Сознание и жизнь

Людвиг Клагес

Слово "сознание" обычно понимается двояко: как совокупность всех переживаний и как направленное на переживание внимание. Переживая, мы находимся внутри переживания; замечая и воспринимая переживание, мы находимся вне него. Переживание имеет действительность для себя, восприятие только в связи с чем-то другом [1]. Чтобы быть в наличии, жизни не нужно быть воспринимаемой духом, но духовное восприятие нуждается в живом событии, чтобы вступить в действие. Ввиду сказанного, для учения о сознании имеет основополагающее значение то, какое из этих двух состояний будет охарактеризовано словом "сознание". Однако слово "сознание" - будучи субстантивированным инфинитивом, который соответствует высказыванию: я сознаю (нечто) - несомненно подразумевает внимание, и можно было бы только приветствовать научное словоупотребление, в котором используется лишь второе из указанных значений. Но делается это недостаточно осмысленно, в результате чего вся психология строится на некотором прwтоv фeu5os [2], чреватом самыми роковыми последствиями. Прежде чем показать это, необходимо, впрочем, сделать одно промежуточное замечание.

Даже тогда, когда сознание означает духовное восприятие - то, что не является сознанием, или не-сознание [Nichtbewulsein], может быть двух родов: на языке современной науки, это - бессознательное в узком смысле и безотчётное. Несколько примеров - из множества предлагаемых в литературе по данному вопросу - помогут читателю уяснить это различие. Никто не может сознавать в данный момент своей жизни всего того, что было им когда-то узнано и изучено, хотя все это каким-то образом пребывает в наличии "бессознательно", готовое "войти в его сознание" в случае соответствующего вопроса. Здесь слово "бессознательное" характеризует некое фактическое положение дел, а именно, обладание тем, что приобретено нами в результате опыта, и соотносит его с сознанием, как некий, в любое время доступный сознанию капитал. Иначе обстоит дело там, где человек, хотя и переживает нечто в данный момент, но одновременно не обращает на это переживание внимания. Погруженный в чтение увлекательного романа, он может, как говорится, "прозевать" бой часов, находящихся прямо перед ним; или - когда его сознание целиком и полностью поглощено чтением, у него нет времени, чтобы заметить, что у него мерзнут ноги. Тем не менее, он переживает в равной мере и то, и другое. А потому может случиться так, что позднее он вспомнит бой часов, а замерзшие ноги наверняка внесут свой вклад в то ощущение дискомфорта, которому он, быть может, уже искал и не находил объяснения. Или пример из другой области: чем более мы взволнованы каким-либо событием, тем менее способны уделять внимание собственному состоянию; употребляя весьма характерное выражение, мы "забываемся" в гневе, страхе или приливе бурной радости.

После этих беглых замечаний мы достаточно подготовлены к тому, чтобы определить - снова на конкретном примере, но имеющем уже культурно-историческое значение - в какой степени понятие сознания стало неиссякаемым источником всё новых и новых ошибок.

В начале Нового времени, рассматриваемого как эпоха духовного развития, по праву помещают знаменитую формулу Декарта: cogito ergo sum [3]. Но, переводя её просто "я мыслю, следовательно, я семь", мы не вполне верны тому смыслу, который вложил в эту формулу её создатель. Согласно Декарту, под "cogitare" мы должны понимать не только мыслящее, но также и ощущающее, чувствующее, желающее, даже грезящее сознание короче, сознание вообще. Не может быть, однако, никакого сомнения в том, что наш философ имел в виду не просто ощущение, представление, чувство, но именно замеченное ощущение, представление, чувство. Только тот, кто видит решающий акт сознания в восприятии, приводящем к суждению, может отстаивать принцип: mens est res cogitans [4]. Но поскольку ему вовсе не приходит в голову (по причинам, обсуждение которых увело бы нас слишком глубоко в рассмотрение развития человеческого духа) различать эти два значения, он смешивает наше "сознание чего-то" с переживанием как таковым; а в итоге своим понятием сознания Декарт закрыл доступ - и для себя, и для последующих времен - к тому, что только и может сообщить смысл понятию сознания, к понятию жизни.

