Неоконченный отрывок

I

Ну, время песен о любви, ты вновь

склоняешь сердце к тикающей лире,

и все слышней в разноголосном клире

щебечет силлабическая кровь.

Из всех стихослагателей, со мной

столь грозно обращаешься ты с первым

и бьешь календарем своим по нервам,

споласкивая легкие слюной.

Ну, время песен о любви, начнем

раскачивать венозные деревья

и возгонять дыхание по плевре,

как пламя в позвоночнике печном.

И сердце пусть из пурпурных глубин

на помощь воспаленному рассудку

-- артерии пожарные враскрутку! --

возгонит свой густой гемоглобин.

Я одинок. Я сильно одинок.

Как смоква на холмах Генисарета.

В ночи не украшает табурета

ни юбка, ни подвязки, ни чулок.

Ища простой женоподобный холм,

зрачки мои в анархии бессонной

бушуют, как прожекторы над зоной,

от мужеских отталкиваясь форм.

Кто? Бог любви? Иль Вечность? Или Ад

тебя послал мне, время этих песен?

Но все равно твой календарь столь тесен,

что стрелки превосходят циферблат,

смыкаясь (начинается! не в срок!),

как в тесноте, где комкается платье,

в немыслимое тесное объятье,

чьи локти вылезают за порог.

II

Трубит зима над сумраком полей

в фанфары юго-западного ветра,

и снег на расстояньи километра

от рвущихся из грунта тополей

кружится недоверчиво, как рой

всех ангелов, над тем, кто не безгрешен,

исследуя полдюжины скворешен

в трубу, как аустерлицкий герой.

Отходят листья в путь всея земли,

и ветви торжествуют над пространством.

Но в мужестве, столь родственном с упрямством,

крах доблести. Скворчиные кремли,

вы брошены! и клювы разодрав --

крах доблести -- без ядер, без патронов

срываются с вороньих бастионов

последние защитники стремглав.

Пора! И сонмы снежные -- к земле.

Пора! И снег на кровлях, на обозах.

Пора! И вот на поле он, во мгле

на пнях, наполеоном на березах.

1964 -- 1965, Норенская

--------

X x x

Он знал, что эта боль в плече

уймется к вечеру, и влез

на печку, где на кирпиче

остывшем примостился, без

движенья глядя из угла

в окошко, как закатный луч

касался снежного бугра

и хвойной лесопилки туч.

Но боль усиливалась. Грудь

кололо. Он вообразил,

что боль способна обмануть,

чти, кажется, не хватит сил

ее перенести. Не столь

испуган, сколько удивлен,

он голову приподнял; боль

всегда учила жить, и он,

считавший: ежели сполна

что вытерпел -- снесет и впредь,

не мог представить, что она

его заставит умереть.

Но боли не хватило дня.

В доверчивости, чьи плоды

теперь он пожинал, виня

себя, он зачерпнул воды

и впился в телогрейку ртом.

Но так была остра игла,

что даже и на свете том

-- он чувствовал -- терзать могла.

Он августовский вспомнил день,

как сметывал высокий стог

в одной из ближних деревень,

и попытался, но не смог

названье выговорить вслух:

то был бы просто крик. А на

кого кричать, что свет потух,

что поднятая вверх копна

рассыплется сейчас, хотя

он умер. Только боль, себе

пристанища не находя,

металась по пустой избе.

1964 -- 1965

--------

Дата добавления: 2015-08-26