Мангусты будут в пятницу», или ди-джей из КГБ

Ставлю в магнитофон старую-престарую кассету 1970 года. Они только появились в то время, эти маленькие кассеты, и корреспондент Гостелерадио Геннадий Морозов придумал использовать их для «говорящих писем» – из Дели в Москву. Кроме слов важная роль отводилась музыке. Гена снабжал друзей такими мелодиями, каких еще не слышали в Москве. И вот мы представляли, как он ждет, чтобы в его индийском доме все уснули, усаживается на втором этаже к микрофону возле стереосистемы и, виртуозно играя микшерами и звукоснимателями, запускает мягкую ночную мелодию. Вот ее звучание уходит на второй план, и раздается бесконечно знакомый, мягкий, добрый голос. Надо сказать, профессионально поставленный голос радиожурналиста. Куда там современным радиомальцам с их мэканьем и бэканьем – все четко и с богатством интонаций.

«Здорово, ребятишки! Сейчас ровно 12 часов ночи по делийскому времени, то бишь по-вашему 21.30. Ирина уже спит, она, правда, просила разбудить ее, чтобы принять участие в набалтывании этого устного письмеца, но мне жалко будить ее, пусть спит, а утром присоединится. А сейчас я хочу вам сказать: доброй ночи! Хотя, может быть, у вас утро, день или вечер, но хочется мне сказать вам: доброй ночи! Ибо это самое главное. Ибо если еще и ночь недобрая, то тогда просто нечего пожелать. Я сейчас дико-дико трезвый, трезвый в доску. И поэтому не будет красивых, тонких, умных слов в этом письме. Но все равно оно будет искреннее, и искренность эта не будет пьяной».

В одном из своих ранних стихотворений Морозов признавался:

Как я боюсь красивых слов,

как страшен их напор!

У правды испокон веков

был проще разговор:

теченье медленной реки,

стремительность ракет…

Пожатье тихое руки

и выстрел в сердце – «нет!»

И жизнь, и смерть, и жуть войны.

И атома расщеп.

И осознание вины.

И – вообще...

Тут отголосок тех времен, когда автор стихов был еще «чистым», или «карьерным», дипломатом, работая после окончания МГИМО в Непале. Но первой его супруге захотелось делать свою карьеру, и она вернулась в Москву. Тогда совслужащим не полагалось находиться в долгой загранкомандировке без жены (между прочим, разумный был порядок), и Гена вскоре тоже оказался в столице нашей Родины, но уже без работы: он оказался никому не нужным в центральном аппарате МИДа. Друзья студенческих лет Сергей Муратов и Леонид Золотаревский посоветовали: иди на радио, там на заграницу вещают на всяких языках, может, твои хинди и урду пригодятся. Так Морозов стал журналистом. Вскоре за широту характера и умение привлекать к себе людей, за теплоту, за талант на дружбу молодежь редакции иновещания Радиокомитета выбирает его комсомольским секретарем. Это был, говорят, удивительный комитет комсомола, возникший на волне хрущевской «оттепели». Туда входил, например, Юра Визбор, который гораздо позже вспоминал об этом, посвятив Геннадию Морозову свою песню про дипломатов: «Ах, не слабы, братцы, ох не слабы / блеск волны и тихий плеск весла, / крокодилы, пальмы, баобабы / и жена французского посла». Что касается послов или их жен – не знаю. Но посланцы стран НАТО, видимо, теперь входили в круг интересов Морозова. Как во время Второй мировой войны многое решалось разведчиками в Турции и Японии, так и позже. Чего тут скрывать. Талант общения Морозова показался ценным нашим спецслужбам.

Крутится старая кассета, звучит мелодия светлая. Микшируется.

«Под такую музыку всегда почему-то мне грустно. Вот именно под эту мелодию я набросал новеллку, которую сейчас прочту.

Мимо проходит не только зрелость, мимо проходит детство дочери. По утрам она входит в комнату, прислоняется серебряной головкой к моему вспотевшему плечу, звонко шепчет: «Пора, папа, вставай! Ты у нас самый ленивый, самый добрый, самый умный, но надо вставать, потому что кто еще повезет меня на машине в школу?». Я смотрю в ее глаза и говорю: «Встаю, уже встал, уже еду, мы уже в школе». В комнату входит жена. «Вставай, – говорит она, – надо везти Катю». Встаю, потому что сказка окончена, как ночь, и не могу сказать: «Я уже встал, мы уже в школе». Это смешно. Неуместно, поздно. И детство моей дочери проходит мимо».

