Володя Злобин Повесть о настоящем пиплхейте 4 страница

- Милок, поебстись не хочешь?

Их всех под гадкими, скривившимися небесами объединяла ненависть к чиновникам и засилью мигрантов. Тор, обычно спокойный и могучий, улыбался до ушей, радуясь тому, что его теория о расовой неполноценности русских подтвердилась наглядным примером. Я попытался объяснить ему, что общаемся с бомжами, но он был из тех людей, которые, увидев под своей ногой говно, уверены, что весь мир им заляпан.

- Пятихатку каждому, и мы будем делать всё, что хотите.

Сошлись на трех сотнях.

Колонна проспиртованных бомжей с транспарантами вклинилась в стройные ряды националистов и принялась кричать:

- Слава России! За Россию пасть порву!

Шестьдесят лет отдувались за шестнадцать. Энергия и задор, бурлившие в вокзальных жителях, прорывались в хриплые, полные счастья и национального самосознания крики:

- Слава русакам! Русаки идут, на...!

- Комитетчики проклятущие. Коммунисты заглотные, - ворчал Михалыч, - раньше не взяли и сейчас не возьмете! Я русский, блеать!

Сначала я смеялся, но потом понял, что такой юмор не по мне. Удивительным образом я умудрился полить говном собственную нацию, да еще при этом плясать и аплодировать. Что за...? А-а, черт! Всё равно, под каким углом на это не взгляни, весело! Труднее всего изменить не любимой женщине, а тем убеждениям, в которые ты искренне верил. Не изменяются только мертвецы, как недавно говорил Алекс. Но система убила во мне жизнь.

Если внутри японской нации - хризантема и меч, то, что внутри русских?

Неужели их народный идеал, прямо как по Бакунину, - это пропитое лицо Михалыча?

Любой пиплхейтер скажет мне, что это так. Но кто сказал, что у них монополия на истину?

Глава 18

Хач, который учился танцевать

Мы постоянно кричим о том, что Системе скоро придет конец. Мы, автономные эйнхерии, слышащие глас луноликих валькирий, вспорем кишки напившимся народной крови паразитам. Выжженные оконные рамы полицейских участков - это предвестие расовых пожаров. Каждый трафарет на стене - это буква будущего приговора. Как-то мне дали совет: 'Если ты нашел на улице бритвенное лезвие, то воткни его в биту'. Идти с битой против танков - это смело.

Вроде бы, чего проще, поработать каждому из нас месяца два, да купить огнестрельного оружия. Как говорится: 'Джуниор, тащи сюда спички, этот крест сам собой не подожжется'. Что-то потянуло на цитаты. Я знаю, что методы насилия самые эффективные. Человек лучше всего работает не за получение прибыли, а за освобождение от получения пиздюлей. И язык развязывает вовсе не ласка, а грубая сила.

Самое важное в терроре - четкость критериев. То, за что тебя будут бить. Террор без принципов приводит просто к озлоблению. Нельзя называть себя революционером, если тобой движет, без всякой идеалистической цели, только жажда мщения и желание самоутвердиться. При таком раскладе ты просто обиженный подросток, которому не дала первая любовь.

Мы, пиплхейтеры, такие? Да чего кривить душой, еще хуже.

Думая об этом я смотрю на Фугаса. Он в последнее время развеян непонятным для меня весельем. Он точно стал собственным антиподом. Знать бы из-за чего? У каждого из нас есть комплекс, из-за которого мы перестали быть 'нормальными' с точки зрения обывателей. Это начало пути в никуда.

Поэтому наш язык - это голос силы, мускул и стали. Мы и мыслим пафосом, иначе разочаруемся в себе. Надо придумать как можно больше лозунгов. Сила для молодых. Россия для русских. Москва для москвичей. Звонок для учителя.

Русский Марш, по непонятной прихоти властей, окончился рядом с рынком. Вокруг него дежурили полицаи, но банду глуповатых скинхедов, словно явившихся в мир из девяностых, не могла остановить такая мелочь. Наша ячейка смотрится среди Белой вороной. Одеты как обычные граждане. У нас приличный вид, но неприличные мысли. И, разумеется, Алекс командует. После того, как он победил в шуточной дуэли, он вновь завоевал наше доверие. С его видео лежала половина рунета:

- Как только зажжётся зелёный, все с криком бегут через дорогу на рынок. Абсолютно все. Пробегаем его насквозь, и дальше идём, как ни в чем не бывало. Малыми группами в разные стороны.

Это мы придумали акцию по разгрому рынка.

Светофор подмигнул малахитовым глазом. Бежим - ноябрьский ветер в ушах. Располосованная зебра под ногами сменяется стылой грязью, и серые бобики, с серыми полицаями внутри, и с серыми матюгальниками снаружи, не успевают за нами. Рынок разрастается кучей вонючих павильонов. Вонь от самсы и паленых китайских диванов. Наша группа бежит впереди всех, будто испив отвар из мухоморов, и напоминает берсерков.

- Вперед!!!

