Теодорих 5 страница

Поднявшись на крыльцо, я почувствовал еще большую разбитость, и появившаяся одышка навела меня на мысль о кратком отдыхе, прежде чем я начну штурм лестницы, пытаясь добраться до третьего этажа и дверей моей комнаты.

Во второй раз в жизни раздвинув грязно-желтые портьеры, я оглядел гостиную. Почему бы и нет? Покачиваясь, я пересек помещение, и, игнорируя мрачный вид большинства предметов интерьера склепа, с облегчением упал в одно из обитых красным бархатом кресел в углу комнаты, неподалеку от стола, подняв небольшое облако застарелой пыли.

Видимо, под воздействием выпитого я задремал, или же находился в прострации, все еще ощущая мягкое тепло, разливающееся до самых кончиков пальцев, тем более что кресло оказалось действительно удобным, обхватив меня своими косматыми лапами. И, хотя в комнате по-прежнему носился запах нафталина, по всей видимости, используемого хозяйкой для сохранения мебели от посягательств известных насекомых, мне это не мешало.

Так или иначе, но я несколько утратил свою привычную бдительность и не расслышал приблизившихся к двери шагов, как и звука раздвигаемых портьер, если таковой вообще имел место. Так как глаза мои были закрыты в блаженной истоме, я, хотя и сидел лицом к двери, не сразу увидел фигуру, замершую в дверном проеме, долго и пристально глядя на меня. Я не могу сейчас сказать, что именно предпринял бы, знай я заранее об этой встрече: оказался бы более трезвым и готовым к каким-то действиям или же предпочел бы, борясь с одышкой, все же добраться до своей комнаты и запереть дверь на засов. Впрочем, как выяснилось позже, никакие засовы не помогли бы мне – в них просто не было ни толку, ни надобности.

Словно вытолкнутый кем-то из омута оцепенения, я открыл глаза – чтобы тут же закрыть их снова, ибо не доверял более своим чувствам. Собравшись с духом, я опять посмотрел в дверной проем – меж желтых портьер стояла Она, мое главное открытие и наваждение с того времени, когда я впервые переступил порог этого дома. И, если изначально я начисто отмел бы всякую возможность такого развития событий и самого существования представшего передо мной призрака, в потусторонней природе которого я уже не сомневался, то теперь, после всего доселе пережитого и испытанного в стенах дома и на его территории, я с уверенностью перешел бы на противоположную сторону баррикад и рассмеялся бы в лицо самому себе недельной давности. Мало того, что я стал встречать ее все чаще – с каждым разом она становилась все более реальной, более осязаемой и материалистичной. Если поначалу она являлась ко мне во сне, а затем лишь глубокой ночью на грани сна и бодрствования, то теперь все более открыто и, я бы даже сказал, развязно, находя меня буквально везде в пределах этой мрачно-серой каменной обители. Не могу сказать, чем это было вызвано: то ли она чувствовала, что страх мой почти покинул меня, уступив место новому, восторженному чувству, то ли такое поведение просто было обыкновенным для существ ее природы, ищущих поклонения, но прогресс в наших отношениях был налицо.

Еще несколько мгновений мы смотрели друг на друга, не шелохнувшись. Похоже, наряд свой и прическу она не меняла: все то же светло-серое, с белым кружевным воротником, платье и так же, с осознанной небрежностью, отброшенные на спину волосы. Лишь теперь я смог рассмотреть ее внимательно – вблизи и анфас. Черты ее лица и впрямь поражали своей выразительностью, а некоторая их несимметричность лишь придавала ей шарма. И она действительно была юной. Итак, при моей первой оценке, в профиль, во время написания ею загадочного письма в моей комнате той ночью, когда я впервые увидел ее и получил на память перо, я не ошибся – ей было не больше восемнадцати и, судя по виду, это было невинное дитя, не знавшее еще ни предательства, ни пакостей мира, серого, как ее платье.

Наконец она переступила порог гостиной и начала медленно приближаться ко мне, по-прежнему не отводя взгляда от моего лица. Грация ее осанки и плавность движений не могли оставить равнодушным ни одного ценителя, но, признаюсь, я несколько оробел от неясности того, что должно было последовать и, словно парализованный, продолжал смотреть на нее с завороженным страхом. Совершенно некстати вспомнились фильмы о вампиршах, норовящих, околдовав жертву своей красотой, полакомиться ее кровью. Когда-то казавшиеся добрыми и развлекательными, истории эти приобретали сейчас совершенно другую окраску, вот только актером я себя почему-то не чувствовал. От самовнушения заныла шея, приготовившись к предполагаемому укусу, но… подобные банальности были, похоже, не во вкусе приближающейся красавицы, ибо, чуть отклонившись от курса, она подошла к покрытому тяжелой коричневой скатертью столу и с хищной грациозностью наполнила два бокала вином из стоящей тут же, но непонятно откуда появившейся бутылки. Свечи в резных канделябрах, как я с удивлением заметил, горели уже давно – как минимум, со времени появления моей гостьи в дверях гостиной, и успели уже частично оплавиться. При этом я отчетливо помнил, что входил в комнату практически темную, и находящиеся в ней предметы были различимы лишь благодаря, полагаю, свету моей пламенной души.

