Костер в тумане. Он вставляет в замочную скважину ключ и обречено морщится: опять изворачиваться

Он вставляет в замочную скважину ключ и обречено морщится: опять изворачиваться, опять плести небылицы. Он наблюдает, как доверчиво заглатывает очередную порцию лжи его верная спутница, и внутри что-то екает и щемит. Он занимается с нею любовью, и как бы ни была великолепна подпольная подруга, а старый конь борозды не топчет. Он срывается на телефонный звонок и покрывается холодной испариной, когда жене удается первой завладеть трубкой. И трезвое эго подталкивает:

«Эй, парень, а может, ну ее к лешему? Побаловались -и хватит. Баба с воза,— кобелю легче».

Это зреет первый кризис. Его исход часто летален и застигает нас врасплох. Потому что накануне были бурные ласки. Без извещения, что это — прощальная гастроль. А до того — практически никаких симптомов. Ну, чуть оперативней устремляется в ванну, ну. чуть компактней стали встречи, ну, чуть реже стал названивать. И только-то.

После объявления приговора нежный палач не отказывается принять на посошок. Зачем отказывать себе в особом наслаждении: сжимать в объятиях тело. в котором резонируют судороги обиды и страсти.

И самого его пьянит сочетание близости и отторгнутости. Коктейль — пальчики оближешь. А давай-ка свернем ему из этих пальчиков кукиш! Нечего потакать половому каннибализму! Понравится, раскушает и начнет время от времени являться за свежим глотком крови. Как тебе участь собаки, которой бросают мясо, обвязанное суровой ниткой, чтобы потом вытянуть угощение из желудка?

Значит, нечего ждать, когда твой залетка положит на кухонный стол вместо цветов свою покаянно-окаянную голову в мучительных зудящих лишаях колебаний. Кому нужна его голова в отрыве от всего прочего? Попробуем уберечь родную плоть от расчленения и вклинимся между светлым вчера и темным завтра со своей рабочей версией развитая действия. Какова она?

Представь, человек собрался на служебный банкет. На улице слякоть, печень побаливает, куда-то плестись, чтобы с фальшивым подобострастием на лице и ненавистью в сердце внимать бесконечным, как караван товарняков, тостам шефа, делать комплименты его стерве-секретарше, поддакивать пьяным откровениям коллег. Гораздо охотней он провел бы этот вечер за рюмкой коньяка у родного телевизора. Но долг есть, к сожалению, долг.

Но вдруг швейцар у парадного подъезда преграждает дорогу:

- Не велено пущать!

Апатию и спесь как ветром сдуло. «Как так — «не велено»! Почему? Вот же пригласительный билет!»

А из зала доносятся взрывы смеха, аплодисменты. «Веселятся, сволочи»,— завистливо вздохнет «дор. и ув. тов.», начисто забыв, что полчаса назад шел сюда как на каторгу. Когда же в вестибюль вывалит толпа на перекур — заскачет козликом, замашет из-за саженного плеча аргуса, затокует призывно:

- Здесь я, здесь! Эй, кто-нибудь, шлюпку на воду — человек за бортом!

Соль, разумеется, не в швейцаре. А в том, чтобы пропасть ровнехонько перед финальным кадром. Где Кармен Мариуловна Леско? А нету, ушла с толпой цыганок за кибиткой ко-о-чевой. Позвольте, позвольте, за какой такой кибиткой? Откуда массовка? Массовки не заказывали. С кем играть заключительную сцену? И потом, здесь все перепутано: не она бросает, а ее... Стоп, стоп, стоп! Это никуда не годится. Давайте все сначала. Когда же с третьего или четвертого дубля после метаний, телефонограмм, посланий в дверной щели беглянку таки настигнут, ей не засунут за декольте увольнительную.

Особенно если она в отличной форме и с ангельской улыбкой на устах: Мильш, где ты пропадал? Ах, это я пропадала... Разве? Странно. Впрочем, главное, что мы снова вместе. (А глаза чистые-пречистые.)

Ко всему подлец человек привыкает. Ишь как наловчился жить двойной жизнью: и рыбку ест, и ноги сухие. Там — жена, тут — любовница. А посередине он, надежа и опора, всеми обласканный, всеми любимый, поддерживает мировое равновесие. Какое насыщенное, полнокровное существование! А ты словно в вольере: туда — нельзя, здесь — на цыпочках, там — по-пластунски. Новый год в компании Ширвиндта и Державина. Лишь бы не нарушить его баланс, сохранить вселенскую гармонию. Но «разве я сторож браку твоему?» Сидеть скрючившись на краешке чужого гнездышка очень неудобно — ноги затекают, суставы немеют, кровообращение нарушается. А если сменить позу и немного размяться? Самой организовать мини-путч, который, как свидетельствует история, весьма успешно способствует смене правительства?

Итак, акт первый. Откашлялись, сгруппировались и сняли трубку:

- Такая-то? Хочу сообщить вам, что ваш муж нам, ох, простите, вам изменяет. Кто я? Такая же обманутая страдалица. Потому и звоню. Не верите, хотите убедиться? Нет ничего проще сегодня там-то и там-то у них назначено свидание.

В конце берется торжественная клятва сохранить в тайне источник информации. Не из-за угрозы мести — для жены это не аргумент,— а ради дальнейшего плодотворного сотрудничества.

Акт второй: супружеская чета в напрасном ожидании — зрелище, достойное кисти Босха или карандаша Бидструпа. Какие переливы красок, какая гамма чувств при общей скульптурной неподвижности группы! Слышен мощный гул, точно от двух трансформаторных будок. Это гудят высоковольтные провода нервов. Хрясть! Хрясть! Знатные оплеухи. Жена не вынесла — значит, недалече истерика, валидол и беспорядочное отступление.

Назавтра с темными кругами бессонницы, всклокоченный и разбитый, надежда и опора будет давить до посинения кнопку твоего звонка. Но ответит ему только эхо. тебя снова нет, распалась на атомы, как андерсоновская Русалочка. Ничего, ничего, пусть поварится в котле с кипящей смолой женской ревности, пусть пройдет все фазы готовности: от покаяния до медленного озверения и буханья дверью.

Акт третий: после скитаний по приятелям, с недельной щетиной, желтыми белками и урчанием в желудке изможденный дезертир, размахивая белым флагом, возникает на пороге родной крепости с заявлением о полной капитуляции. Его принимают, моют, бреют, кормят. Отогретый и сытый, он возлежит на знакомом диване в сиянии радужных прожектов, умиленный и размякший. Но рано, рано грешник напялил нимб — не все счета оплачены, индульгенция признана фальшивой и предана публичному сожжению.

Короче, пора и позабытой ундине материализоваться из атмосферы. Не беда, что согласие на встречу дадут с трудом. Покапризничает и согласится. Хотя бы для того, чтобы решительно и бесповоротно Остальное — дело техники. Особой виртуозности и не требуется, чтобы в карман пиджака завалилась шпилька, на рубашку попала капля духов, а пуговицу (о великий Мопассан!) обвил волос. Не сомневайся, таможня бдит! Ее не усыпить ангельской кротостью. Сигнал тревоги — и уже бегут солдаты, передергивая на ходу затворы, воет сирена, рвутся с поводков, брызгая бешеной пеной, овчарки. Ату его, ату!

Процесс повторяется до тех пор, пока не падет затравленный прелюбодей к твоим ногам, моля о пощаде и политическом убежище. Или к ее. Какая разница? Все равно после этой мукомольни он уже не ваш трофей, а наркологического или психоневрологического диспансера. Ну как, будем звонить?

Дата добавления: 2015-08-26