает другое важное условие рациональных умозаключений – различение цели и ограничений. Здесь в мышлении интеллигенции произошел тяжелый методологический провал, связанный со сдвигом от реалистичного сознания к аутистическому. Категория ограничений была почти полностью устранена из рассмотрения.

Когда мы рассуждаем об изменениях каких‑то сторон нашей жизни (в политической сфере, экономике, образовании и т.д.), мы применяем навыки мыслительного процесса, данные нам образованием и опытом. Не останавливая на этом внимания, мы выделяем какую‑то конкретную цель – улучшение некоторой стороны нашей жизни. Поскольку разные цели конкурируют, мы стремимся не беспредельно увеличить или уменьшить какой‑то показатель, а достичь его оптимальной (или близкой к оптимальной) величины. Насколько верно мы определяем показатель и положение оптимума – другой вопрос, мы пока его не касаемся.

Но, определяя цель (целевую функцию, которую надо оптимизировать), разумный человек всегда имеет в виду то “пространство допустимого”, в рамках которого он может изменять переменные ради достижения конкретной цели. Это пространство задано ограничениями – запретами высшего порядка, которые никак нельзя нарушать. Иными словами, разумная постановка задачи звучит так: увеличивать (или уменьшать) такой‑то показатель в сторону его приближения к оптимуму при выполнении таких‑то ограничений.

Без последнего условия задача не имеет смысла – мы никогда не имеем полной свободы действий. Ограничения‑запреты есть категория более фундаментальная, нежели категория цели. Недаром самый важный вклад науки в развитие цивилизации заключается в том, что наука нашла метод отыскивать и формулировать именно запреты, ограничения. Невозможность устройства вечного двигателя, закон сохранения материи и энергии, второе начало термодинамики – все это ограничения, определяющие “поле возможного”.

Анализ «пределов» (непреодолимых в данный момент ограничений) и размышление над ними – одна из важных сторон критического рационального мышления, выработанного программой Просвещения. В такой критике нашего исторического бытия есть позитивное начало, в чем и заключается философская установка Просвещения. Эта критика неразрывно связана с самой идеей прогресса, развития. Ведь развитие – это и есть нахождение способов преодоления ограничений посредством создания новых «средств», новых систем и даже новой среды. Как писал М.Фуко, «речь идет о том, чтобы преобразовать критику, осуществлявшуюся в виде необходимого ограничения, в практическую критику в форме возможного преодоления»138. Уход, начиная с момента перестройки (а на интеллигентских кухнях уже с 60‑х годов), от размышлений о тех ограничениях, в рамках которых развивалось советское общество, привел к тому, что попытка преодолеть эти реальные, но неосмысленные, ограничения в годы реформы обернулись крахом.

Игнорирование ограничений во многом предопределено свойственным мышлению интеллигенции механицизмом. Мы впитываем его и с научно‑техническим образованием, над которым еще довлеет ньютоновская картина мира, мы получали его заряд с историческим материализмом, становление которого также проходило под знаком ньютоновского механицизма, а теперь тем более подвержены влиянию механицизма, присущего неолиберализму. Когда видишь и даже ощущаешь общество как машину, легко впасть в иллюзию простоты ее сборки и разборки, замены одних блоков и агрегатов другими, “лучшими”, а то и иллюзию простоты смены модели. Ограничения, тем более трудно формализуемые и плохо поддающиеся измерению, при таком мироощущении просто не замечаются. Таким механицизмом была проникнута вся доктрина перестройки и реформы (сама метафора “перестройки” толкала к предельно упрощенному взгляду).

Заметили ли мы этот дефект мышления? Перешли ли к более сложным, более адекватным “организмическим” моделям? Нет, этого не произошло. Посмотрите, взгляды В.В.Путина отличает представление о государстве именно как о машине, которую можно построить по хорошему чертежу. В данный момент ему нравится “западный” чертеж – двухпартийная система с присущими ей “сдержками и противовесами”.

Он говорит 18 декабря 2003 г.: “Мы недавно совсем приняли Закон о политических партиях, только что состоялись выборы в парламент. У нас в новейшей истории создалась уникальная ситуация, при которой мы можем создать действительно действенную многопартийную систему с мощным правым центром, с левым центром в виде, скажем, социал‑демократической идеи и с их сторонниками и союзниками по обоим флангам”.