Задумаемся еще раз над тем, что именно должно было бы поразить нас в формуле Декарта даже сильнее, чем то господствующее положение, которое он придает самости [das Selbst] по сравнению с вещью [die Sache]. Философ говорит о сознании так, как будто бы думает при этом о совокупности всех переживаний, но на самом деле подразумевает направленное на них восприятие. Поставив способность суждения на место переживания, он приносит весь наш внутренний мир [Innerlichkeit] в жертву простому познаванию [Erkennen]. С характерной для него последовательностью, Декарт не останавливается перед тем, чтобы прямо назвать вытекающие отсюда следствия: весь мир - это исчислимая связь сил; животные - бездушные машины; душевные волнения, которые свойственны также и нам, людям - не что иное, как болезнь духа, perturbationes animi [5]! Столь ясные заявления не могли не вызвать горячего протеста. Но, оказавшись в ловушке мнимой противоположности между cogitare и esse [6], противники Декарта лишь оспаривали господствующее положение сознания по отношению к бытию с помощью столь же бесплодного, но, к сожалению, весьма распространенного контр-утверждения, согласно которому именно бытие составляет основу сознания. В итоге до предела обострилась борьба между двумя лагерями метафизики - "материалистами" и "идеалистами"; можно подумать, что сам злой гений обмана пытается, за дымовой завесой этой ни к чему не приводящей борьбы, скрыть от познания главное - что для существующего во времени есть нечто более важное, чем cogitare и esse, дух и материя, а именно - жизнь!

Будем ли мы выводить дух из вещества или вещество из духа, или же рассматривать и то и другое как некую изначальную полярность, как это делается в догматическом учении о "психофизическом параллелизме" [7] - в любом случае мы не сможем воссоздать того, что мы с самого начала забыли включить в наши расчеты: действительность жизни! Дух познаёт, бытие есть, но только жизнь живёт! Оба первых - вневременны и всеобщи, и только последняя существует во времени и индивидуальна; без неё и мы сами, как преходящие создания, не знали бы ни о духе, ни о материи. Но оставим разногласия философских школ и вернемся к вопросу о сущности сознания.

Сознание - это не поток переживаний; оно возникает лишь постольку, поскольку этого потока коснулся луч восприятия. Чтобы убедиться в том, что подобное утверждение соответствует данным опыта, взглянем на те формы, в которых проявляется жизнь. Возьмем, к примеру, растения. Нет эпохи или народа, которые бы питали сомнения относительно того, что растения живут; мышление, не затронутое научным образованием, даже склонно, подобно первобытному мышлению, видеть именно в буйном росте растений - например, девственного леса - большую полноту жизни, чем в беспокойной подвижности животных; здесь же коренится и распространенный с доисторических времен культ деревьев. Между тем никто (если он не впал окончательно в вышеупомянутое заблуждение) не будет приписывать растениям сознания, полагая, что они наделены даром восприятия солнечных лучей или собственных переживаний, связанных с воздействием света. Эти соображения подводят нас вплотную к моменту, где различие познания и жизни выступает особенно наглядно.

Как известно, строительными элементами жизни в растительном и животном мире являются клетки. Жизнь присуща клеточным организмам [8], но именно эта связь как таковая совершенно недоступна сознанию. В каждом из нас жизнь живой клетки соединена (непрерывной цепью миллионов смертей и рождений преходящих существ) с первыми комками протоплазмы в первобытном море, покрывавшем нашу планету; напротив, наше сознательное воспоминание не сохраняет даже переживаний нашего собственного эмбриона в организме матери, не говоря уж о переживаниях наших предков. Тогда как наша жизнь - это только мгновенная фронтальная сторона потока, который простирается назад вплоть до эпохи образования сланцевых пород, наше сознание как таковое ограничено исчезающе малым отрезком существования отдельного человека. И разве не поразительно, что при этом всё-таки смешивают сознание и жизнь?

