Переписка игроков

Андрей Ефремов

Казино

Тому, кто предлагает игру без денежного интереса,

отказывайте сразу и от знакомства с ним уклоняйтесь.

Переписка игроков

Мне очень идет кольчуга. Я это понял, пока рыжий музыкант, который каждую неделю отирается у Богдановича, вертелся в ней перед зеркалом. Этот пидор! Пидор! С лестницы его надо было, рыжей башкой по ступенькам. Но у Богдановича башкой по ступенькам не принято. Пидор натянул железную рубаху на себя и еще минут десять безнаказанно стонал перед зеркалом.

Так вот же я теперь надену кольчугу, и пусть эманации рыжего пидора перейдут на меня, я не хочу, чтобы на этом железе... Короче, мне это было ясно, а больше никому объяснять и не требовалось.

Богданович для камина решетку клепал. Куда бы его ни забросила изменчивая судьба, он везде вьет гнездо для огня. Так вот, он бил по железу молотком и сказал мне между ударами: «Иди в комнату». Того-то мне и нужно было. Он еще что-то говорил, но я уж не слушал. Неважно, все неважно.

Богданович живет в мансарде. У него потолок в виде наклонной плоскости. И вот туда, в сумерки, где срастаются пол и потолок, скатываются все гости. И там Богданович построил диван.

Но до дивана ли мне было!

Я вытянул ящик комода, и пальцы погрузились в железное плетенье. Вот если бы я не нашел в тот вечер кольчуги, я бы повернулся и ушел. Может, я и не вернулся бы никогда.

Я вытащил ее, положил на табуретку. Кольчуга шелестела и растекалась. Я собрал ее толстым валиком и опустил на себя. Она развернулась книзу, и тяжесть словно бы хлопнула меня по плечам. Вот оно!

Я смотрел на себя в зеркало, поводил плечами и, кажется, мог бы простоять так сколько угодно, лишь бы мне никто не мешал. Это железо, оказывается, было частью меня. Я бы мог ходить в нем целый день тамплиеру подобно. Я готов был поклясться, что больше никто, никогда не посмеет надеть ее. Куда там рыжему пидору! Отдыхал рыжий пидор. Я уже поднял правую руку.

И тут из тьмы гостевого угла явилась женщина. Боже! Каким идиотом я почувствовал себя. На кольчуге образовались омерзительные складки, которых не было до ее появления, и эти складки были моим брюхом!

Когда мамочка меня наказывала, она приговаривала: «Это тебе за прошлое, настоящее и за будущее!» И вот в тот раз я получил по материну слову. Состоялось! Я стоял перед зеркалом и, хочешь – не хочешь, смотрел, как вся подпочвенная глупость выступает на моем лице, а вдобавок оно еще и багровеет.

- Вот, - сказала неизвестная женщина, которой, по-видимому, все было нипочем, – раз так, возьмите и это.

В правой руке у нее был клинок. В синеватой стали плавало отражение кольчужных колец. Я думал, с ума сойду.

- Берите, берите, - сказала она, - вы так уверенно забрались в комод и надели кольчугу... Будем считать, что это тоже ваше.

Вот тут у нее сверкнули глаза, и клинок поголубел. Когда у светлоглазых женщин сверкают глаза, бегите без оглядки. В этом ледяном кипятке немало хороших людей сварилось. Но я струсил на свой лад. Я сказал:

- Спасибо, - и взял меч. Она же отступила на два шага, оглядела меня и в некотором нетерпении произнесла:

- Делайте же что-нибудь.

Я пронес сталь между нами, и темные блики пробежали по ней. Ничего удивительного – она была в черном. Ну, конечно, я потому ее и не заметил в диванных сумерках.

Тут отворилась дверь, вошла кошка, а следом Богданович.

- Классно! – сказал он, оглядев меня мимоходом. – Так и ходи.

- И сиди! – прибавила дама в черном. Она опять ушла в сумерки и полурастворенная глядела оттуда.

- А я вот не пойму, - сказал Богданович, - откуда меч? Ты принесла?

- Конечно, ты же знаешь, я без меча никуда. Он лежал за диваном.

- Странный народ. Таскают с собой что попало, забывают где придется... А я вас не познакомил. Ленка, это Андрей Петрович. Петрович, это Елена Алексеевна.

Я взялся за кольчужный ворот, оттянул его и обратился к сумеркам:

- Не хотите ли примерить?

Елена Алексеевна вышла на свет и сказала:

- Ни в коем случае. У меня сегодня не то настроение. Совершенно не представляю себе, чем это может кончиться.

Странное на ней было одеяние. Какие-то черные переливающиеся шальвары и просторная, посвистывающая при движении рубаха. И не черным был ее наряд, как показалось мне сначала. Мрак трепыхающийся – вот что на ней было надето.

- Ну, хоть меч, - сказал я, - Я очень хочу посмотреть на вас с мечом.

- Ни за что. Лучше не выпускайте его из рук. Из этого может что-нибудь получиться.

Тут Богданович подал три крошечные глиняные плошки с самогоном на дубовой коре и сказал, что никто меня не заставлял надевать кольчугу. Но раз уж надел, нечего перекладывать ответственность на других.

Мы сели, я поставил меч между колен и отпил самогону. Елена Алексеевна чокнулась, но пить не стала. Она лишь понюхала едкий напиток и спросила, не беспокоит ли меня меч. И тут же я почувствовал, что беспокоит. Он грозил упасть и не падал, его стальная рукоять с малахитовыми накладками то сама ложилась в ладонь, то никак не давалась. А между тем, клинок стоял у меня между колен, и я каждую секунду чувствовал его присутствие. Так что, наконец, мне это и надоело.

Я положил клинок на пол, потом поставил его в угол, и куда бы я его ни приткнул, немедленно появлялось ощущение дурно сделанного дела.

- Вот видишь, - сказала Елена Алексеевна Богдановичу, - он еще не понимает, в чем дело, но уже чувствует: сегодня что-то будет.

А я умаялся ходить по этой клиновидной комнате и снова сел, и клинок оказался на прежнем месте. Глядя поверх плошки с самогоном, Богданович спросил: «Вы мне верите, что я не знаю, откуда оно взялось?» Он осторожно качнул головой в сторону меча, словно кто-то не должен был сообразить, о чем речь. «Да, - сказала Елена Алексеевна, прошуршав сумрачным шелком. – Ты бы его не затолкал за диван». «Подбросили», - сказал я. Тут снова зашуршали шелка. «Кому?»

Мистические разговоры это что-то вроде бесконечной макаронины. Можно тянуть, а можно и перекусить, вкус не изменится. Но я разозлился в тот раз. Они тянули каждый свою макаронину, а я сидел, как статист в кулисе, и еще неизвестно было, назначен мне выход в этот вечер или нет..

- Не будем докапываться, - сказал Богданович. – Сегодня у нас праздник. Часа через три будет готов камин. Я подниму над крышей алый шар, чтобы все знали об этом. – Он вытянул плошку с самогоном по направлению грубо прорубленной дыры в стене. Похоже было, будто стенка разинула рот, и только глаз ей не хватало, чтобы уставиться на нас в изумлении.

Наша дама сказала, что камин – забава на одного, а нам нужно как-то скоротать эти три часа. Не пить же самогон. Да на три часа и не хватит самогону у Богдановича.

«Самогону хватит. Но не пить же три часа». «Да, - сказала Елена Алексеевна уверенно и посмотрела на меня с укором, будто это я склонял ее к безобразному пьянству.

- Будет шумно, - сказал Богданович, - будет пыльно. Но потом устроим пир.

- Я хочу, чтобы пир был настоящий. Чтобы от одной цены шампанского кровь стыла в жилах.

В ответ на заявление Елены Алексеевны мне внутренний голос кое-что сказал, но я его не послушался. Интересно было. Богданович взялся за перфоратор и про шампанское, по-моему, не слышал. Сквозь рев и стук Елена Алексеевна проговорила:

- Вы заметили, здесь рядом открылось казино «Некрасов»? Вы можете рискнуть рублей на пятьсот? Да? Я так и знала, что вы не зря надели кольчугу.

Тут прекратился рев перфоратора, Богданович повернулся к нам и сказал:

- А по-моему вы зря в казино не хотите. Ну, проиграли бы рублей по сто, зато адреналин тудым-сюдым... И время бы прошло.

- Во-первых, мы согласны, - сказала Елена Алексеевна, - а во-вторых, нет ли у тебя чего-нибудь шикарного, чтобы... одним словом...

- Ага, - сказал Богданович и очень оживился, - чтобы Петровича в казино пустили. Так пусть в кольчуге идет.