Здесь соединяется гипостазирование (вера в “Закон”) с атрофией исторической памяти. Не было никогда в России такой возможности, а теперь “приняли Закон” – и такую уникальную в новейшей истории возможность имеем, “можем создать” как на Западе. Казалось бы, этому надо было удивиться и хотя бы высказать предположения о том, почему раньше не удавалось, а теперь возможность появилась. Что за магическая сила в этом законе? Какие непреодолимые ограничения для создания “двух центров” были сняты после прихода В.В.Путина к власти?

И неважно, что почему‑то никак не удается устроить левый центр “в виде, скажем, социал‑демократической идеи” – как ни пытались Горбачев, Рыбкин, Селезнев и даже Фонд Эберта. Да кстати, и с “мощным правым центром” не выходит – хоть “Наш дом” учреди, хоть “Единую Россию” – получается номенклатурная партия власти, ухудшенная версия КПСС (“КПСС от райкома и выше”). Старое утверждение, гласящее, что “искусство управлять является разумным при условии, что оно соблюдает природу того, что управляется”, кажется настолько очевидным, что М.Фуко называет его пошлостью. Но ведь наши правители, начиная с Горбачева, принципиально не признают этот тезис. Они открыто провозгласили, что будут управлять государством и обществом Россия, вопреки их природе, ломая и переделывая их природу. Они даже бравировали тем, что эту природу не знают и презирают.

Этот взгляд В.В.Путина – плод механицизма и устранения рефлексии из перечня операций мышления. Он проникнут уверенностью в том, что и люди, и общество, и государство подобны механизмам, которые действуют по заданным программам. В основе такого взгляда лежит представление о человеке как об атоме (индивиде). Эти атомы собираются в классы, интересы классов представляют партии, которые конкурируют между собой на политическом рынке за голоса избирателей. Элементарная ячейка этого рынка – купля‑продажа “голоса” индивида.

Да, по такой программе собирались некоторые государства (например, США, где конституция прямо писалась по схеме механической картины мира Ньютона). В России общество и государство “собирались” по совсем другой программе и исходя из иных представлений о человеке (в этот большой вопрос мы здесь углубляться не будем). Государство строится не логически, как машина, а исторически – в соответствии с народной памятью и совестью, а не голосованием индивидов или депутатов. Опыт ХХ века в России показал, что попытка “логически” построить государственность, как машину, имитируя западный образец, терпит неудачу.

Так, после февраля 1917 г. никто не принял всерьез либеральный проект кадетов, верх взяла исторически сложившаяся форма крестьянской и военной демократии – Советы, в которых по‑новому преломились принципы и самодержавия, и народности. Политическая система – производное от структуры и культуры общества. Двухпартийная система и в особенности ее “мощный левый центр” – продукт зрелого буржуазного общества. Социал‑демократизм – доктрина гуманизации, “окультуривания” капитализма, доктрина в философском плане сложная, а в социальном плане возможная лишь после того, как буржуазия накопит и завезет из колоний большие средства, чтобы оплатить этот гуманизм.

Есть в РФ эти условия? Об этом вопрос у политиков, да и в среде либеральных интеллектуалов, даже не стоит. Знать реальности не желают, а конструировать политическую систему берутся. Общество переросло советскую политическую систему, но в нем вовсе не возникло зрелого буржуазного “субстрата”, поэтому и сейчас попытка искусственного копирования “двухпартийной машины” не удастся. Правая либеральная доктрина неадекватна состоянию экономики РФ, нашей культуре и историческому опыту, а это – исключительно устойчивые ограничения.

В данном случае попытка имитации тем более неразумна, что одновременно в РФ осуществляется “рыночная” реформа согласно неолиберальной доктрине, которая как раз ведет к разрушению принятой ранее на Западе двухпартийной системы. Неолиберальная волна просто смела эту систему, так что существенные различия между правыми (“либеральными”) и левыми (“социал‑демократическими”) партиями исчезли. Тони Блэр совершенно не похож на лейбориста 60‑х годов.

Либеральный английский философ Дж.Грей пишет: “Традиционный консерватизм отныне не может считаться реалистическим политическим выбором, поскольку институты и практики, составляющие его наследие, были сметены с исторической сцены теми рыночными силами, которые выпустила на волю или упрочила неолиберальная политика… В то же время и сам неолиберализм сегодня можно рассматривать как политический проект, разрушающий свои собственные опоры”139.

Радикальный постмодерн неолиберализма выхолостил двухпартийную систему Запада – что же предлагает имитировать В.В.Путин? То, чего нет на Западе и не может сосуществовать с агрессивной новой средой? Уже в 80‑е годы западная партийная система получила красноречивое название – ambi‑dextra – то есть “ двое‑правая ”. Обе партии, независимо от их названий, проводят одну и ту же правую, неолиберальную, политику. Ведь кризис левых партий Запада тем и вызван, что социал‑демократия взяла на себя задачу демонтировать западное “государство всеобщего благоденствия”.