Между тем, нам даже не надо направлять взгляд вовне, чтобы найти подтверждение тому, что сознание - лишь зарницы, которые вспыхивают, время от времени, над водной гладью жизни, ненадолго освещая её небольшой участок, но оставляя все остальное, вплоть до самого горизонта, в чужеродном сознанию мраке. Свидетельства этого мы ежедневно находим в самих себе. Если современная, так называемая, "наука о душе" вынуждена отдавать на откуп дилетантам оккультистского или медицинского толка всю область "таинственного", начиная с предчувствий, сновидений, инстинкта и кончая телепатией, ясновидением и сомнамбулическим созерцанием - всё то, что видевшая дальше и глубже нас романтика объединила в понятии "ночного полюса сознания" - то это свидетельствует не просто о наличии пробела в дайной науке, но об одностороннем параличе мышления, параличе, вызванном интеллектуалистическим непониманием сущности жизни.

Прежде всего, необходимо ясно понять, что по самой природе мыслящего сознания ему свойственно подчиняться ритмической смене вспыхивания и угасания, схватывания и захваченности бодрствования и сна. Жизнь единичного существа течет, как непрерывный поток, хотя бы и заключенный в недолгий отрезок времени между рождением и смертью; напротив, спутник жизни - сознание в определенной степени периодически "отключается", по крайней мере, на треть суток, так что в глубоком сне мы ничего не знаем ни о собственном "я", ни о внешнем мире. Нельзя придумать более убедительного свидетельства того, что сознание и жизнь различаются по существу. Тот, кто их отождествляет, должен, рассуждая последовательно утверждать, что спящий мёртв и воскресает каждое утро. На самом деле в состоянии сна мы вовсе не приближаемся к смерти, поскольку именно в глубоком сне наиболее действенны исцеляющие, восстанавливающие и поддерживающие жизнь силы, о чём опять-таки извещает нас та легендарная эпоха, когда люди получали указания относительно пути. ведущего к выздоровлению, и узнавали, какой образ жизни может принести счастье, именно во время сна в пещерах, посвященных богам, олицетворявшим Землю, и в храмах Асклепия [9]. Всё это нам известно, хотя кое-кем и забыто под влиянием шума, производимого бодрствующим мышлением. Даже самые трезвые и рассудительные люди знают, хотя бы и по воспоминаниям юности, о пробуждениях, когда душе кажется, что её вырвали из ласковых материнских рук на беспощадный свет дня, и чувство загадочной ностальгии наводит её на мысль о скрытых сокровищах ночной жизни. Сказки о потерянном рае, о золотом и серебряном веке, когда люди, по выражению Гесиода [10], были подобны вечным детям или укорененным в почве растениям, как раз и намекают на откровение, заключенное в этих состояниях души. Но человечество, поставленное, подобно Гераклу, перед выбором между жизнью и духом, предпочло, как и он, путь мысли и воли - и, как и он, обрело на этом пути страдания, тягостный труд и полные опасностей приключения.

Мы показали, что жизнь - это одно, а восприятие - совсем другое, и таким образом установили отличительную черту сознания. Теперь мы попытаемся рассмотреть те следствия, которые вытекают отсюда для понимания сущности жизни и представить те преобразования, в которых нуждается естествознание, если ему суждено дополнить механику учением о жизни. Для этого мы начнем с опровержения догмата, согласно которому также и жизнь является чем-то механическим и, в частности, живое тело представляет собою сложный механизм.