Это все Гена читал на фоне чуть слышной нежной мелодии. И вдруг – разудалый рок-н-ролл, большой оркестр Джеймса Ласта. Морозов дал московским друзьям послушать всласть, потом смикшировал, заговорил:

«Так и жизнь состоит из таких вот разных пластинок. И грустных, и таких искрометных. Так и должно быть. А иначе скучно. Просто скучно жить иначе. Под эту музыку мне вспомнился анекдот, его только что привезли из Москвы, все про того же Иванова в школе...».

Поскольку анекдот старый, я его пересказывать не буду. Письмо, напомню, из 1970 года. Теперь у нас развелось много радиостанций, где музыка чередуется с анекдотами и разговорами ведущих. Мне кажется, Морозов мог бы стать классным ди-джеем. А возможно, он уже тогда знал это слово и этот формат передач, вот и открыл его для друзей тридцать с лишним лет назад.

Оркестр продолжает рок-попурри, фоном пошли какие-то шумы энергичного праздничного застолья с танцами, кто-то даже насвистывает.

«Много музыки, мало слов. Если бы я сейчас только ставил пластинки и говорил: вот эта музыка мне нравится, а эта нравится очень, а эта мне противна... Тогда, наверное, получилось бы самое глубокое и откровенное письмо для тех, кто чувствует, как я. Если люди пользуются только словами, то поймут, что они разные, через два года или пять лет. Ведь очень часто мыслят люди одинаково. Но одинаково чувствуют очень редко. Мне кажется, что друзья – это те, кто одинаково чувствует. И чем более одинаково чувствуют, сопереживают, сочувствуют, тем больше они друзья!».

Джеймс Ласт выводится на полную громкость, и Морозов начинает подпевать: «О, друзья, о, друзья... аля, трам-пам-пам...». Затем ритм меняется: видимо, сменил пластинку.

«Ну что? Рассказать вам, как я живу? В основном вы знаете это. Ведь я уже три раза был в отпуске. Работаю много, суета большая. Но стал немножко внутренне спокойнее, собраннее, что позволяет писать почти каждый день на радио, даже кое-что писать для себя, многое осмысливать, делать какие-то выводы и даже иногда ходить в кино и изредка в бассейн».

Медленный ритм, какая-то серебряная труба поет в индийской ночи.

«Ну вот, моя любимая мелодия, слышите, пластинка уже шуршит – так я ее заиграл. Моя коллекция пластинок пополняется. И когда я окончательно вернусь домой – как мы долго и хорошо будем их слушать. К слову сказать, подавляющее большинство наших людей – почти все – увозят и купленные магнитофоны, и купленные системы, и пластинки в Москву, в отпуск. И хотя им предстоит здесь жить еще два года, три или четыре, эти вещи лежат там. А здесь они живут тихо-тихо. Музыки нет. Ты приходишь в гости, тебя угощают чаем или вообще не угощают. Тишина. Иногда говорят о технике, о музыке с непременным лейтмотивом: «Вот у меня в Москве...». И так во всем. Большинство наших людей здесь не живет, а существует. И Москва для них – как рай для верующего: «Чем хуже я буду жить здесь, тем лучше там». Я предпочитаю попасть в ад, но жить нормально и здесь».

И мы действительно потом «долго и хорошо» слушали морозовские пластинки в его квартире в Сокольниках. Каждый его приезд в Москву был для друзей радостным событием. Надо ли говорить, что он всегда являлся с подарками, у всех нас уже были часы «Сейко» и пробковые шлемы. Кому-то он вез редкое лекарство, кому-то те же кассеты – дикий дефицит. Не это, однако, было главным. Он собирал у себя людей, в общем, приятных друг другу, но без Гены общения у них (то есть у нас всех) как-то не получалось. А тут – праздник, да и только! С выездами куда-нибудь на Волгу или под Воронеж, на Кавказ или в Ленинград. За морозовской «Волгой» иногда мчались две-три машины телевизионщиков, радистов и друзей из «родственного Комитета». От них, а не от него я узнавал о «потусторонних» делах Геннадия. В каком он сейчас звании, какими орденами награжден. Как его чуть не расстреляли в Бангладеш, да спасло обаяние. Я этих орденов не видел, хотя после очередных зигзагов в наших личных жизнях мы некоторое время жили вместе, а потом встречались каждый день. То у меня на первом этаже в «хрущевке», то у него на 23-м, в кооперативе на Ленинском проспекте. По соседству. Потом я узнал, что ордена он показал дочери Кате, когда той исполнилось 18 лет, и рассказал, кем на самом деле работает. Объяснил, что это работа, необходимая Родине.