Вообще, если кто‑то разглагольствует о великой цели как наивысшей ценности, не указывая на ограничения, то его слова можно принять лишь как поэтическую метафору, как демагогию политика‑манипулятора или как отступление от норм рационального мышления. Когда, например, говорят, что “конституционный порядок в Чечне должен быть установлен любой ценой”, то в этом, скорее всего, смешаны все три упомянутые причины. Как это любой ценой? Есть же цена неприемлемая, например, гибель всего человечества.

В сфере общественного сознания перестройку и реформу можно рассматривать как постановку множества целей по улучшению разных сторон нашей жизни (станет больше того‑то и того‑то приятного и меньше того‑то и того‑то неприятного). Ради этого предлагалось изменить те‑то и те‑то переменные (отношения собственности, политическое устройство, тип армии и школы и т.д.). В совокупности все эти изменения означали смену общественного строя. И если мы вспомним весь перечень частных задач, то сможем убедиться, что ограничения не упоминались вообще или затрагивались в очень расплывчатой, ни к чему не обязывающей форме (вроде обещания Горбачева “конечно же, не допустить безработицы” или обещания Ельцина “лечь на рельсы”).

Возьмем частную задачу – “улучшение экономики”. У нас имелся определенный тип хозяйства (советский). В течение примерно пяти лет нас убеждали, что рыночная экономика западного типа лучше советской. И убедили! Поэтому люди спокойно отнеслись и к ликвидации плановой системы, и к приватизации промышленности, а теперь и к приватизации земли. Критерий, правда, был очень расплывчатым, положение оптимума вообще не определено (“всего побольше!”), но мы пока о другом, более важном условии – об ограничениях.

Когда речь идет о таком важном выборе, как тип народного хозяйства, пространство допустимого определено самым жестким ограничением – выживанием. Это значит, что все переменные системы можно менять лишь в тех пределах, где гарантируется выживание системы (народа, страны – уровень тех систем, гибель которых для нас неприемлема, можно уточнять). Зачем, например, русским самая прогрессивная экономическая система, если при ее построении все они вымрут?

Мы сравниваем капитализм (“рынок”) и советский строй (“план”). Какой строй лучше? Абстрактного ответа быть не может, надо задать условия. Правильный вопрос звучит так: какой тип хозяйства лучше в тех условиях, в которых реально находился СССР – при условии, что он продолжает существовать? Конечно, ограничения можно менять, но это надо делать явно. Ведь никто в конце 80‑х годов не говорил: устроим рыночную экономику, хотя бы из‑за этого погиб СССР и начались войны на Кавказе.

Каков же был тот чудодейственный аргумент, который убедил интеллигентов поддержать слом экономической системы, на которой было основано все жизнеобеспечение страны? Ведь не шуточное же дело было предложено. Аргументом была экономическая неэффективность плановой системы. Рынок, мол, лучше потому, что он эффективнее. Это было как заклинание. Люди, привыкшие рационально мыслить в своей сфере, поразительным образом приняли на веру, как божественное откровение, идею, воплощение которой потрясало весь образ жизни огромной страны. Никто даже не спросил, по какому критерию оценивается эффективность. Но еще важнее, что никто не вспомнил о самом фундаментальном ограничении! А ведь о нем прямо говорили великие мыслители.

Примем во внимание жесткий факт, который историк капитализма Фернан Бродель, поднятый на щит именно во время перестройки, сформулировал таким образом: “ Капитализм вовсе не мог бы развиваться без услужливой помощи чужого труда ”. В контексте Ф.Броделя, который делает этот вывод после подсчета притока ресурсов из колоний в Англию в XVIII веке, слово “развиваться” равноценно понятию “существовать”. То есть, “услужливая помощь чужого труда” есть условие выживания капитализма – мысль довольно банальная, которой, однако, наша интеллигенция и знать не хотела.

К этому– то факту и прилагаем для сравнения столь же очевидный факт: “ Советский строй мог развиваться без услужливой помощи чужого труда ”. Согласно самому абсолютному критерию ‑выживаемости, – я делаю вывод: в условиях, когда страна не получает услужливой помощи чужого труда, советский тип хозяйства эффективнее капиталистической экономики. Подчеркиваю, что речь идет именно об этих условиях. Если источники услужливой помощи чужого труда доступны, надо разбираться особо. Но этот случай для нас был и остается неактуальным, поскольку все мы знаем – ни СССР, ни нынешняя Россия этих источников не имели, не имеют и, скорее всего, не будут иметь. Место занято!