- Зараза ты. Не пойду я в кольчуге.

- Ты прав, Игорище, в кольчуге было бы здорово, но не будет ли это чересчур здорово... Знаешь, казиновая публика ревниво относится к чужим статусным атрибутам.

- Я в кольчуге не пойду. Я лучше вообще уйду. – Я стянул железную рубаху и затолкал ее в комод. Елена Алексеевна всплеснула руками и сказала сокрушенно:

- Ну, все, теперь у вас нет выбора. Только казино и осталось. Игорь, дай ему хоть бабочку!

Я сказал:

- Елена Алексеевна, давайте дружить.

- Боже мой, о какой ерунде вы думаете.

Вошел Богданович с барсеткой.

- Был тут у меня один депутат... – Он достал из барсетки зажигалку, и выглядела она так, будто ее ковали вместе с мечом. Потом он вытряс на стол толстую сигару в благоуханном деревянном гробике. – Вот и все, что осталось... Ты это только закури, и ты свой, хоть бы и в Монте-Карло.

Я нажал на гашетку у зажигалки. Над крошечным соплом поднялось пламя. Ароматы Аравии, черт их дери... Что горит в таких зажигалках?

А трусили-то мы оба. Зачем-то свернули в переулок, походили там восьмерками между сверкающих луж вышли на проспект и стали в квадратном пятне света из обувной витрины.

- Мадам, - сказал я, - я в недоумении. Сигара и зажигалка – дай Бог здоровья депутату – это как кремневый пистолет. Раз выпалил и либо ты врага наповал, либо он тебя насмерть. А когда закуривать мне? Чтобы впустили? Чтобы фишки продали? Чтобы к рулетке допустили? Одну сигару, мадам, три раза не раскуришь. У сигары два конца, мадам.

- У вас в кольчуге был такой вид... Я посмотрела и решила: этот человек сыграет на рулетке и глазом не моргнет. У меня даже мелькнула мысль, что вам и бильярд нипочем.

- Когда меня начинают стыдить, я становлюсь совсем бессовестным. Вот что, Елена Алексеевна, расстегните пальто.

Она посмотрела на меня, как на таракана, который потребовал отдельной посуды для питья и для мытья. И пальцем не пошевелила!

- Как вам угодно, - сказал я, но если мы, блин, играем, то мы должны хотя бы войти. – И я довольно ловко преодолел застежки на ее облачении. Охранник за обувной витриной оживился, видно, Бог знает, что предположил, балбес. Но я дерзнул недаром. Шелковый сумрак даже в темноте был прекрасен. Да, черт возьми! На шее у нее светилось ожерелье из каких-то черных осколков. В мансарде я их не заметил.

- Рядом с вами я мог бы идти в рубище.

- Этого мне не хватало!

- Так мы идем?

На мои джинсы не смотрел никто. Когда я снял куртку, никто не заметил моей плебейской жилетки. Я был одним из ее ароматов, каплями ночного тумана, который разлетелся с ее волос, когда она встряхнула прической перед зеркалом. Еще немного, и я просто перестал бы существовать. Но тут мы подошли к рулетке, и она села. Все рулеточники тут же на меня и уставились. Я высыпал перед ней фишки и стал следить за рулеткой. Сверкающая крестовина прокрутилась трижды.

«Вы будете начинать?» – она, конечно, не говорила этого, просто обернулась ко мне, нахмурилась и указала подбородком на рассыпанные фишки. А у меня не было куража. Мне показалось, что рулеточники зашевелили носами, принюхиваясь. У меня, как видно, и запах был не такой, как следует. Я коснулся шелкового плеча.

- Не забыл ли я случайно у вас в сумочке свою гильотину?

Она замешкалась лишь на мгновение, раскрыла сумочку и стала постукивать своими штучками. Помню отчетливое предчувствие: да нипочем ей гильотина. Вывернется сейчас!

Пожалуйста - клиночек в ножнах, стали с мизинец, на рукояти – чертовщина несомненная! - накладки из зеленого камня. Вынуть его из ножен не позволила, сама щелкнула замочком и подала клинок, как зажженную спичку. Будь он не наточен, пришлось бы мне худо. Но: разве мог у нее быть тупой клинок?

Я сел рядом с ней, положил сверкающее лезвие на стол, достал гробик с сигарой и движением неправдоподобно нежным (у меня даже заныли пальцы) урезал сигарный кончик. Мимоходом скомкал сигарную коробочку, потом достал зажигалку, выдохнул дым, и мы начали.

Она поставила на зеро, я поставил на красное. Она взяла выигрыш. Потом мы поменялись, и я остался с носом на зеро, а она взяла куш на красном. Затем мы поделили фишки и пропустили две игры. Я курил, а она смотрела перед собой и изредка косила в мою сторону. Уверен, что ей хотелось попробовать сигару. Но хороши бы мы были, присасываясь по очереди к обмусоленному кончику. Мексиканские революционеры, хрен с редькой... Не хватало еще марихуаны в беломорной гильзе!

- Дамы и господа, делайте свою игру!

Мы поставили на чет-нечет. Я получил, ей осталось смотреть, как я складываю фишки столбиками. После этого мы с ней экономно ставили на цифры. Я потерял почти все на семерке, отыгрался на пяти и уже пошел в гору, как вдруг Елена Алексеевна ударила на зеро и, можно сказать, раздела меня.

- Выигрыш общий, - проговорил я едва слышно.

- И проигрыш, - отозвалась она немедленно и ухнула все на красном. Мне в это время пришел выигрыш на семерке.

Мы дважды отходили от стола отдышаться и выпить швепса. Рулеточники оглядывались, смотрели, не ушли ли мы совсем. Нашего возвращения в игру ждали с нетерпением. Удача слишком явно переходила от нее ко мне и обратно. Это был какой-то обмен веществ, голая физиология неведомых сил. Потом мы начали ставить разом. Но многократный обоюдный проигрыш живо убедил нас, что в нынешний вечер это нам запрещено. Кстати сказать, ничего хорошего не получалось и тогда, когда один из нас уходил из-за стола хлебнуть шипучки. Второй мог называть что угодно, рулетка всасывала ставки, сделанные в одиночку, как Мальстрем – трах его тарарах! И мне это понравилось.

Так прошло часа полтора, и мы уже перестали отличать выигрыш от проигрыша, когда меня легонько тронули за плечо. Пухлый человек жадно смотрел мне в лицо.

- Я прошу прощения, - сказал он, - меня зовут Мефодий Николаевич, об остальном вас сейчас предупредят. Ой! – И тут он, несмотря на свою пухлость, проворно отпрыгнул. Я сказал «Э-э» и простер вслед ему руку с сигарой. Это было недоумение потревоженного владельца дорогой сигары. Клянусь, я не видел этой пантомимы никогда, но в тот вечер, в половине десятого, я уже точно знал, что удивляться мне следует именно так. Мне и вкус сигары начинал нравиться.

И вот я сказал «Э-э». Но около меня уже стоял старший крупье и вполголоса рассказывал очень интересные вещи. Мефодий Николаевич был живым придатком петербургской рулетки. Когда-то, в перестроечные еще времена, он прославился в первых игорных заведениях необычайным умением оставаться в выигрыше, играя по маленькой. Как фурункул какой он появлялся то в одном, то в другом казино, играл неуязвимо и уходил со скромной лептой. Неизвестно каким образом Мефодий Николаевич чувствовал ту зыбкую грань, за которой на смену стабильным поступлениям приходили ошеломляющие взлеты и сокрушительные падения. Он избегал того и другого. Он приходил, с четверть часа следил за игрой, пухленький, потный носик его подергивался, а потом либо быстро делал несколько ставок, пританцовывая у стола, как человек, которого неудержимо тянет в сортир, либо уходил и уж больше в тот день не играл нигде. В общем, ни хлопот, ни убытка он не приносил. Но в 1993 году, когда в Москве стреляли пушки, Мефодий Николаевич в скромном пригородном казино, где за ночь перетекали непроизносимые вслух суммы, оказался у стола рядом с господином Жордания. Господин Жордания проигрывал и был печален, но грустил не из-за убытка. Его печалило однообразие ощущений. Мефодий Николаевич Жорданию развлек, потом заинтересовал. Потом Жордания уговорил скромника Мефодия поиграть в его присутствии еще. Они перебрались в казино «Рагнарек», и там состоялся еще один сеанс. В третьем казино Жордания дал Мефодию закончить свою сиротскую поклевку, и пока тот еще пританцовывал, обменивая фишки на деньги, абхазец сделал серию ставок.