Попытаемся сначала глубже разобраться в акте восприятия, и для этого выберем его простейшую и основную форму: восприятие, связанное с ощущением [11]. Что, собственно, мы воспринимаем посредством ощущений? На первый взгляд, это странный вопрос, и нам, возможно, возразят, что на него нельзя дать никакого общего ответа. Повсюду, куда простираются наши ощущения [Sinne], за ними следует восприятие и открывает для нас бесчисленные предметы: пространство, которое охватывает все, как некое вместилище; безграничное многообразие вещей, таких, как камни, растения, животные, люди, дома, равнины, горы, облака, водоемы, созвездия; наконец, соответствующие разнообразные движения этих и других вещей. Но подобный ответ сообщает нам, хотя и неумышленно, как раз то, что нас интересует. А именно, все, что здесь перечислено и может быть добавлено, является вещами, или, по крайней мере, предметами, имеющими характер вещей [dingartige Gegenstande]. Мы воспринимаем вещи и происходящие с ними процессы - покой и подвижность, приближение и удаление, приход и уход - таким образом, что мы даже не могли бы представить, как можно воспринимать в ощущении что-либо другое.

Позволю себе одно промежуточное замечание для тех, кто более детально занимался относящимися сюда вопросами. Начиная с Локка, время от времени заводят речь о некоем "внутреннем" восприятии, посредством которого мы знаем о духах [Geistem] и их деятельностях аналогично тому, как посредством внешнего восприятия - о предметах, данных в ощущении [12]. В противоположность этому, мы придерживаемся - вместе со многими современными исследователями душевной жизни - того мнения, что мы получаем знание о внутреннем мире не посредством восприятия, а посредством самоосмысления [Selbstbesinnung]. Но даже если и допустить, что "внутреннее" восприятие имеет место, то и тогда воспринятое таким образом является по своему действительному характеру некоторым предметом. Только речь идет теперь не о протяженности, движениях и телах, но о духах и их деятельностях суждения, мнения, хотения; однако и духи подобны вещам в том отношении, что они также "пред-стоят" нам как некие устойчивые объекты, не изменяющиеся с течением времени. Вот что следовало заметить о "внутреннем" восприятии.

Сказанное о восприятии посредством ощущений имеет силу и для восприятия вообще; восприятие соотносится с предметами и ни с чем другим. Но это означает, что посредством одного восприятия мы не можем получить ни малейшего понятия о жизни. Если мы представим дух, который был бы только духом - как учит нас, в частности, христианство относительно сущности божества - то его всезнание, даже если бы оно простиралось и на бесконечное будущее, имело бы предел. Такой дух видел и знал бы всё - и только об одной жизни он не знал бы ничего ¹ . Он воспринимал бы тела и происходящие с ними процессы, проникал бы тотчас в их внутреннее строение и схватывал бы с одного взгляда ту игру атомов и флюидов, которую мы исследуем в течение столетий; но ему никогда не пришло бы на ум предположить в этих движениях и волнениях нечто живое. Для него мельтешение бегающих, ползающих и летающих существ не отличалось бы принципиально от падения камней, веянья ветра, плеска волн на водной поверхности; изменение внешнего вида развивающихся растений - от изменения внешнего вида постепенно разрушающихся скал. И то, и другое было бы для него лишь формой существования механически движущихся тел и молекул. Как на ладони лежали бы перед ним и духи, открытые для него в своих самых тайных и даже еще не рожденных волнениях. Но и в этом случае ему наверняка не пришло бы на ум поставить этих духов в какую-либо связь с телами. Будучи вне пространства и места, они были бы для него повсюду и нигде. Духовное не являлось бы живым проявлением телесного, а телесное - полем деятельности духовного. Мир распался бы на две совершенно чуждые друг другу половины: нечто бестелесно-духовное и нечто телесно-механическое; две половины, которым как раз и не хватало бы, перефразируя Гёте, "живой связи"!

