Из дневника. Раздался разгневанный звонок из редакции: нужна первомайская тема

Раздался разгневанный звонок из редакции: нужна первомайская тема. А у нас тут рамазан, мусульманский пост. От рассвета до заката нельзя есть, пить, курить и, разумеется, работать. Афганские «братья по разуму» по этой причине ходят голодные, злые, сонные, им, извиняюсь, не до международной солидарности трудящихся.

Да и мне не до нее. Через три дня уезжают жена и сын, которые были со мной здесь два года, но только теперь, после случившегося сегодня, стало понятно, чем все это могло закончиться для нас. Во второй половине дня я торопился дописать материал и выгнал их, чтобы не мешали, гулять, потому что Макар то и дело подходил к закрытой двери кабинета, царапался и сопел, наблюдая за мной в замочную скважину, которая расположена чуть выше уровня его носа.

«Эрэс», ракетный снаряд, разорвался так близко от дома, что дрогнули стекла окон. Секунду после этого длилось безмолвие, а потом страшный, надрывный крик десятков людей разорвал тишину. Я выскочил из дома и побежал туда, куда бежали все, и бог знает, какие только слова не повторял про себя.

Сгустки крови на асфальте, осколки стекла. Этот истошный, надрывный крик, переполненные ужасом глаза людей. Пустые проемы окон такого же, как у нас, жилого дома. Снаряд упал от него в нескольких метрах, рядом с площадкой, на которой играли дети.

— Вставай, маленький, вставай. — Мать пытается поднять с земли окровавленное тело ребенка, еще не веря: он мертв.

Молодой мужчина в оцепенении застыл рядом с тем, что еще минуту назад было его сыном; страшные проклятия срываются с его перекошенных губ. Парень с окаменевшим лицом бросается за руль машины, на заднее сиденье укладывает девочку лет четырнадцати, ее лицо и грудь — сплошное кровавое месиво. Одиннадцать трупов, среди них четверо детей, около двадцати раненых.

Жена рассказала потом, что они стояли именно на этом месте и за несколько минут до взрыва ушли. Снаряд пролетел над их головами, и сын инстинктивно бросился к ней, ища защиты…

«Брать с собой восьмимесячного ребенка в Кабул? Вы сумасшедшие», — говорили в Москве. Но первое, что бросалось в глаза на территории жилого городка посольства, были коляски с детьми. Некоторые из дипломатов приезжали сюда даже с внуками. Дети преспокойно играли и рядом с домом в Старом микрорайоне, где под охраной афганских и роты советских солдат жили военные советники. Отсюда каждое утро увозил в посольскую школу, а потом привозил обратно детей постарше желтый автобус с бронированными окнами. Автобус сопровождали двое солдат в бронежилетах и по очереди кто-то из вооруженных автоматами гражданских пап, многие из которых даже не знали толком, как из этих автоматов стрелять. А в клубе, расположенном в том же микрорайоне, крутили по вечерам кино, днем работали кружки рисования, пения, английского языка. А на новогоднем утреннике, который устраивали в посольстве, были и Дед Мороз, и Снегурочка, и привезенная на самолете из Москвы елка.

И никто не ахал и не охал от ужаса, глядя друг на друга в Кабуле: обычная, ежедневная жизнь тысяч гражданских людей шла параллельно с войной, едва соприкасаясь с ней. Наоборот, все улыбались, читая афганские репортажи приезжавших из Москвы коллег по перу, которым на каждом шагу мерещились опасности и душманы. Ведь даже та коллегиня, написавшая в «Комсомольской правде» о том, как ее охраняли от душманов «автоматчики», как опасно жить в этом городе, — была у нас в гостях и общалась с Макаром, который учился ходить в «этом ужасном Кабуле», и произнес здесь первое осмысленное слово. Правда, им было нечто, напоминающее слово «солдат», и он сразу усвоил, что автомат есть и у него, и у папы, но что со своим, пластмассовым, он может играть, когда хочет, а папин, настоящий, нельзя трогать без разрешения. Но в то же время у него были свои отношения и с солдатом-афганцем, маячившим перед подъездом, и с соседскими ребятишками, которые приносили ему упавшие с балкона игрушки и получали от него в награду за это конфеты. И даже с дуканщиком, которому он самостоятельно протягивал монету, чтобы получить пластинку жевательной резинки.