«И не сомневайтесь, - сказал старший крупье, обращаясь не столько ко мне, сколько к Елене Алексеевне. Она уже возвращалась к столу. – Этими своими ставками, брошенными разом, Жордания, как мух газетой прихлопнул цепочки вероятностей, которые чует Мефодий». «Ах, вот как! – промолвила Елена Алексеевна. – Но как такое возможно? Вот один человек. А вот другой...» «Невозможно, мадам. – сказал старший крупье с неожиданной страстной твердостью. – Абсолютно невозможно. Но если вы позволите...»

Она сказала, что позволяет, конечно же. Она сказала, что рассказ так интересен, что хорошо было бы присесть нам на четверть часа около какого-нибудь камина с канделябрами.

Услышав про камин с канделябрами, старший крупье просиял и начал маневрировать. В конце концов, мы оказались в славной комнатушке, где действительно имелся крохотный камин. Нам немедленно принесли чаю, а для праха моей сигары еще и хрустальный ковчежец.

- Так вот, - заспешил крупье. Он, видно, боялся, что мы расхотим его слушать. – В том казино я был чем-то вроде подмастерья по компьютерам. Вы же понимаете, все, что происходит в зале, снимается на пленку. Я скопировал эту кассету и смотрел ее несколько раз. Получается вот что: Мефодий Николаевич делает по нескольку ставок за раз, и часть ставок приносит ему выигрыш. Потом он вбрасывает еще несколько ставок, и эти ставки не совпадают с первыми, но опять выигрывают. Хотите верьте, хотите нет, Мефодий нащупывает фарватер в массе благоприятных вероятностных соотношений. – тут он споткнулся и с опаской взглянул на нас - Простите за терминологию, я – как бы математик.

- Вот оно что, - врастяжку сказала Елена Алексеевна. – Но почему бы тогда Мефодию не проплыть самому этим фарватером. Разочек.

Вот ведь, черт побери! Она сложила руки и умоляюще смотрела на этого крупье. По лицу ее пробежали блики, будто в камине вспыхнул огонь. Да что это за наказание такое - она всерьез хотела выиграть! В ту минуту я немного испугался. Я же думал, что мы красиво валяем дурака.

- Вот он прикол! – Крупье это сказал и щелкнул ладонью в ладонь, будто выстрелил. – У Мефодия Николаевича проблема. Он не видит этого фарватера. Каждая сумма выигрыша что-нибудь значит, но этого он уже не понимает. Да он и не думал об этом, пока не встретил Жорданию!Вот вы, господа, себе представьте, Мишку Шумахера сделали кучером. Он же на полной бессознанке будет все время педаль газа искать. И если ему машинку не дадут, будет этот Шумахер всю жизнь ножкой дрыгать и никогда не догадается, в чем фишка его экзистенции. - На этом слове старший крупье снова запнулся, но Елена Алексеевна смотрела на него благосклонно, а на меня почему-то иронически.

И вот, пока мы пили чаек со странным запахом сырой земли, выяснилось, что после замечательной встречи в скромном загородном казино приятели произвели стремительный забег по игорным заведениям Петербурга, Москвы и по странной прихоти Жордании – Риги. Будь Жордания не так умен, их расстреляли бы еще на родине Мефодия Николаевича. Но он нигде не нарушил обаяния игры, дымка, скрывающая результат, никуда не делась. По-видимому, сам процесс исхода из рамок своей личности, стремительный бросок туда, где робела и недоумевала бестолковая душа Мефодия, занимал Жорданию куда сильней, чем переходящие из рук в руки деньги. Он убеждался в том, что путь найден, и тут же оставлял игру, деньги отдавал Мефодию, и они устремлялись дальше.

Исключение было сделано лишь в Прибалтике и лишь один раз. В игорном доме «Драккар» Жорданию ни с того ни с сего назвали «чуркой нерусской», и он их, что называется, обнулил.

После этого Жордания прижал Мефодия к сердцу, расцеловал и улетел к себе в субтропики. «Ты мой единственный!» - сказал он Мефодию на прощанье, что многими было истолковано гадко. «Козлы, - сказал старший крупье, - какие козлы! Им не понять таинственного сродства судеб. Но за базар никто не ответил. Через полгода Жордания слетел на своем джипе в пропасть. Такая фигня!»

Рассказать ему оставалось немного. К счастью, держатели рулеток сообразили, что Мефодий безопасен, и оставили его бродить по Петербургу. Правда, теперь ему на всякий случай запретили делать ставки, и он заключает пари с игроками. Но не со всеми. Его интересуют лишь те, чей рисунок игры не поддается логике. «Скажем, вы, Елена Алексеевна и вы, Андрей Петрович». Вот, скажите на милость, откуда он узнал, как нас зовут? «Да, вот еще, - сказал старший крупье, когда мы возвращались к столу, - Мефодий как бы приносит счастье». У самой двери в зал он склонился ко мне и спросил негромко: «Впирает?» Я ничего не понял, но на всякий случай успел сложить на лице выражение не то восторга, не то изумления. Этот старший крупье вызывал у меня желание быть настороже. «Вот именно», сказал он, всмотревшись в мою физиономию. «Чай называется «Бодрствующий даос». Через двадцать минут вы удивитесь...» Я посмотрел на шелка, колышущиеся вокруг долгого стана Елены Алексеевны, и подумал, что через двадцать минут удивлюсь не один я.

Пританцовывающий Мефодий спросил:

- Вам все про меня рассказали? Вот и чудно! Правда, прикольненько? Вы ставите на что хотите. Я предсказываю денежный выход и ставлю на сумму выигрыша или, ха-ха, проигрыша. Если я угадываю выигрыш, треть моя, если проигрыш, такое мое счастье: компенсирую треть вашей неудачи.

Крупье взмахнул своим скребком.

- Ставки, господа!

Несомненно, несомненно, ставки потяжелели. Все эти рулеточники определенно платили за ожидаемое представление. Наших ставок не помню. Но зато отчетливо помню, как, сделав ставку, обнаружил перед глазами полоску лакированного картона. На полоске был обозначен мой выигрыш и твердая подпись «Мефодий». Поскольку вместе с картонкой мне был предложен и карандаш, я расписался тоже – «Петрович». Вот тут крупье и пустил рулетку. Елена Алексеевна вскинула подбородок и на квитанцию Мефодия смотрела с презрением. Полагаю – ревновала, полагаю, кипела негодованием из-за того, что первым номером Мефодий Николаевич выбрал меня.

Тем временем шарик остановился, крупье своим скребочком придвинул мне фишки, и тут же Мефодий отсчитал свою долю. Я думал, что следующую визитку с прорицанием получит моя спутница, и, похоже, она думала так же. Но – облом! Я снова расписался на картонке и снова выиграл. Жестом неземной красоты Мефодий забрал фишки и оказался за креслом Елены Алексеевны. Думаю, он разозлил ее нарочно. Теперь она толком не знала, чего ей хочется больше, выиграть самой или подсадить Мефодия. Я украдкой заглянул в карточку, Мефодий честно и благородно сулил ей проигрыш. Шарик описал сколько надо кругов, и Мефодий Николаевич уплатил свою долю.

Мефодий пропустил две игры, мы оба выиграли понемногу. Вслед за этим он приговорил ее к выигрышу, меня к проигрышу и стремительно перебросил свои фишки из одной кучки в другую. Потом он отошел выпить чаю, вернулся и один за другим посулил нам пять выигрышей. Все состоялось, а он, не переводя дыхания, переключился на проигрыши. Один раз, не сговариваясь, мы решили его подловить и враз поставили на семерку. «Ах!» - едва слышно испугался Мефодий у меня за спиной и оставил свои предположения при себе. «Старая галоша!» - сказала Елена Алексеевна. «Я устала сидеть. Пойдемте, выпьем швепса». «Пространство выигрыша, - проговорил сквозь зубы Мефодий Николаевич. – Пространство выигрыша для обоих! Эй, из этого пространства не уходят».

- Мефодий Николаевич, - сказал я, - у вас однобокий жизненный опыт. Вот мы с Еленой Алексеевной ради швепса...

Мефодий что-то лихорадочно написал на карточке, расписался и вручил мне. Вот ведь прелесть какая - на карточке был отборный мат за подписью Мефодия. Я ответил ему тем же на той же карточке, и он кивнул. Потом мы с Еленой Алексеевной чокнулись швепсом, а Мефодий тем временем следил за кружением шарика, и на лице его выступали пятна нехорошего цвета. Но мы только хохотали. Видно, «Бодрствующий даос» делал свое дело. Швепс исходил пузырями.

Наконец щеки и лоб Мефодия Николаевича стали такого цвета, что все рулеточники у нашего стола остолбенели.