Нарисованная мною картина - не фантазия, а только не совсем почтительное воспроизведение принципиального убеждения, которое господствует в философском мышлении, начиная, в сущности, с Платона, и уже совсем открыто и решительно заявляет о себе с эпохи Возрождения. С одной стороны - материя, с другой - дух; первая - пространственна и телесна, последний - внепространствен и бестелесен; первая подчиняется механическим "законам", последний действует из собственной "свободы". Именно картина мира, расколотого на cogitare и esse, дала нам исходную точку для доказательства того, что, путая жизнь с сознанием, нельзя составить о жизни никакого понятия. Сейчас мы сделали еще один шаг и установили, что по самой природе восприятия оно способно схватывать только вещи и механизмы. Мыслящее сознание не только не способно само по себе обнаруживать жизнь, но ещё обладает свойством убивать жизнь! Все, на что падает луч духа, тотчас превращается в простую вещь, в исчислимый объект мысли, отныне "механически" связанный с другими объектами. Отталкивающий тезис одного из современных мудрецов - "мы воспринимаем только мёртвое" имеет глубокий смысл, несмотря на свою лапидарную форму [13].

Но если "механическое" и "безжизненное" являются взаимозаменяемыми понятиями, то мы не будем совершать (подобно некоторым благонамеренным биологам наших дней [14]) необдуманную попытку отыскать в определенных процессах, происходящих в живом теле, доказательство того, что оно не является механизмом. Оно является механизмом в той мере, в какой мы его "понимаем" [begreifen], и оно остается непонятным, поскольку является живым! Полагать, что действительно мёртвое обладает способностью производить жизнь - значит совершать не просто экспериментальную ошибку, но ошибку в мышлении, столь же бессмысленную, как в случае утверждения, что метры, килограммы или какие-нибудь атомные веса, с помощью которых исчисляются процессы природы, являются источниками и причинами этих процессов. Подобно тому, как продольное колебание воздуха является не самим звуком, но только исчислимой стороной предметного субстрата звука, так и физико-химические процессы в живых клетках не являются их жизнью, но как раз тем, что остается помимо жизни, как количественно-закономерные свойства её вещественного носителя. Но тогда разве не возникает впечатление, что мы вообще должны отказаться от исследования жизни?

И действительно, мы вынуждены отказаться от него постольку, поскольку мы увязли в чистом cogitare, для которого существует только esse; тогда мы должны считать возможным только тот способ усмотрения, который может выражаться в "точных" понятиях. Можно предоставить каждому решать самому, называть ли "наукой" то, что является, в конечном счете, знанием о существовании некоторой тайны, лишь бы он не путал свою скромность с неуверенностью или недостатком достоверности. Вспомним, что же, собственно, побуждает нас предположить живое, побуждает столь настойчиво, что даже и естествоиспытатель - механицист бьется над проблемой живого. Жизнь не воспринимается, но чувствуется [wird gefuhit] с силой, затмевающей всё остальное. И нам надо только осмыслить это чувство, чтобы вникнуть в действительность живого бытия с достоверностью, достовернее которой нет ничего иного. Что бы мы ни делали - рассуждали, полагали, хотели или желали, мечтали, фантазировали - все эти действия пронизывает и несет один и тот же поток элементарного чувства жизни, которое ни с чем не сравнимо, ни к чему не сводится, не измышляется и не расчленяется, и, тем более, никогда не "понимается". А поскольку мы сами чувствуем себя живыми - живое встречает нас и в образе мира. Кратко это можно выразить так - в этом потоке мы переживаем свою собственную и сопереживаем чужую жизнь. Отсюда следует, что мы можем знать о жизни ровно столько, насколько глубоко мы сами в нее погружаемся, или сами живем - чтобы в ясном сознании сохранить об этом какое-то воспоминание. Наука о жизни имеет свое основание не в предметности, данной внешнему и внутреннему восприятию, с её родовыми понятиями вещи, силы, причины, действия, движения, но исключительно в ретроспективном осмыслении пережитого. Только из жизненной глубины народного духа [Volkergeist] извлекает она свои асимптотические формулы и начинает чахнуть во времена обмеления этого духа, подобно растительности материков, где вырубают леса.