Девушка протянула один из бокалов мне и когда я, настороженно, но с благодарностью принимая предложенное, слегка коснулся ее мизинца (признаюсь, не без умысла), я смог убедиться в абсолютной материалистичности стоящего передо мной "привидения". То, что она мне не привидилась, было теперь неоспоримо. От нее не укрылась моя маленькая хитрость, и чуть тронувшая уголок ее губ улыбка была тому подтверждением. Во взгляде ее между тем застыла суровая, непреходящая тоска, я бы даже сказал – окаменевшее отчаяние; ее глаза не улыбались, это были бездонные пропасти, наполненные вязким ужасом и, подобно ревущему водовороту, затягивающие все окружающее в свои глубины. Но это была Она – царица моих грез, и на данный момент мне было этого достаточно. Она стояла рядом, смотрела мне в глаза и, насколько я мог судить, предлагала отметить наше знакомство, до сих пор протекавшее лишь на солидном расстоянии. Понимая всю смехотворность моей влюбленности, я, в иных ситуациях давно уже не занимающийся бартером своей чувственности против дамских чар, чувствовал себя как школьник, впервые донесший до дома портфель смазливой одноклассницы. Но, в отличие от большинства "проколов" подобного рода, в этот раз я не стыдился своей беспомощности, понимая неподвластность происходящего обыкновенному человеческому контролю.

Находясь в полуметре от девицы, я заметил заколотую у ее воротника и невидимую издали английскую булавку белого золота, точную копию той, что лежала сейчас среди моих сувениров, что подтвердило мою догадку: вздыхала в ту ночь у моей двери именно она, моя ночная боль, и она же посещала тогда мансарду, неведомым мне образом отворив неотворяемую дверь.

До сих пор моя гостья не вымолвила ни слова, да и я молчал, принимая игру в пантомиму. Вот и сейчас, опустившись в стоящее напротив моего кресло, не издавшее при этом ни стона, Дама в сером, как я с недавних пор начал ее для себя именовать, жестом предложила мне отведать заботливо поднесенного ею вина и, подавая пример, сама пригубила из своего бокала. Янтарная жидкость, аромат которой я сразу оценил, будучи не в пример искушенней в такого рода вещах, нежели в естественных науках, оказалась лучшим вином из всех, что я когда-либо пробовал. Разумеется, сама ситуация сыграла немалую роль в моем восприятии, придав вину неповторимый привкус романтики,но, так или иначе, качество старого напитка было и в самом деле превосходным. Очевидно, не я один знал в этом толк.

Я пил вино и любовался формами моей безмолвной пассии. Меня не покидало чувство, что мы находимся в далеком прошлом, словно вернувшемся к нам сквозь облако прошедших лет, что густым туманом опустилось на поля истории, скрыв от нас множество деталей, ныне неактуальных. Я испытывал какую-то не поддающуюся описанию уверенность, что эту женщину я знаю уже очень давно, почти вечность. И это была не просто обманчивая убежденность выпившего человека – я мог поклясться, что на ее правом плече, скрытом сейчас от моего взора серым материалом платья, а именно чуть повыше локтя находится родинка диаметром с горошину… Я с трудом удержал себя от того, чтобы, сорвав с плеча девицы укрывающую его ткань, убедиться в моей правоте. Обстановка гостиной, в присутствии Дамы в сером не ассоциирующаяся более с гробницей, настоящие восковые свечи, горящие в вычурных канделябрах, изготовленных когда-то не для декорации, а для повседневной жизни, платье моей незнакомки, выкройку которого не найти в современных модных журналах, пестрящих декольте да миниюбками со шлицами до самой спины – все это способствовало поддержанию возникшего во мне ощущения. Так уж вышло, что непопулярные более понятия, как благонравие, скромность, честь и верность, уйдя безвозвратно, захватили с собой и многое другое, некогда представлявшее истинную культурную и нравственную ценность, а в наши дни вызывающее лишь презрительные усмешки "равноправных" красавиц. Канули в Лету романтика и человеколюбие, отпали за ненадобностью искренность и неподкупность, а паранджа упала не только с лиц, но и с душ, обнажив их грязную мелочность и уродливую алчность. И надо всем этим свинцовым куполом повисла необратимость процесса разложения.