- А ведь мы с вами будем виноваты, если Мефодий Николаевич окочурится. А если он вдобавок инвентарь игорного бизнеса? Любезный Андрей Петрович, нам за Мефодия век не расплатиться!

Мы подошли к столу и сделали ставки. Теперь я понимаю, что в тот раз мы едва не погубили Мефодия. О пространстве выигрыша наш прорицатель говорил недаром. В его мозгу наворачивались друг на друга наши неосуществленные выигрыши и проигрыши. Он видел фарватер, который мог пройти только вместе с нами, а мы его предали.

Увидев нас на положенном месте, Мефодий сдержанно простонал «Боже! Боже!», и цвета у него на лице потекли в обратном направлении. И все было бы гладко, не вздумай он нас наказать.

Начал он с того, что пятью выигрышами подряд вогнал меня - нет не в азарт, но в некоторое сердечное оживление. К тому же выигрыши осторожно росли. Червяки, которых предлагал нам Мефодий, становились все жирнее. Потом, совершенно не интересуясь проигрышами, он стал подбрасывать свои победные записочки Елене Алексеевне. О, как он ее понял!

Меня оставили в покое, и я ставил на семерку, как гвозди вбивал. Когда у меня кончались фишки, я приподнимал локоть Елены Алексеевны, зачерпывал из ее прибыли и делал свои лилипутские ставочки. А у нее фишки не переводились. Она перебрала все цифры, перескакивала с чета на зеро, с красного на нечет, но маленькие, жалкие, как подаяние, выигрыши исправно шли к ней.

Если я чем и могу похвастаться, так именно тем, что понял ихнюю игру. Гордячка бегала от обещанных выигрышей, а Мефодий, паршивец, утешался именно мизерабельностью процесса.

Наконец, она обернулась и посмотрела на него. Мефодий в это время строчил карандашиком, но взгляд почувствовал, и карандашик у него запнулся.

- Я устала, - сказала Елена Алексеевна.

Мефодий затрясся. Я сказал:

- Его разорвет.

- А мы больше не будем вести себя, как свиньи. – Елена Алексеевна обернулась и взяла трясущегося Мефодия за руку. Дрожь его начала стихать, и он, наконец, взглянул на нас осмысленно. – Не будьте фанатиком, Мефодий. Посидите с нами в плюшевых креслах. Мы за это время не изменимся, и нас не подменят. Неужели вы не хотите передохнуть с нами? Или мы не заработали себе что-нибудь концентрированное?

- Мы будем держать пари о каких-нибудь посторонних предметах, а вы будете угадывать результат.

По-моему я хорошо придумал. «Кольчуга есть рубаха железная...» - сказала Елена Алексеевна вполголоса и впервые оглядела меня серьезно и неторопливо.

- Мы останемся в процессе, - сказал я и легонько, чтобы не спугнуть, хлопнул Мефодия Николаевича по плечу.

Мефодий похорошел, перестал пританцовывать, и мы перешли в бар. Когда я делал заказ, он, по-моему, хотел записать что-то на карточке, но спохватился. Поиграл карандашиком, постучал им по стеклу и успокоился.

– Главное, - сказал Мефодий, облизнувшись после шампанского, - видеть ниточки. Каждый тянет в свою сторону, а я смотрю. Жордания, царство ему небесное, очень умел за ниточки хватать. По неизвестной мне причине он их совсем не видел. Слеподыр. Но хватал гениально, как бульдог за жопу. Вы меня простите. А вы!? – вдруг разгневался он, - Вы свои нитки тянете так, что чуть рулетка пополам не рвется. Невозможно, работать невозможно.

- Спорим, эта лампочка перегорит.

- Это вам, Елена Алексеевна, неинтересно, – назидательно сказал Мефодий.

- Это интересно мне. Если лампа перегорит, в том углу станет темно, и я сопру со стойки пробочник.

- Скучища, - сказал Мефодий. – Вы мне про пробочник, а сами зеваете. Не канает!

И тут моя удалая спутница отколола номер.

- Значит, нужно, чтоб было не скучно? Вот вам две ставки, Мефодий Николаевич. Вы думаете, что отсюда со мной уйдете вы, а Андрей Петрович думает, что он. Нет, нет, нравственную сторону дела мы обсуждать не будем. Уж чего хочется, того хочется.

Клянусь и клянусь... А какой, собственно, смысл клясться задним числом? Не так уж важно, что я думал в ту минуту. Вот прозорливец Мефодий покрылся своими ужасными пятнами. И в ту же минуту Елена Алексеевна сказала, что пора нам вернуться к столу.

На радость соратникам мы вернулись, и тут оказалось, что Мефодий бессилен угадать что-либо. Он выкладывал свои прогнозы на стол перед Еленой Алексеевной с легким щелчком, словно то были козырные тузы. Он бросал их мне, и они планировали к правому локтю. Все зря. Мы играли сами по себе.

Через два часа, когда измученный Мефодий цепенел в душном плюше, мы насытились игрой и выигрышем и засобирались.

Он нагнал нас у выхода.

- Ваша взяла. Вы меня надули, но такое дело: хороши все средства. Без вопросов. Вопрос другой – дадите вы мне отыграться или нет?

Я сказал, что рулетку больше видеть не могу, и расправил пальто за спиной у Елены Алексеевны. Она кивнула, но, посмотрев на бледного и решительного Мефодия, спросила:

- Вы знаете другие способы?

- В карты, мадам. Я знаю место...

- К черту карты! Мы запутаемся. Я путаю трефы с бубнами. Андрей Петрович тоже.

Я еще в мансарде подумал, что с этой женщиной нужно держать ухо востро.

- Засада! Откуда вы такие на мою голову? Но я не оставлю так. Со мной конкретно не будут считаться! Каждый бык охранник будет на меня пальцем показывать. И правильно! Пришла какая-то мадамочка, конкретно обула Мефодия и пошла себе.

И тут я сказал:

- За полчаса мимо казино пройдут десять мужчин и три женщины.

Елена Алексеевна встрепенулась.

- Семь мужчин и одна женщина!

У Мефодия на роже тут же расцвели полосы и пятна.

- Ни за что.

- Вы с трудом различаете мужчин и женщин?

Полосы и пятна зацвели пуще.

- Значит так, - сказала Елена Алексеевна, - я женщина со странностями. – Она встряхнула свой ридикюль. Скажем честно, он был больше похож на переметную суму. И это ей шло! – В этой сумочке лежит револьвер с одним патроном. Давайте считать, что мы свою вину осознали.

- Нас жестоко мучает совесть.

- Да. Но все же мы имеем право выбирать, каким способом нам свою совесть успокоить. А вы торгуетесь за какие-то удобства. Вам, Мефодий, не хочется стоять на улице и считать прохожих. Вы отлежались на диване и забыли, что вы в полном проигрыше. Дайте мне свою визитку, я напишу, что мы уходим к чертовой матери. Рыдайте, страдайте, пейте швепс бутылками.

- Вы не сможете, я кормлю семью - пролепетал Мефодий Николаевич, но лепет вышел у него уж больно наглый. Елена Алексеевна шумно выдохнула, и как будто даже дым заклубился у ее ноздрей. – Вы еще тот тип. И не верю я вам, что кормите вы семью. Не кормите вы семью! Но я напоминаю: у меня револьвер с одним патроном. Сейчас я его достану, и мы с Андреем Петровичем сыграем в русскую рулетку. Что же вы стоите, рот разиня? Предсказывайте результат. На вас смотрят. Я не шучу. Берегитесь, у меня кураж! Она опустила руку в сумку, послышались щелчки.

- Глупый дурак Мефодий, - подхватил я, - решайтесь. Репутация душегуба на дороге не валяется. Это будет ваш триумф, мерзавец!

И достань она в ту минуту револьвер, я нажал бы на курок без колебаний. Как видно, рулетка еще крутилась у меня в башке да к тому же «Бодрствующий даос»... Но Мефодий Николаевич изгадил сцену. Он вдруг разрыдался и сказал, что согласен людей на улице считать и на все остальное тоже согласен.

- Кровь... ни за что! – всхлипывал Мефодий. – Шантажисты... – Потом успокоился, вытер сопли и попросил справочку о будущих успехах.

- Будем живы, будет и справочка, - пугнула его Елена Алексеевна, и мы вышли на улицу. Охрана нам салютовала.

На улице Мефодий Николаевич тут же принялся считать мужиков и баб. Елена (к тому времени я про себя звал ее без отчества) здорово напугала его русской рулеткой. И вот она стояла посреди тротуара и в изумлении смотрела, как съежившийся от сырости Мефодий ведет счет.

