Пауки и мухи

Дядя Семен выехал в город порожним. Четыре часа подряд ехал он по шоссе и четыре часа подряд пел «Кари глазки». А когда стал подъезжать к городу, долго, пока не вспотел, рылся за пазухой и наконец выволок оттуда табачный кисет с деньгами.

С громадными предосторожностями и оглядываясь поминутно, дядя Семен стал считать.

«Три рубля будет стоить мануфактура, — думал Семен. — Кроме того, сахару и, например, земляничного чаю… Кроме того…»

Вдруг откуда-то сбоку вынырнул какой-то парень в пиджачке и в кепке.

Парень одним махом сиганул через канаву и подошел поближе.

— Подвези, папа, до городу, — сказал парень. — Устал чтой-то… Можно?..

Семен испуганно сунул деньги обратно и сердито крикнул:

— Нету. Не можно. Проходи себе мимо… Не трожь телегу руками. Не трожь, говорю… Я тебя колом сейчас по башке трахну!

— Ишь ты сурьезный какой. Характерный! — сказал парень, усмехаясь.

— Не характерный, — сказал Семен, — а мало ли… Может, ты мне, сукин кот, сейчас сонных капель дашь понюхать… Я не знаю… Нашего брата тоже очень даже просто завсегда объегоривают в городах.

— Ну?

— Ей-богу, — сказал Семен. — В нашенской деревне, может, ни одного мужика нету, который, значит, не всыпавшись.

— Ну?

— Истинная правда. У которого, значит, лошадь угнали, которому что ни на есть дерьмо вручили заместо ценности… Мало ли… Пахому, скажем, не настоящую брошечку вручили. Три рубля псу под хвост кинул…

— Да что ты?

— Да я тебе говорю. Нашенские мужики прямо как летучие мухи попадаются… Кроме меня… Не трожь, ей-богу, телегу погаными руками! Иди вровень… Вот я тебе сейчас колом по башке трахну.

— Ну, ну, — сказал парень. — Не трогаю. Я иду вровень. Не пужайся.

— Мне пужаться нечего, — сказал Семен. — А только мне пятьдесят три года. Мне довольно позорно попадаться. Мне мудрость мешает попадаться. Я, может, насквозь все знаю. Ты, парень, прямо говори: чего тебе, сукин кот, надоть?

— Да мне прямо ничего, дядя, — сказал парень. — Ничего не надо… Часы вот тут я хотел загнать задешево…

Дядя Семен зажмурился и замахал руками.

— Уйди, — сказал Семен. — Нашенские мужики с часами тоже много раз попадались. Уйди, милый человек, окаянная твоя сила. Я пятьдесят три года без часов живу… Уйди… Я тебе колом башку сломаю.

Парень шел за телегой, усмехаясь.

— Хмурый какой, — сказал парень. — Часы-то ведь ходячие, с пробой!..

— Да, с пробой! — сказал Семен. — Может, это ты зубом надкусил. С пробой!..

Парень протянул часы Семену.

— Да ты посмотри. Не лайся.

— Мне не надо смотреть! — заорал Семен. — Мне мудрость мешает смотреть.

Через час все-таки дядя Семен был хозяином часов. Часы остановились сразу, как только парень слез с телеги и исчез из виду.

Дядя Семен сунул часы в сено и хитро усмехнулся.

— Ладно, — сказал Семен. — Хотя стоячие часы, а все-таки дешево. Чуть не даром… Мне мудрость мешает обмануться. Еще неизвестно, кто кого надул. Едят его блохи…

А за мануфактуру дядя Семен расплачивался кусочками газетной бумаги.

Как бумага попала в кисет — дядя Семен при всей своей мудрости так и не узнал.

Он с изумлением вывернул свой кисет и каждый клочок бумаги разглядывал на свет и выл в голос.

Муж

Да что ж это, граждане, происходит на семейном фронте? Мужьям-то ведь форменная труба выходит. Особенно тем, у которых, знаете, жена передовыми вопросами занята.

Давеча, знаете, какая скучная история. Прихожу домой. Вхожу в квартиру. Стучусь, например, в собственную свою дверь — не открывают.

— Манюся, — говорю своей супруге, — да это же я, Вася, пришедши.

Молчит. Притаилась.

Вдруг за дверью голос Мишки Бочкова раздается. А Мишка Бочков сослуживец, знаете ли, супругин.

— Ах, — говорит, — это ты, Василь Иваныч. Сей минуту, говорит, мы тебе отопрем. Обожди, друг, чуточку.

Тут меня, знаете, как поленом по башке ударило. «Да что ж это, — думаю, — граждане, происходит-то на семейном фронте — мужей впущать перестали».

Прошу честью:

— Открой, — говорю, — Миша, курицын сын. Не бойся, драться я с тобой не буду.

А я, знаете, действительно, не могу драться. Рост у меня, извините, мелкий, телосложение хлибкое. То есть не могу я драться. К тому же, знаете ли, у меня в желудке постоянно что-то там булькает при быстром движении. Фельдшер говорит: «Это у вас пища играет». А мне, знаете, не легче, что она играет. Игрушки какие у ей нашлись. Только, одним словом, через это не могу я драться.

Стучусь в дверь.

— Открывай, — говорю, — бродяга такая.

Он говорит:

— Не тряси дверь, дьявол. Сейчас открою.

— Граждане, — говорю, — да что ж это будет такое? Он, говорю, с супругой закрывшись, а я уж ему и дверь не тряси и не шевели. Открывай, говорю, сию минуту, или я тебе сей час шум устрою.

Он говорит:

— Василь Иваныч, да обожди немного. Посиди, говорит, в колидоре на сундучке. Да коптилку, говорит, только не оброни. Я тебе нарочно ее для света поставил.

— Братцы, — говорю, — милые товарищи. Да как же, говорю, он может, подлая его личность, в такое время мужу про коптилку говорить спокойным голосом?! Да что ж это происходит!

А он, знаете, урезонивает через дверь:

— Эх, дескать, Василь Иваныч, завсегда ты был беспартийным мещанином. Беспартийным мещанином и скончаешься.

— Пущай, — говорю, — я беспартийный мещанин, а только сию минуту я за милицией сбегаю.

Бегу, конечно, вниз, к постовому. Постовой говорит:

— Предпринять, товарищ, ничего не можем. Ежели, говорит, вас убивать начнут, или, например, из окна кинут при общих семейных неприятностях, то тогда предпринять можно… А так, говорит, ничего особенного у вас не происходит… Все нормально и досконально. Да вы, говорит, побеги те еще раз. Может, они и пустят.

Бегу назад — действительно, через полчаса Мишка Бочков открывает дверь.

— Входите, — говорит. — Теперь можно.

Вхожу побыстрее в комнату — батюшки светы — накурено, наляпано, набросано, разбросано. А за столом, между прочим, семь человек сидят — три бабы и два мужика. Пишут. Или заседают. Пес их разберет.

Посмотрели они на меня и хохочут.

А передовой ихний товарищ, Мишка Бочков, нагнулся над столом и тоже, знаете, заметно трясется от хохоту.

— Извиняюсь, — говорит, — пардон, что над вами подшутили. Охота нам было знать, чего это мужья в таких случаях теперь делают.

А я ядовито говорю:

— Смеяться, говорю, не приходится. Раз, говорю, заседание, то так и объявлять надо. Или, говорю, записки на дверях вывешивать. И вообще, говорю, когда курят, то проветривать надо.

А они посидели-посидели — и разошлись. Я их не задерживал.

Дата добавления: 2015-09-04