Что и говорить, все это не было похоже на сладкую жизнь в зарубежье, какой она представляется обычно. Из молочного порошка сначала делалось само молоко, затем оно превращалось в простоквашу, и только потом становилось творогом, которого нет в Афганистане. Виноград, зелень и все остальное часами вымачивалось в уксусе или марганцовке, а для приготовления супа использовалась вода, которую заранее кипятили и отстаивали, чтобы отделить солевой осадок. А каждый летевший в Кабул командированный вез не селедку и черный хлеб, как обычно советским, работающим за границей, а все тот же творог, сыр и вареную колбасу, которая почему-то считалась особым деликатесом. И в каждом доме была керосинка или примус, на которых варили детские каши, потому что частенько целыми днями не бывало света, а стирка устраивалась в те два дня в неделю, когда из труб бежала горячая вода.

Конечно, кое-какую поправку на войну все же приходилось делать. Я бросался по ночам, когда начинался обстрел, в комнату сына и вставал спиной к окну, загораживая его от возможных осколков. Мы торопились вернуться домой с наступлением сумерек, а дверь открывали только на три звонка — условный знак для всех живших в городе «шурави», который был наверняка известен и всей действующей в Кабуле агентуре оппозиции. И тяжко было на душе в командировках, особенно этой весной, когда я на семнадцать дней застрял в Панджшере и каждый вечер пытался связаться по рации с дежурным по штабу армии, чтобы он перезвонил по городскому телефону в корпункт, но телефон в корпункте был отключен, и я извелся от неизвестности и тревоги за своих, которые оставались одни. Правда, в нашем доме жили еще три советские семьи, и все же. И все же не шла из головы история о том, как годовалый сын рассек губу, но медсестра, которая дежурила в тот день в доме военных советников, порекомендовала мне обратиться в посольскую поликлинику: «Вы к нам не относитесь». И попросила не «капать кровью вашего ребенка». И в Афганистане, и в Москве мы ведь все те же.

Ну а теперь в Кабуле эвакуация всего советского женско-детского населения. И к лучшему. Не только им, всем нам здесь давно уже нечего делать.

В прошлый отпуск в Москве, когда начался салют в честь очередного праздника, сын в страхе бросился ко мне: «Папа, это стреляют враги?»

* * *

После того как ушли к советской границе первые полки из Джелалабада, предчувствие исхода всей этой эпопеи уже витает в воздухе и каким-то неуловимым образом отражается на поведении людей. Гражданских и военных. И «полувоенных», вроде меня. Шутка о том, кто на каком ряду будет сидеть среди обвиняемых на «Кабульском процессе» (по аналогии с Нюрнбергским), — любимая в этом месяце в 40-й армии.

А вчера заглянул в корпункт знакомый старший лейтенант:

— Хочешь правду про Афган? Собираюсь купить себе заменщика. Все просто: деньги на бочку, и домой раньше срока. На два месяца. Плата по твердой таксе.

Его можно осудить. Или лучше поплакать над его цинковым гробом?

Впрочем, в Кабуле нет никаких видимых перемен. Все идет своим чередом, не хуже и не лучше, чем три года назад. Все так же действует при посольстве, например, совет по лекторской пропаганде, в коем я состою. Мои подшефные коллективы: ветеринары, мелиораторы, геологи и кто-то там еще. Председатель совета просит сейчас особенно тщательно контролировать периодичность и качество читаемых мной лекций в системе политической учебы.

Лекции — это как раз то самое, чего сейчас не хватает всем нам в Кабуле!

Май 1988 г.

Дата добавления: 2015-08-26