- Да он сошел с ума, - сказала она. – Лучше я все в карты проиграю!

Мефодий оживился, забормотал что-то про приличный дом на Захарьевской, но не тут-то было.

- Сейчас три утра. – объявил я. – На Гаванской улице есть пожарная часть. Я утверждаю, что между четырьмя и четырьмя тридцатью они поедут на пожар.

- Конечно, поедут, - сказала Елена, - но на час позже. И что вы, Мефодий, стоите, как бронзовый монумент?

Наш герой сосредоточился, расправил плечи, как будто холод и сырость перестали донимать его, потом вышел на середину Большого и стал глядеть туда, где подразумевался Тучков мост.

- Делайте ставки, - сказал он, вернувшись на тротуар. Откуда-то у него оказался древний портсигар с кучерявым Пушкиным, и мы сложили туда деньги. Мефодий совершенно ободрился и выдал нам бумажку с прорицанием. – Треть моя, - напомнил он, но Елена поставила его на место.

- Кто справку просил? Кто канючил? И вообще с нашей стороны это чистая благотворительность. Мы плюнем и уйдем.

- Увлекся, - сказал Мефодий, и мы двинули на Васильевский.

А у Мефодия Николаевича оказался автомобиль. Мы прокрались на Васильевский, и по дороге он что-то сумрачно обдумывал. Потом зашхерил машину в каком-то дворике, каждому достал из багажника по бутылке пива, и мы расположились против пожарки на одинокой скамеечке. После двух или трех глотков Мефодий сказал, что он всегда придерживался демократических вкусов, что пиво на лавочке ему милей, чем шампанское в казино. А что у него жизнь такая, его винить нельзя. «Я несу свое умение туда, где на него есть спрос. А там, где на него есть спрос, приходится пить шампанское».

- Короче, - подытожил он, - либо я одну треть получаю, либо ни хрена не будет.

Мы с Еленой расхохотались. Мы сказали, что как-нибудь это самое «ни хрена» переживем. Но Мефодий Николаевич сказал, что профессиональной чести его лишили именно мы. «Не будем уточнять, кто смутил меня». И если теперь мы хотим отделаться хиханьками и хаханьками, это, конечно, дело наше. Но при этом он, Мефодий Николаевич, с крушением его профессиональной судьбы останется тяжким грузом на нашей совести.

- Чистая совесть за умеренную цену. – сказала Елена, - Это ночь сюрпризов! Хотя послушайте, Мефодий Николаевич, вы делали свое прорицание безвозмездно.

Он затрясся, как у рулетки, и сказал:

- Я был уверен в вашем благородстве.

И тут пожарная часть осветилась, и машины умчались, громко причитая.

- Моя взяла, - сказал я. – А вы, Мефодий, снова оказались бессильны против чар нашей дамы?

- А вы неуязвимы? – Спросил Мефодий. – И гордитесь этим?

У меня оставалось полсигары, и я ее раскурил. И тут же вернулись пожарные. Просто как снег на голову.

- Что бы это значило? – спросила Елена, и я понял, что выигрыш всегда надо брать сразу и полностью. - Разве это выезд?

- Мефодий, - сказал я, - отдайте выигрыш. А вас, Елена Алексеевна, я научу играть в буру. Вы сможете.

- Мефодий, - сказала она, - деньги пока держите при себе. Если деньги отдавать направо и налево, чем мы будем пировать у Богдановича? А теперь подите и узнайте, что это было за шоу?

Мефодий Николаевич пришел через четверть часа, принес пива и привел с собой пожарного. Пожарный со вкусом выпил пиво и сказал, «да, ложный вызов, бывает». Потом посопел и всех огорошил:

- Дядя Мефодий, дай сотню до среды.

Получил сотню и ушел огромный, как ларек.

Мы с Еленой молчали, пока Мефодий не начал оправдываться:

- Между прочим, - сказал он, - пожарку выбирал не я. Я и не помнил, что Владик тут служит.

А я разозлился, и доводы разума на меня не действовали.

- Мой выигрыш похищен интриганами.

- Да! – сказала Елена и подбоченилась. – Такая наша жизнь игрецкая.

- Но я не сдаюсь и требую продолжения игры. Цыц! Это что за дом? Гаванская сорок пять? Слишком близко к пожарке. Тут у Мефодия в каждой квартире по племяннику. Да я вообще страшусь подумать, к кому попали мы в лапы. Мефодий, отвечай, у тебя родни много? Молчит. Весь город, весь город оплетен паутиной! Смотрите, Елена Алексеевна, с кем вы связались для развлечения. Измышления Мефодия и ничего больше – вот что такое наша нынешняя жизнь!

И с чего я сбрендил? Из-за денег? Ерунда. Но ведь и Мефодий по невыясненной впоследствии причине оправдывался с пеной у рта, доказывал, что у него племянников мало, потому что братьев нет. Чуть не подрались мы, честное слово. Даже из пожарки кто-то выходил посмотреть, но, слава Богу, не племянник. Потом Елена встала и сказала:

- Есть средство против племянников.

И тут мы все сели обратно на лавочку.

- Такая ночь, - сказала она. – Я чувствую, что лучше нам играть во что угодно при стимулирующем участии Мефодия Николаевича. Лучше нам играть, а то будет хуже! - Я вздрогнул, когда она это сказала. – Сейчас, я бы села играть даже в карты...

И тут же Мефодий заегозил, забормотал про приличный дом на Захарьевской.

- Поздно! – рявкнула Елена. – Не убедили вы меня, Мефодий Николаевич раньше, а теперь, пока я до Захарьевской доберусь, я таких дел наделаю...

Она поводила глазами в окружающей нас темноте, поискала что-то, и вот на другой стороне улицы в киоске, что стоял у самой пожарной части, тускло забрезжил свет. Выступили из темноты мрачные буквы «На витрине муляжи», осветились какие-то предметы, даже бесформенная фигура за стеклом шевельнулась. Но это было не все. Ожившие лампочки налились ослепительной предсмертной белизной и шумно полопались – пок! пок! пок! - а фигура из ларька выскочила и скрылась.

- Вы этого хотите? – спросила Елена грозно.

А я бы, честно говоря, не возражал. Такие штуки каждый день не показывают. Но права была Елена, права. И не кончилось бы у нас дело лампочками в ларьках. Я достал мобильник, и, пожалуйста – не было связи.

- Рядом с ней не работает, - подтвердил Мефодий. – В пожарке работает, а рядом с ней – облом. Может ее в машину до утра посадить...

-Без машины останетесь, Мефодий Николаевич! А вам, Андрей Петрович, не надо было сегодня кольчугу надевать. Что за нетерпение? И что за манера в чужом доме шастать по ящикам? Ладно. Что сделано, то сделано. Теперь вот что. Не думайте, что я одна такая. Ну, про вас, Мефодий Николаевич, я не говорю, вы только игрой и спасаетесь и этой ночью никуда от нас не денетесь. А вы, отрок невинный, - напустилась на меня Елена. – Напрасно вы думаете, что сегодня только нас с Мефодием прищучило. – Достала из своей сумы фонарик, велела мне закатать рукав, и что бы вы думали? Кольчужное плетение бледноватыми вздутиями отчетливо проступало от запястья до локтя. – Если вы мне скажете, что это аллергия, убью на месте, доблестный сэр!

- Но откуда вы..?

- А кто все время нырял за моими фишками? Руки только что из плеч не выскакивали. Тут не хочешь, да заметишь. Но не об этом речь. А речь, соратники, о том, что мы с вами угодили в историю. История у нас получается интересная, но неуправляемая. Возможно, у каждого есть родственники и, наверняка, дом. Я, лично я, вот эту историю на себе в свой дом не потащу. Я даю голову на отсечение. Нет, я даю правую руку, это важнее. Я даю правую руку на отсечение, что нас троих захлопнули в коробочке. Или вот: мы туда залезли и на что-то такое нажали, а она возьми и захлопнись.

Я сказал:

- Доигрались.

- Вот, вот! – она вскочила со скамейки и нацелилась в меня пальцем. – Теперь хочешь, не хочешь – играй. Вы поймите, нам эту ночь так сыграть нужно, чтобы никого не задеть. А если мы играть не будем – разорвет нас!

Тут заскулил-запричитал Мефодий, и жалоба его сердца, в конце концов, прозвучала просто:

- Чтоб вы провалились! Глаза б мои вас не видели!

- Ты бы думал раньше, когда с Жорданией куролесил.