Та формула, которую дал Ф.Бродель на основе скрупулезного подсчета ресурсов, которые западный капитализм бесплатно получил из колоний, в разных вариантах повторяется и другими крупными учеными и философами самого Запада, так что тут никакой ошибки нет. Удивительно, что это вдруг перестала знать и понимать наша интеллигенция. Иногда даже кажется, что это неискренне. С большим скрипом начинают люди признавать, что масштабы средств, изъятых метрополиями из колоний, существенны. И тут же выдвигают довод, который кажется им убедительным: не все страны Запада имели колонии. Значит, главное, все же, не колонии, а рыночная экономика, ум и труд частных собственников.

При обсуждении этого вопроса в Интернете один весьма образованный человек написал: «Крупные европейские страны по ВВП на душу населения располагаются так: Норвегия, Швейцария, Дания, Исландия, Австрия, Ирландия. Все эти страны отродясь не имели колоний. Из кого же они что выжимали?» На это ему ответили: «Гораздо интереснее, что все эти страны отродясь не были колониями. Возникает вопрос: почему? А потому, что это все провинции Запада. Почему негров, индейцев, славян, австралийских аборигенов и индусов Запад от Карла Великого и до Гитлера людьми никогда не считал, а норвежцев, шведов, датчан, исландцев, австрийцев и даже отчасти ирландцев считал? Почему Польша потеряла во второй мировой 1/6 часть населения, Белоруссия и Югославия по 1/3, а Швейцария наоборот, приобрела горы награбленного золота? Откуда у Австрии, Швейцарии, Дании нефть и руды, металлы, да даже и готовые машины? Где работает большинство заводов их корпораций и почему там, где они работают, рабочему платят 60 центов в час за ту же работу, за которую его швейцарский коллега получает 10‑12 долларов? Ответ прост. Потому, что Швейцария – провинция западной империи и грабит колонии, добывая из них все от нефти до легковых автомобилей при помощи авианосцев и зависимых режимов». Вещь, казалось бы, простая и очевидная – почему же так не хочется ее признать? Нельзя же ради рыночной утопии уходить от знания.

Клод Леви‑Стросс, например, высказался так: “Запад построил себя из материала колоний”. Из этого можно сделать простой вывод: глупо надеяться построить у себя в стране такой же тип хозяйства, как у Запада, если ты не можешь отнять у других народов такую уйму “строительного материала”.

17– 21 июня 1992 г. в Нидерландах был симпозиум Международной социологической ассоциации “Среда и общество” ‑после Рио‑92. В обращении президента ассоциации Дж.Шелла сказано, в частности: “Очевидно, что война против Ирака в 1991 г. была войной за американскую гегемонию и за сохранение существующего американского образа и уровня жизни, основанного на потреблении дешевой энергии… Возможно, война в Персидском заливе явилась началом кровавого конфликта Север‑Юг. В начале 1992 г. Пентагон перенацелил половину своих ядерных подводных лодок с советской империи на страны “третьего мира” вроде Индии, Бангладеш, Индонезии, Бразилии”140.

Повторяю, что на самом Западе у мало‑мальски образованного человека уже нет никаких сомнений в том, что благополучие его сограждан сегодня более чем наполовину оплачено “услужливой помощью чужого труда”. Но как же этого могла не заметить наша интеллигенция? Ведь уже в 60‑е годы одной из главных тем кухонных дебатов стало отставание СССР от Запада в промышленном и научно‑техническом развитии и особенно в “уровне жизни”. И уже тогда у многих (про себя могу сказать точно) вызывала удивление способность наших “прогрессивных” товарищей вырвать проблему из ее реального контекста и как бы забыть общеизвестные вещи. И забыть не только информацию, но и навыки рассуждений, которыми эти товарищи прекрасно владели в своих лабораториях и КБ. Ведь эффективность системы никак нельзя оценить, сравнивая только “выходы”. Ясно, что для оценки надо приводить Запад и СССР к общему знаменателю по ресурсам – хотя бы приблизительно, по главным, наиболее массивным “вкладам”.

Конечно, мы тогда не читали ни Броделя, ни Леви‑Стросса, не знали их чеканных формулировок. Но все же все мы имели хотя бы общие представления о том, каковы были масштабы изъятия ресурсов Западом из колоний как раз в процессе его индустриализации и каковы масштабы перекачки средств из “третьего мира” в наше время. Масса западной литературы и художественных фильмов об этом говорила – можно ли было этого не заметить!