Тем самым, мы встаем на почву мировоззрения, для которого механическое и исчислимое не обладает самостоятельным существованием, но является лишь понятийно изолированной стороной живого целого. На Земле никогда не возникла бы ни одна живая клетка, если бы и сама Земля, и даже весь космос не были явлением жизни. И падение камня, и образование облаков, и выпадение осадков - все это выражения жизни, в первую очередь жизни самой Земли, а во вторую - более крупных, но тоже живых образований: солнечной системы и системы неподвижных звезд; то есть выражения жизненных единств, длительность которых превосходит масштаб человеческою существования до такой степени, что для нашего опыта их старение оказывается почти незаметным, если иметь в виду ту видимую неизменность их более грубых свойств, которая создает авансцену для механического исследования природы. Любая стремящаяся к более глубокому проникновению метафизика должна предполагать изначальную действительность жизни, как математика - свои аксиомы. Исходя из жизни, подобная метафизика может понять и те механические черты, которые являет жизнь чистому рассудку; но нельзя понять жизнь, исходя только из этих черт. Ключевые вопросы такой метафизики будут следующими: в результате какого события космическая жизнь становится жизнью клетки, и к каким превращениям она еще способна; что в живой вечности поддерживает ритм возникновения и уничтожения для космической жизни, ритм рождения и смерти - для жизни клеточной; как в "микрокосмосе" действует "макрокосмос".

Сегодня много и охотно говорят о "прогрессе" и не обращают внимания на голоса тех, кто считает, что несомненные достижения человечества в покорении (а также уничтожении!) природы не компенсируют столь же несомненную утрату душевных ценностей и не сопровождаются ростом знания, которое гарантировало бы исправление нанесенного ущерба в будущем. Не говоря уж о том, что можно много знать и не быть мудрым, наводить порядок - и быть слепым к красоте, мы должны в принципе поставить под сомнение приоритет направления, проложенного исследованиями Нового времени. Эти исследования создали, в результате гигантской работы, некую мировую механику (в самом широком смысле слова), с которой нельзя сравнить ничего из того, что было создано в предшествующие эпохи - но они же сделали нас безнадежно слепыми по отношению к несравненно более важным и общим проблемам жизни. Конечно, всегда существовали те, кто стремился, опираясь на прежние познания и прозрения, изменить такой ход развития; также и в минувшем столетии техники и "религии фактов" мы встречаем, как оазисы в растущей пустыне "прогресса", и обращенные к постижению жизни грезы романтиков, и мужественную религию жизни у Ницше. Но оружие, которое они заимствовали у строгой науки, было непригодно для подвигов, сравнимых с полумифическим началом европейского мышления в образе так называемого гилозоизма греков [15]. Всякий, кто углубится с любовью и пониманием в символизирующий язык досократиков, вынесет убеждение, что никогда впоследствии - и особенно не в случае Платона и Аристотеля, этой двуглавой "вершины" эллинской мудрости - не достигалась глубина и широта познания, великолепные руины которого осенены именами Фалеса, Аиаксимандра, Гераклита, Эмпедокла и, в какой-то мере, ещё пифагорейцев. Эти ясновидцы были на пути к тому, чтобы понять науку о мире именно как жизнеучение, а всё механическое - как нечто второстепенное по отношению к жизни. Здесь мы не имеем возможности рассмотреть детально вопрос о том, какими приёмами познания, методами и основными понятиями располагало бы учение о природе, если бы оно было изменено в указанном досократиками смысле. Быть может, позже нам предоставится случай сказать нечто по этому поводу и указать на те горизонты, которые открывает новая метафизическая установка для биологии в тесном смысле слова - как науки о жизни.

Дата добавления: 2015-08-26