Тут Елена достала пятирублевую монету, трижды подбросила ее, и все три раза ей не выпало ни орла, ни решки. Проклятая железяка трижды вставала на ребро. При этом внешне законы природы хранили целомудрие: один раз монета вонзилась в рассыпанный тут же песок, другой угодила в щель между брусками сиденья и, наконец, залетела в пазуху ее пальто. Мы с Мефодием повторили этот опыт, и у каждого по-своему монета отказалась подчиняться теории вероятности. Я и вообразить не мог, как гадко зрелище колеблемых основ. Во рту и в животе стало противно.

Мефодий Николаевич заплакал и сказал, что у него маленький сын и молодая жена. «Выходит, не врал», - сказала Елена удивленно. Она потрепала Мефодия по плечу и сказала, что хоть ему, дураку, и нужно было думать головой гораздо раньше, но все еще может обойтись. «Я, кажется, знаю, что делать», - сказала она. И тут я неожиданно для себя сказал, что на кладбище не пойду. Сказал и удивился. Какое кладбище, куда кладбище? Но Елена пришла в восхищение и объявила, что мы на верном пути. Что нам только и остается сыграть с покойниками. А если повезет, то и проиграть им.

- Все к ним и уйдет, - объяснила она не очень понятно, но уверенно. – И не вы ли, сударь, привели нас сюда, к Смоленскому кладбищу?

- Приколист! – сказал Мефодий. Он уже приободрился и хоть смотрел на Елену с тревогой, но больше от того, что боялся: «Улизнет дамочка, а мы тут пропадай».

Но попусту тревожился Мефодий Николаевич. В распахнутом пальто, овеваемая мрачным шелком Елена шагала в сторону кладбища, и прикорнувшие машины вскрикивали, когда она проходила мимо. Оказалось, что дыру в заборе знает Мефодий.

- Соседа недавно хоронил, - пояснил он, пробираясь между тусклыми стеклышками луж.

- Господи, Мефодий, - удивился я, - вы с гробом сквозь дыру лезли?

И он обиженно отозвался:

- Бывают обстоятельства, когда объяснения излишни и унизительны.

Но тут мы пришли, и сквозь порушенную ограду проникли на кладбище.

Полагаю, что ночь разливают всем поровну и из одного сосуда, но все-таки кладбищенский мрак был иным. Он не лежал темными кубами, как во всем городе. Кладбищенские мраки были многочисленны и различны. Мне даже показалось, что они не имеют отношения к общей для всех ночной темноте. Ночная непроницаемость пространства располагалась только вдоль дорожек, а в глубине перемещались, сходились и расходились какие-то, черт их знает, пузыри, шарики воздушные; и цвет ночи их отнюдь не наполнял, а скорее обволакивал, для маскировки, что ли...

Как я надеялся, что кто-нибудь из моих спутников испугается! Еще был виден пролом в ограде, и не поздно было вернуться. Но Елена – удивительная женщина – двигалась вперед, словно кладбищенские путешествия были для нее самым обыкновенным делом. Мефодий не годился ни на что, он вприскочку поспевал за ней и засматривал ей сбоку в лицо.

- Эй, - сказал я как можно тише, чтобы не потревожить сильно беспокоившие меня пузыри-шарики. – Мы уже играем?

Оба обернулись, и если я правильно разглядел в темноте, были изумлены. Мефодий Николаевич тут же взялся за свое – затрясся.

- Вы что же делаете? – приплясывал он на дорожке, - Мы ждем вашего слова, а вы гуляете себе, как по Невскому. Нет уж, теперь базар ваш.

Вот тварь наглая! И приплясывает-то как погано, и Елена ему под ноги светит, чтобы упаси Господи, не споткнулся. Но гнев гневом, а между тем до меня доходит, что выход и вправду мой. Какого зеленого рожна я влезал в эту кольчугу? Зачем явилась коварная Елена в черных шелках и выхватила меч из-за дивана? А почему, интересно, я ее раньше не видел у Богдановича, где она таилась? А глаза уже основательно привыкли к кладбищенской тьме, и вот я вижу, что Мефодий Николаевич перестал трястись, а, завладев фонариком, водит Елену взад-вперед по дорожке и светит на надгробия и имеет наглость что-то объяснять. Хлюст!

Я говорю:

- Стоп!

Они останавливаются, и Мефодий упирается желтоватым лучом мне в живот.

- Милостивые граждане! – говорю я. – Если мы собираемся установить определенные отношения с обитателями этих мест, не стоит раздражать их идиотским разглядыванием надгробий. К чему эта беспардонная перекличка?

- А? – сказал Мефодий испуганно. – То есть, кого раздражать?

- Усопших, - сказал я, и он тут же пожух и затрясся пуще прежнего. Елена забрала у него фонарь и сказала в раздражении:

- А вы на что рассчитывали?

И я, не говоря ни слова, двинулся от дорожки в самую чащу надгробий, где мы сто раз могли расколоть себе лбы и напороться на чугунные пики. От фонарика не было никакого толку, потому что Мефодий (не прост был Мефодий, хоть и трясся так, что земля ходуном ходила) светил не под ноги, а по сторонам, останавливался то и дело и читал вслух эпитафии.

- Покойся прах души бесценной

У врат обители святой

Приидет час благословенный,

И мы увидимся с тобой.

После этих строк Мефодий на некоторое время застыл. Благословенный час - ой-ой-ой, о нем только задумайся, только дай себе волю. Минуту или около того наш спутник водил лучом по строчкам и вдруг сказал, что ему страшно. Елена забрала у него фонарик и мрачно напомнила, что все еще может и обойдется. Она повела лучом между плит, и свет, оскользнувшись на черном мраморе, съехал на овальную фотографию. Удивительной показалась мне та фотография. И то, что вправлен был ее мутноватый овал в пошлейшую, крашеную серебрянкой пирамидку тоже было против здешнего тона. Таким могилам подобала периферия, а никак не центр. Вздрагивающий луч задержался в овале. Тугой воротничок с уголками, толстый ус, взгляд, затвердевший раз и навсегда. Молот и клещи знаком ордена сцепились намертво под фотографией. Имелись и стихи на этом пролетарском символе вечной жизни. Мефодий протолкался поближе и забормотал:

- Суровые жесткие сроки

Нам были наркомом даны,

Но их исполнял Петр Фокич

Стахановец нашей страны...

- Заткнитесь, Мефодий, - сказала Елена, - его железом придавило.

- Кузнец типа, - сказал Мефодий.

Я забрал у Елены фонарь, повел луч по надгробиям. «Полковник Аполлон Едрилов», «Леокадия Яковлевна Мухина», «Младенец Глеб Хашковский»... С какого перепугу улегся здесь кузнец Петр Фокич, не то раскаленной осью раздавленный, не то рухнувший вместе с этим железом в огонь? Неужели остановившемуся пролетарскому взору вменялся посмертный присмотр и за младенцем Хашковским, и за полковником с дурной фамилией...

Я повел лучом фонарика по ближайшим надгробиям. Держась за верхушку пирамиды, я обошел ее. В этой сутолоке камней вокруг взирающего мастера семь надгробий стояли правильным кругом. Словно побеги одной грибницы, обступали они своего Петра Фокича.

- Ай-ай-ай, - сказал Мефодий Николаевич. Но теперь он ни черта не боялся. Он почуял игру, прохвост. Он быстро пересчитал стоящие кольцом могилы и сказал, что все в порядке. Какой порядок обнаружил он на Смоленском кладбище склизкой осенней петербургской ночью? Какие фарватеры открылись ему?

Не было объяснений тогда, не было их и позже.

Но человек, сошедший с нами во тьму Смоленского кладбища, преобразился. Уж он не приплясывал, а когда фонарь плеснул ему свет в лицо, я успел заметить, что нету на нем цветных полос. Орлиным взором обводил Мефодий семь надгробий, точно атаковать их собирался. И вдруг орлиный взор сбился, заскакал без толку по плитам, уткнулся в изображение Петра Фокича и замер. У нас не было указующего перста, и мы поняли это все трое сразу. «Одну минуточку!» - сказал я как можно уверенней. Кому? Тогда это было ясно, но что толку говорить об этом сейчас?

Несколько секунд прошли в неподвижности и беззвучии. Удивительно! Меня, помнится, страшно мучило наше бездействие. Я стеснялся. Это стеснение было сродни известному кладбищенскому страху, оно вытекало из него, как вытекает предвкушение скрытого пространства из ожидания перед запертой дверью. Страх – это мое ожидание, стеснение – ощущение чужих ожиданий. Дверь открыта.

И тогда я почувствовал, что настало время говорить.