Я был, видимо, сам не свой, коли допустил такого рода философию в защиту нравственности, чуждой мне в равной степени. Но мне это нравилось. Нравилось думать, что не совсем еще исчезли из моей души искорки первозданной чистоты, способные снова стать пламенем под влиянием лучистой непорочности Дамы в сером, действовавшей на мой рассудок так странно. Я готов был перевернуть свои прошлые представления о жизни и растворить свои порочные идеалы в отрезвляющей кислоте мудрости, если бы это могло приблизить меня к ней. Пока же она ничего не требовала, а лишь смотрела на меня, то ли изучающе, то ли равнодушно. И вдруг, на долю секунды, мне стало совершенно ясно, что я ошибаюсь. Ошибаюсь как никогда сурово – в моей таинственной незнакомке не было ни грамма нравственности и непорочности – из глубины стоящего напротив кресла на меня взирал министр дьявола. Дама в сером, превозносимая мною, не являлась носителем разврата и беспринципности, она была Развратом и Беспринципностью. Она не была подвержена человеческим порокам, ибо являлась их Началом и Матерью.

Постигнув это, я невольно вздрогнул. Девушка, наблюдавшая за мной, ядовито улыбнулась и поднялась из своего кресла, не пытаясь скрывать, что ей известна причина моего испуга. Мимоходом поставив на стол пустой бокал, она, продолжая душераздирающе улыбаться, приблизилась ко мне вплотную и, нагнувшись, поцеловала меня в лоб долгим прочувствованным поцелуем, после чего повернулась и, как и прошлой ночью в саду, не оборачиваясь, вышла. Лишь быстро затухающее шевеление портьер да сохраняющееся ощущение поцелуя напоминали о ее недавнем присутствии. Поскольку бросаться ей в след было незачем да и шансов на успех не имело, ибо я был уверен, что в доме ее уже нет, я предпочел никуда не двигаться и спокойно допить свое вино, отстранившись от мешающих нормально существовать мыслей и просто расслабившись. Но это было маловероятно. Сегодняшняя близость Дамы в сером окончательно лишила меня остатков разума, перекрыв кислород душевной свободы и добавив мотивации для грез, и без того одолевающих меня. Меня не покидало странное чувство, что я знал ее раньше – ее манера двигаться, ее взгляд, ее осанка, даже прикосновение ее губ – все мне было знакомо. Я заранее знал, каким движением она подаст мне бокал, как именно поставит на стол бутылку или раздвинет… портьеры. Откуда у меня эта информация, я понятия не имел, но это было так.

Покидая гостиную, я прихватил с собой пробку от бутылки, которую предварительно прикончил до конца. Любая безделушка, любая мелочь, могущая в будущем воскресить в моей памяти детали этих захватывающих событий, отлично подходила моей коллекции походных сувениров. Эта же пробка, пористая и еще чуть влажная с одного края, вкупе с уже находящимися в предназначенной для этого шкатулке гусиным пером и золотой английской булавкой, найденной мною в пыли под дверью, обещали стать самыми ценными экспонатами собрания, преобретшего довольно внушительные размеры за годы моих странствий в деловых поездках и на поисках удачи. Нигде и никогда прежде не получал я столь потрясающих впечатлений, не испытывал столь диких, не поддающихся описанию, переживаний и не был так близок к постижению понятия "счастье", а, следовательно, и к безумию.

Впрочем, причисляя булавку белого золота к наличествующим сувенирам, я поспешил – в моей шкатулке ее не было. Я обследовал весь саквояж, миллиметр за миллиметром, заглянул в каждую складку и проверил каждый шов – сомнений быть не могло – английская булавка, самый ценный экспонат моей коллекции, бесследно исчезла. Но вместо досады я почувствовал стыд. И действительно, после того, как я узнал, кто является законной владелицей предмета, я должен был, по совести, немедленно вернуть ей случайно оброненную вещь, не вынуждая свою гостью прибегать к столь неприглядным мероприятиям по возвращению своей собственности. Случайно оброненную? Я крайне сомневался в том, что даже малейшее событие может в этих стенах произойти случайно. Как бы там ни было, я чувствовал себя неловко, хотя и, не кривя душой, мог заверить, что мой поступок не был умышленным: я просто выпустил это из головы. Беда в том, что в моих заверениях задним числом никто не нуждался. Расстроенный допущенным ляпсусом, я лег, наконец, в постель, когда до рассвета оставалось уже совсем немного.

Дата добавления: 2015-08-26