Приезжал к нам сосед Морозова еще по Сокольникам Витя Вучетич, тоже в очередном разводе. Артистичный, неунывающий, он однажды раскрутил-таки Морозова на одну «шпионскую историю». Как, уходя от наружного наблюдения, Гена зацепил машиной тележку велорикши. Человек упал. Морозов вышел из машины, стал оказывать помощь. Подоспела «наружка», которая потеряла было своего «клиента», и тоже по-товарищески принялась помогать. Джентльменские были отношения. Но когда надо оторваться, то уж, мужики, извините...

А вообще обсуждать эти темы Геннадий не любил, да и без того нам было о чем поговорить. Он рассказывал о фантастических красотах юго-восточного «угла» Азии, об обычаях тамошних народов. И почти всегда эти его рассказы заканчивались болевой для него темой – его потрясала ужасающая нищета людская.

«Как будто высохли на солнце руки, ноги. Я много видел их, стоявших на дороге с мольбой о подаянии. Они кричали мне о горестной судьбе, о том, что негде жить. Но я другого не могу забыть – слепого старика, хранившего молчанье. Он молча принимал скупое подаянье и мне не отвечал, больной, слепой старик. Он гордо нес в пустых глазах отчаянье и все молчал. И понял я: ужасно то молчанье. Молчанье, что рождает крик».

Но чаще он писал «для себя» совсем другое – любовную или гражданскую лирику в духе немодной уже «оттепели» 60-х. «Пик судьбы» вышел из-под его пера, когда ему исполнилось 45. Корреспондент Гостелерадио в Индонезии, подполковник внешней разведки КГБ, общий любимец... Казалось бы, чего еще желать? А он писал:

Я пик судьбы своей прошел,

и был он невелик

Сказать, что жил я хорошо,

мне правда не велит.

Сказать, что плохо жил, нельзя

– запротестует ложь.

Я жил, как все живем, друзья,

ведь я на вас похож.

Похож на тех, кто преуспел

и кем-то в жизни стал.

На тех, кто что-то не успел

и молодым устал.

Похож на тех, кто был любим

и сам, увы, любил.

На тех, кто для нее любым,

а не любимым был.

На сеявших добро похож

и пожинавших зло.

На тех, кому везло. И что ж?

В конце не повезло.

Вучетич исполнял эти стихи как песню, под гитару. У меня есть и эта кассета, да и с Витей мы встречаемся до сих пор каждый год в день рождения Морозова – 15 марта.

Но вернемся к «говорящему письму» из 70-го. После одной лирической мелодии пошла другая, задумчивая. И тут Морозов занялся самокритикой:

«В этой музыке ты течешь по уже сделанным кем-то берегам, скованный ими, как по каналу. Может быть, канал более полезен, чем река, он прямее, течет туда, куда его пустили люди. А река течет туда, куда она хочет течь. Но если река мощная, если она полноводная – она приносит огромную пользу людям, хотя и течет, куда хочет. Она куда-то впадает, наполняет какие-то водоемы собой. И если она быстрая, красивая, интересная, то и в верхнем, и в среднем течении приносит пользу, хотя у нее очень много всяких заворотов, изгибов, излучин. Левый берег у рек пологий, а правый крутой. Почему так? Чувствую, что надо менять пластинку. А то меня, как реку, несет куда-то не туда. А я не знаю, полноводная ли, быстрая, красивая, интересная ли я река. Плыть, куда хочешь, можно лишь если ты уверен, что, даже отходя от намеченной цели, даже затекая куда-то далеко направо, потом возвращаясь налево, ты все-таки к цели пробираешься».

Польза людям... Какая еще цель могла быть у Морозова? Что не карьера – это точно. Иначе не было бы у него всех этих заворотов и излучин в личной жизни, из-за которых случился после Индонезии большой перерыв в загранкомандировках.