- Знаю и верую, - проговорил я, стараясь направлять свою речь вдоль электрического луча. – Знаю и верую, что под этими камнями не смерть ваша, но вся жизнь. – Тут Мефодий чуть-чуть сдвинул фонарь, и я повернулся за ним. – Знаю и верую, что давно вы уже во власти других законов. Но прибегаю к вам и прошу в эту ночь: вступить в круг законов, по которым живем мы, и попытать нашей людской удачи.

Пока я говорил это, Мефодий вел луч, и я поворачивался за светом. Чистое безумие, но мы предавались ему в полном согласии. Едва луч остановился там же, где и начал движение – на могильном камне младенца Глеба – перед глазами у нас возник выхваченный из темноты клинок Елены. И все встало на места.

По причинам, навсегда утраченным, пирамида Петра Фокича была лишена того навершия, которое считается у нас одинаково подходящим и для могил и для новогодних елок. Но не было и следов разрушения. На вершине усеченной пирамиды вместо звезды или шпиля имелось чашевидное углубление, которое было заполнено влагой осенних дождей всрез с краями, отполированными так, что палец не ощущал металла. Мефодий подержал палец в воде и, не говоря ни слова, пошел прочь. Некоторое время он лавировал меж могил, а потом пропал, не то разыскивал что-то, нагнувшись, не то провалился неизвестно куда. Мы же с Еленой находились в странном оцепенении, и не вернись Мефодий, мы, пожалуй, не пошли бы его разыскивать. Потом он все же появился у нас за спинами, отдуваясь, а в руке у него было что-то вроде пенопластовой пробки от термоса. При сходстве наших кладбищ с помойками находка не удивительная.

Мы прикрутили кинжал к этой пробке, Мефодий опустил его в воду и крутанул, как закручивают волчок. Клинок с легким шелестом скользнул несколько раз по кругу и замер. Закрутили сильнее, он так же легко отшелестел десяток оборотов.

- Рулетка, - едва слышно произнесла Елена.

- Мы начинаем, - сказал Мефодий. И тут возникла заминка. Мы могли начинать сколько нам угодно. Но даже в тогдашнем своем бреду не могли уяснить, в чем выразится участие наших партнеров. Кто бы ни были соучастники нашей игры, нам требовалось договориться. Будь это ночной кошмар, все разрешилось бы само собой. Сон докатился бы до препятствий, требующих умственного напряжения, и угас. Мы же находились в яви, которая хоть и была странновата, но усилиям нашего разума поддавалась. А потому думали, напряженно, лихорадочно, словно чье-то терпение могло вот-вот закончиться. Наконец, Елена, как будто надумав что-то и, взявши под руку Мефодия Николаевича, отошла от пирамидки и стала с ним на окружности, по которой располагались те семь могил. То, что начиналось, отдавало жутью, но какой-то частью сознания я понимал, что и жуть эта необходима и естественна. И потом, если материя дана нам в ощущениях (а уж этого из меня колом не выбьешь), то почему не допустить, что имеются виды материи, данные нам именно в жути? Рассуждение мне это очень понравилось, и я прозевал, как Елена вытребовала у Мефодия портсигар с деньгами, отсчитала из него семь бумажек (мне почему-то страшно хотелось рассмотреть их достоинство, но я постеснялся), свернула их в длинные трубочки и стала зажигать по одной. Предутренний ветер к тому времени уже сновал по кладбищу, но хрупкий бумажный прах опадал на плиты так ровно, будто деньги, сгорая, набирали тяжесть металла.

Так было на пяти плитах. До двух черные хлопья не долетели. «Чевычелов» - было вырезано на одной и «Марта Грубер» - на другой. «Вопросов нет». – сказал Мефодий торопливо. – «Вопросов нет». И они отступили к центру.

Помню, меня разозлила трусливая поспешность Мефодия. Что значит, вопросов нет? А как я узнаю, что проиграл? Уходить отсюда должником мне не хотелось. А как быть с призрачной вероятностью выигрыша?

Но уже Мефодий придвинулся ко мне и яростно зашептал: «Ставки, Андрей Петрович, ставки! Выбирайте одного из... одну из плит и ставьте». Они, оказывается, недаром стояли на границе круга, они знали, что поступать нам следует именно так. Все-таки, какой-то союз Елена с Мефодием успели заключить, а у меня даже разозлиться времени не было. Отчетливая скороговорка Елены прозвучала: «Едрилов, Хашковский, Соцкий, Певзнер, Гориславлев». Мы прошли каждый к своему и оставили на плитах деньги. Затем соратник Мефодий написал нам с Еленой по записочке, а я крутанул поплавок с кинжалом. То ли кладбищенский воздух был плотен, то ли вода густела, предчувствуя холод, но указатель наш двигался мучительно медленно. Когда же он остановился, оказалось, что Мефодий угадал. «Йес!» - сказал он и тут же струсил и сделал вид, что кашляет. Потом он доложил своих денег в проигравшую стопку, а выигравшую ставку трогать не стал. Мы с Еленой дождались, когда он вернется к пирамиде, и поставили еще раз. Мефодий дал прогноз и снова угадал. Выигрыши чередовались с проигрышами, мы оставляли на могилах деньги, но было замечено, что на плите младенца Глеба деньги не появились не разу. Ни я, ни Едена не решились подойти к этой плите. Вот еще подробность, которую мы заметили не сразу: ставки перемещались по плитам. Выигравшие деньги оставались в ногах, куда мы их и клали, в то время как проигранные сдвигались к черточке между датами. По-видимому, лихорадка игры и в самом деле захватила нас с Еленой, эти перемещения заметил наш соратник. Но даже он испугался не сразу. Когда же до него дошла суть происходящего, он сначала сомлел, да так, что сел на землю около пирамидки, потом поднялся, пробормотал что-то себе под нос, а внятно сказал:

- Теперь пока младенец не заиграет.

Более он ничего не объяснил, а мы и спрашивать побоялись. А играть было не страшно. Мефодий на бумажках чиркал уверенно, вручал их нам твердо, точности своих прогнозов не радовался. Один только раз, глядя мне в спину, когда я пристраивал ставку в ногах у Аполлона Едрилова, сказал измученно:

- Скоро. Уже скоро.

Отмечу еще и то, что Мефодий явно терял силы. Сначала он стоял, вцепившись обеими руками в пирамиду Петра Фокича, потом и вовсе норовил сесть на землю. Елена спросила, не худо ли ему? Он поднял голову навстречу ее вопросу и ответил голосом слабым, но спокойным:

- А как же? Плющит меня. Играй, играй, не стой!

Мы делали ставки, пока Мефодий Николаевич совсем не скис. Он завозился у ног Елены, как старый сенбернар, он даже не стал подниматься. Прошел на четвереньках к надгробию младенца Глеба, проговорил оттуда едва слышно, чтобы я не вздумал крутить кинжал, и вытянулся на могильном камне. Господи, как страшно-то стало! Я же решил, что он туда к младенцу сейчас и всосется. Только мы с Еленой его и видели.

- Не бойтесь, - сказала Елена тихонько, - видно, так надо. – А я решил, что моя лихая спутница, хоть и скорешилась с Мефодием, только он и ей весь кайф обломал, когда младенцу на могилу взгромоздился. К тому же он у младенца на плите взялся ни с того, ни с сего потихоньку стонать. Он так жалобно пускал свои стоны, что я уж почти решился подойти и треснуть ему по уху. Потому что если пришел твой час благословенный, то будь ласков, не устраивай представление, соратников не пугай. Тем временем голос у Мефодия окреп. Елена посветила на место упокоения Глеба Хашковского, и стало видно, что Мефодий уже и лежит как живой человек, что камень ему неудобства доставляет, и он на камне могильном ерзает. Тут-то мы и услышали шаги. Особо отмечаю: мы с Еленой услышали, соратник стонал. Хоть и негромко, но самозабвенно.

Мы испугались. Хотя чего нам было бояться после всего? Но все-таки мы опустились на корточки. Тот участок кладбищенской земли, на котором мы расположились, выступал мысом, и растрескавшаяся полоска асфальта огибала его. И к этому мысу сквозь кладбищенский темный туман приближались двое. Они ступали уверенно, шагали споро, и наконец из сумрака показались две добротные ментовские фигуры. Между ними происходил негромкий разговор, и хоть смысл его уловить было невозможно, по отсутствию некоторых звуков я понял: они беседуют, не прибегая к помощи мата. Им было страшно – вот что! И этот чужой страх ободрил меня. Мне даже стало весело, когда я представил, как мы переждем обход, как двинемся в обратный путь, как весело потечет разговор, когда мы пролезем сквозь дыру в кладбищенской ограде, как тепло и уютно будет в машине у Мефодия... Тем временем патруль оказался на траверзе пирамиды Петра Фокича, и тут с гранитной плиты младенца Глеба восстал Мефодий Николаевич. Он был темен, огромен, он раскинул руки крестообразно и простонал: «Ох, не могу!»