Но этот фактор из рассуждений исключался категорически, и считалось даже дурным тоном попытаться о нем напомнить. Сейчас стали доступны и Бродель, и Леви‑Стросс, и труды российских и зарубежных специалистов о системе периферийного капитализма, и статистика ООН и Всемирного банка, но в целом престарелые уже “шестидесятники” не изменили структуры своих моделей и не признали их ошибочность хотя бы в этом пункте. Может быть, никакой ошибки и не было, а была, как теперь говорят, “ангажированность”? Они тогда уже встали на тропу войны против “империи зла”, причем такой войны, в которой все средства хороши – войны на уничтожение.

Другое дело, новое поколение интеллигенции. Молодежь (например, студенты) видит, что слом советской системы хозяйства привел вовсе не к вхождению осколков СССР в “наш общий европейский дом”. Что же касается РФ, то она неотвратимо превращается в специфическую зону “дополняющей экономики”, в периферию западного капитализма, служащую сырьевым придатком и источником дешевых человеческих ресурсов. Дело идет к ликвидации России как страны, культуры и народного хозяйства (то есть хозяйства, обеспечивающего жизнь и воспроизводство именно ее народа).

В свете этого почти очевидного факта тезис о “неэффективности” советской хозяйственной системы теряет основание – та система явно выполняла эту свою главную фундаментальную функцию, а нынешняя не выполняет. Построить же в России “Запад” оказалось явно невозможно, поскольку доступа ни к “материалу колоний”, ни к “услужливой помощи чужого труда” у России нет и не будет.

При таком пересмотре аргументации реформы молодежью выдвигается вопрос, смысл которого таков. Допустим, Запад “построил себя из материала колоний” и вырвался вперед. СССР, не имея колоний, резко сократил разрыв, построив промышленность “из материала деревни”. Но ведь Запад давно уже не имеет колоний, и многие страны прямо не эксплуатируют “третьего мира” и не перенацеливают своих ракет на Бразилию. Они, на нынешнем уровне развития, просто включились в мировую экономику с ее международным разделением труда, и живут припеваючи, получая ренту со своего трудолюбия и интеллектуальных усилий. Почему же Россия, находясь пока что примерно на таком же уровне, не может войти в эту систему? Принципиальных препятствий для этого не видно.

Этот вопрос тесно переплетается с тем, который звучит и в среде молодой интеллигенции Запада. Как происходит на самом Западе перераспределение тех средств, которые транснациональные корпорации изымают с помощью неэквивалентного обмена из “третьего мира”? Являются ли немецкий профессор или испанский рабочий эксплуататорами бразильского рабочего?

В декабре 2001 г. я читал лекции в университете Овьедо (Испания), а потом была свободная дискуссия в философском обществе при этом университете. Говорили о феномене периферийной экономики, о реформе в России и о глобализации. Разговор был полезный, так как в Овьедо работает группа философов, изучающих глобализацию.

Я сказал, что возникновение еврокоммунизма в конечном счете было вызвано тем, что западные левые наконец‑то осознали, что все население Запада в целом, включая рабочих, является эксплуататором и получает большие доходы от труда рабочего класса “третьего мира”. Осознав это, верхушка главных компартий Запада решила отказаться от интернационализма и стать “коммунистами внутри Запада”. И, значит, охранителями Запада в отношении внешних угроз.

Таким образом, еврокоммунистам пришлось сразу же перейти на сторону противника СССР в холодной войне как войне цивилизаций. В этом повороте есть элемент трагедии – левым интеллектуалам типа Берлингуэра и Сантьяго Каррильо пришлось наступить на горло своей коммунистической песни, но на то они и интеллектуалы, чтобы найти себе нравственное оправдание (“ах, советские танки в Праге!”).

Такое объяснение испанские философы (в основном, студенты) приняли как логичное, но тут и встал вопрос о механизме эксплуатации. Каким образом лично они, интеллигенты левых убеждений, эксплуатируют “бразильского работника”? Я предложил сделать упрощенный расчет, пользуясь общеизвестными фактами и правдоподобными величинами. Приведу и здесь схему этого расчета.

В Испании, как и в целом в Европе, популярна марка автомобилей “Фольксваген”. Он производится большой ТНК, заводы которой размещены по всему миру (большие заводы есть в Бразилии и Мексике). Какая доля усилий в производстве автомобиля в целом делается в ФРГ и какая в “третьем мире”, точно установить трудно.

Дата добавления: 2015-09-05