В последние годы жизни Геннадий Морозов каждый день ездил на работу в Ясенево, в Службу внешней разведки. Он высоко ценил своего руководителя Евгения Максимовича Примакова, все было спокойно. Выпал, правда, вроде бы формальный рубеж. По возрасту полагалось перейти из кадровых офицеров в служащие. 1 декабря 1994 года такой переход состоялся, а 7 декабря Морозов скоропостижно умер. Выступавший на похоронах представитель разведки сказал, что полковник Морозов был настоящим мужественным офицером и талантливым аналитиком. Взвод автоматчиков рванул в небо холостыми очередями – нашему другу отдавали воинские почести. Гроб ушел в подземелье крематория, только ордена остались на специальных подушечках. Я так и не успел их рассмотреть.

12 декабря, через пять дней, друзья сдали в типографию подготовленную им книжку стихов. Сам он не нашел для этого времени. А скорее, не был уверен, достаточно ли красивая, полноводная, интересная река его жизни. Зря сомневался. Друзьям очень его не хватает. Нет у нас морозовского таланта общения. Хотя, надо сказать, никто не был так требователен к друзьям, как он. Если кто-то из нас в чем-то лукавил, приспосабливался, мельчил – Морозов прямо в лицо говорил ему все, что думает. Как в этом его стихотворении, имевшем, наверно, конкретного адресата:

Нет врагов у тебя, нет врагов

среди умных и дураков,

среди честных и сволочей,

среди тружеников и рвачей.

Нет врагов у тебя, нет врагов.

Ты срываешь улыбку со всех,

ты со всеми за руку, свой.

А ведь вдуматься – ты ни с кем

не бываешь самим собой.

Да, умен ты в кругу друзей,

но как глуп ты среди дураков,

и ты сволочь среди сволочей,

будь ты трижды и не таков.

И ты жаден, когда рвачу

по-приятельски бьешь по плечу,

и улыбка лжива твоя,

когда жмешь ты руку лжецу,

и подлец ты, когда, тая

правду-матку, льстишь подлецу.

Нет врагов у тебя, нет врагов.

И ты учишь искусству жить

нас, по-твоему, дураков,

что сумели врагов нажить.

Да, сумели, смогли, сдюжили.

Это честь — врагов заиметь.

Ведь иметь их хотя бы дюжину –

это надобно, брат, суметь:

заслужить, добиться и выстоять

под угрозами, может, под выстрелами,

под насмешками, может, под взятками,

под анонимками быстрыми

и под сплетнями вязкими.

Нет врагов у тебя, нет врагов.

Будь же счастлив во веки веков.

А закончить я хочу все-таки той радиопередачей для друзей, записанной осенью 1970 года. Того, давнего Морозова я вспоминаю чаще всего. Из моей стереосистемы опять звучит музыка, раздается его голос:

«Что-то зашуршало в углу, я подошел и вспомнил, что сегодня ездил в деревню за мангустой для Катьки. Мангуст там не оказалось, они будут в пятницу, и я ей купил маленького индийского ежика. Есть здесь в 30 километрах от Дели деревня, где все население занимается дрессировкой змей. Мангусты нужны им для того, чтобы сводить их с кобрами. Как правило, в бою побеждает мангуста. Я три или четыре боя видел, их прекращал дрессировщик, потому что мангуста могла загубить кобру, а кобры здесь очень дорого стоят А вообще мангуста – ласковый, привязчивый зверек, напоминает кошку.

Приехав сегодня в деревню, мы увидели этих дрессировщиков. Машину окружило человек 20 – 30, и вперед выбился парень с опухшей рукой. Вы знаете, есть слоновая болезнь, когда ноги – как колонны Большого театра, а у него такая рука. Он ее еле держал на перевязи и поддерживал другой рукой. Это его 10 дней назад укусила кобра. Рука совершенно черная. Но говорят, сейчас уже все о'кей, через несколько месяцев он сможет шевелить пальцами. Вот что такое кобра.

А ежик шуршит у меня в углу, невероятно смешной ежик. Ирина сказала, что это помесь ежа с зайцем. У него длинные уши, таких ушей я никогда не видел. Забавный маленький ежонок. Катька полдня с ним возилась. А в пятницу я поеду за мангустой...».

В традициях наших детективов эту мою композицию о разведчике, журналисте и поэте я назвал так: «Мангусты будут в пятницу». Можно бы и по-другому: «Ди-джей из КГБ».

И тут я почувствовал: слезы у меня наворачиваются...

Дата добавления: 2015-08-27