Казалось бы, для нас с Еленой в этом не было ничего неожиданного, но свой тогдашний страх я не забуду никогда, а она зажмурилась, я это ясно видел. Зажмурилась и пискнула, как мышь в кулаке. И тут же раздались два глухих удара.

Оба милицейских, неподвижные, как надгробия, лежали на дорожке. И что нам было делать с ними? Мефодий в ответ на наши упреки в несвоевременном появлении сказал, что он лежал лицом вверх и зажмурившись. «Что я мог увидеть?»

- Как хотите, а бросить мы их не можем, - сказала Елена.

- Замочат они нас, - словно бы размышляя вслух, проговорил Мефодий. – Очнутся и замочат на всякий случай. А не замочат, так вязаться начнут: куда да зачем... Я вот не знаю, какую им пургу гнать. А у вас, мадам, к тому же в сумке много лишнего. Надо, господа, когти рвать.

Нет, он определенно набрался сил, пока стонал на камне могильном. Наш Мефодий снова был парень хоть куда. А Елена со своей сумой отошла за могилы, пошуршала листьями и вернулась. Милиционеры по-прежнему были неподвижны, и закрытыми глазами глядели в пасмурное кладбищенское небо. Оба были сержанты, у одного голова длинная, у другого круглая. Мы собрались с духом, кое-как оживили их, и вот - обошлось без стрельбы. Они даже не спрашивали наши имена. У нас вообще разговор какой-то странный начался.

- Мы где? - спросил сержант с круглой головой.

- Ох, блин! – сказал сержант с длинной головой. Он об асфальт посильнее ударился, и его еще не интересовали подробности.И так мы стояли вокруг и молчали, а сержанты понемногу входили в сознание. Но вставать они не торопились, сидели себе на асфальте и поглядывали на нас. Пока мы стояли плотно, плечом к плечу, сержанты щупали свои затылки и кряхтели, но стоило нам с Еленой немного отступить друг от друга, у милицейских на лицах проступило такое беспокойство, что мы немедленно сомкнули ряды. Я подумал, что сейчас состоится проверка документов, и ошибся. Оказывается, из-за наших спин открывался вид на могилу младенца Глеба, и сержантов это тревожило и томило.

- Девушка, - сказал Елене сержант с круглой головой. – Он там?

- Там никого нет, - сказала Елена, - ручаюсь.

А Мефодий повел фонарем в сторону младенца и подтвердил.

- Ну, блин! – сказал сержант с длинной головой. – Он как встанет, как грабли свои разопрет! Думал – умру.

- Бог милостив, - бодро сказал круглоголовый. Я еще подумал, что обязательно этот сержант из иеговистов, а он тут же и добавил: - Куда тебе умирать? Ты мне еще полторы штуки должен.

И тут они, кряхтя, поднялись на ноги, стали выше нас ростом, и проверка документов все-таки состоялась.

- Я прошу прощения, - сказал ободрившийся Мефодий. Паспорт ему вернули, расстреливать вроде не собирались, и теперь его, бестолочь, потянуло на разговоры. – Да, я прошу прощения, но почему ночью на кладбище милиция?

Всех бы нас под монастырь он своей болтовней подвел, но сержанты тоже, как видно, были хороши. Они, по-моему, были очень благодарны нам за то, что мы не покойники, не упыри какие-нибудь, - кто там еще среди могил кружится? - а просто подозрительные граждане, у которых документы проверили. А с такими гражданами можно разговаривать, особенно в известных случаях.

- Ложный вызов, - сказал длинноголовый.

Мы оцепенели. А Елена так даже отчетливо ойкнула.

- На кладбище? – спросила она, и, как выяснилось впоследствии, всех троих посетила одна и та же жуткая мысль. Но сержанты уже отошли от кладбищенской жути и сообщили, что ложный вызов был в пожарную часть, и что подозрение пало на одного профессора университета культуры, который живет неподалеку. Но хоть у него и нашли ружье, подозрения не подтвердились. Профессора отпустили, а один из пожарных бойцов сообщил, что двое мужчин и одна женщина проследовали на кладбище. «Владик, сука, племянничек!» - вот какая мысль выстроилась у меня в голове. И Мефодий уловил ее течение. Он отступил в тень безлиственных деревьев и притаился в редеющей темноте.

А сержанты сказали «Ага» такими голосами, что ясно было: они уже жалели, что успели вернуть нам паспорта. И тот, что с круглой головой, спросил: «А что делаете тут вы, граждане?»

И что же мы могли предъявить властям на исходе ночи? Истинная причина нашей экспедиции на кладбище годилась только для водворения всей троицы в Скворечник. Если же сказать, что мы тут Бодлера вслух читали... Нет, я бы этого сказать не решился. Так вот, мы стояли перед лицом сгущавшихся неприятностей, и я, честно говоря, был бы очень рад, если бы с могильной плиты поблизости восстал ну, хоть Аполлон Едрилов в мундире истлевшем. Это отвлекло бы власти.

Едрилов не восстал, но обстановка разрядилась.

- А что? – сказала Елена. – Что тут такого? Разве вы не слышали? Если ночью прийти на Смоленское кладбище и принести блаженной Ксении записочку с желанием, то все и исполнится.

Сержанты поглядели друг на друга и сказали, что они тоже не прочь. Что желания у них есть. Все вместе мы дошли до часовни, вложили бумажки в каменные промежутки (у Елены неведомо когда были приготовлены три туго свернутых клетчатых листка) и той же дорогой пошли назад.

Я Еленой залюбовался. Она шла через кладбище бестрепетная и прекрасная. Если бы не стук каблуков, я бы сказал, что она летела, не торопясь, над асфальтом. Но одна мысль занозой саднила в мозгу. Что у нее было написано в тех бумажках, которые мы запихнули в трещины и щели? Ладно, если это были пустые бумаги... Краем глаза я отметил, что мы проходим место наших лихих забав. Надгробие Аполлона Едрилова показалось на миг.

- Блин!

- Блин! – вскричали сержанты дуплетом и с уже знакомым стуком повалились на асфальт. Что увидели они в ту минуту? Какой ужас снова опрокинул их? Мы никогда не узнаем этого, потому что не стали больше испытывать судьбу и ушли, оставив ментов оживать самостоятельно. И совесть моя спокойна.

Оставив кладбище, мы устремились в тот двор, где дожидалась «шкода» Мефодия. Но он остановился у пожарки и вызвал племянника.

- Верни сотню, - сказал он тихо. Племянник Владик заблеял что-то, но вернул деньги. – Вот тебе! – сказал Мефодий и смазал племяннику по роже. Огромная Владикина башка дернулась.

Почему-то мы выезжали с Васильевского, крадучись. Мефодий потел, озирался, и мне подумалось, что он, греховодник, успел отмочить на кладбище что-то сверх известного нам с Еленой. Но вот ее это, кажется, не тревожило. Она цепко вглядывалась в дома и как только завидела вывеску «Клуб Шато», велела Мефодию остановиться.

Удивительно, необъяснимо, но в этот ранний час магазин торговал, и мы купили там две бутыли. Тысячные бумажки из кладбищенского выигрыша были упругими и тяжелыми, а к тому же и не шуршали. Елена убрала в кошелек сдачу, и пальцы ее покрылись какой-то зеленой пыльцой. «Что это?» - спросил я, и она промолчала. Потом мы распрощались с Мефодием.

Около Зверинской улицы она сказала шепотом:

- Слушай, эта пыль... В общем, это наш проигрыш!

Я опустил пальцы в кошель. Не знаю, что за мельницы мололи наш проигрыш, но денежная пыль была нежна и тяжела, как мука из железных зерен.

- Давай носить его пополам, - сказал я.

- Давай, - согласилась она. И тут мы подошли к дому Богдановича. Уже светало, и красный шар виден был над крышей. Елена остановилась и погрузила руку в свою огромную суму. Я решил, что сейчас мы будем делить наш проигрыш, но она достала замечательную покупную рогатку с прицелом, поставила сумку на тротуар и – бах! – шар разлетелся, и тут же у края крыши показался Богданович. Он сложил ладони у рта и сказал:

- Огонь ждет.

Откупорив вторую, мы рассказали про наш проигрыш. Игорь насыпал тяжелой зеленой пыли в фарфоровый тигелек, зажег под ним спиртовочку и наполнил бокалы. Тут же позвонили, и он пошел открывать.

Дата добавления: 2015-08-26