На пути несущейся русской орды, в которой проснулись скифы, вырастает обезумивший торговец. Он один посреди открытого пространства и, делая то шаг вперед, то назад, будто танцуя сальсу, с ужасом смотрит на приближающийся к нему погром. Он вертится вокруг своей оси, делает пируэты и па, держит апломб и совершает могучие арабески. Он не знает, куда бежать, поэтому хочет ввинтится в землю. Ещё немного и он станет Нижинским или танцором, которому ничего не мешает.

Меня на бегу разбирает хохот и, держась за живот, я пробегаю мимо сошедшего от страха абрека. Его никто не тронул, и я чувствую, что несчастного хача ждёт большое танцевальное будущее. Он, замерев на месте, смотрит в спины двадцати здоровым лбам, с улюлюканьем несущихся дальше. Входя, как нож в масло, мы разрезаем рынок, который уже наводнили полицаи. Боны, потерявшие наше мудрое руководство, сами бредут им в руки. Их ловят, дают подзатыльник, и сковывают наручниками.

Из-за угла мы видим, что скинхедов, как арбузы на бахче, погружают в бобики.

- Модераторы забанили флудеров, - пошутил Алекс, - а мы с вами читеры.

Глава 19

Страшная тайна Торвальда

Отдохнув на праздники, труд позвал нас на улицы. Фугас, как и всегда в последнее время, не пришёл на наш промысел, и я мог довольствоваться компанией Алекса и Тора.

- Долго еще? Холодно.

Заиндевевшая на листьях осень, покрывала тенью фигуры, спрятавшиеся от белого взгляда фонарей. Они ненавидели город, который плыл в стылой предзимней мгле. Дома уже выссали душу в этот пьяный вечер, и разбитые мечты застыли в скованных ночным морозцем лужах. Чтобы скоротать ожидание около одной из пивных, Алекс спросил:

- В чём наша цель, Тор?

Соратник разлепил губы, и показалось, что хрустнули желваки:

- В том, чтобы мстить. Миру, грязному обществу, государству. Русским. Свиньям и выблядкам. Шлюхам системы. Мстить за то, что они предали саму идею сверхчеловека. Люди виноваты в этом лишь по факту своего рождения и бездействия.

Алекс поморщился:

- Так всё же, скажи конкретно, в чем наша цель, Тор?

После этой фразы, Тор впервые на моей памяти закашлялся, и выдавил из себя на землю густой, жабий комок слизи:

- Как в чём? В том, чтобы всех убить.

Даже в темноте, скрывающей фигуру, как мексиканец наркотики, можно было разглядеть, что сегодня северный гигант раздражен больше, чем обычно. Я знаю, в рукаве его куртки торчит короткая стальная тросточка, куда он влил тяжелый свинец, и боюсь, как бы он не проломил нам с Лёхой головы. В последнее время я заметил странную закономерность: чем веселее и общительнее становился Фугас, тем затворнически вёл себя Торвальд.

Как раз в этот момент из зловонного бара вышла покачивающаяся фигура, застегнувшая сначала ширинку, а потом молнию на куртке. Она долго, будто бы решала теорему Ферма, пыталась закурить, а затем двинулась по улице. Темнота не давала шанса различить лицо пьяни, но это было неважно.

- Его, - коротко сказал Тор.

- Да.

Наши фигуры отделились из тени и последовали за алкоголиком.

- Смерть свиньям, - захрипел Тор.

Зачем столько пафоса, если в наших руках окажутся тысяча рублей и телефон, сделанный, как всегда, из серого говна? Ещё не перестала смеяться от быстрого бега подворотня, когда мы догнали ничего не подозревающего мужчину. Торвальд хотел с ходу врубить ему трубкой по затылку, но жертва успела оглянуться, и... Торвальд застыл на месте, а за ним и мы.

- Ёпта, - сказал мужик, - ты здесь чего делаешь?

- А ты чего здесь делаешь? - тихо спросил парень.

Мы окончательно запутались и предпочли не вмешиваться, рассматривая того, с кем говорил соратник. Это был обыкновенный русский мужичок, с испитым лицом, заложенным во всех встречных кабаках. Пшеничные липкие усики над распухшей верхней губой, покрасневшая и задубевшая от алкоголя кожа. Обыкновенный русский пьяница. Он не мог сказать и двух слов, не связав их презренным, гоповским 'бля'.

- Бля, сын, - пьяно харкнул мужик, - хуле тебе от меня надо?

Совпадение один на миллион, а значит, меняется дробь, и это уже никакое не уравнение, а перст судьбы. Лично я от услышанного побелел как мел, но даже в бесфонарном мраке было видно, как зарделся от стыда Торвальд. Никакого драматизма, банальная уличная симфония. Весь пафос, который день за днём извергал Тор, вернулся к нему в виде стандартного голливудского поворота сюжета.

- Я тебе не сын, сука.

- Тебе, бля, паспорт показать?

- Заткнись!

- Ты чё, бля, - вдруг оживился мужик, увидев трубу в руках Тора, - решил руку на отца поднять? Ах, я тебя!

Мы не успели ничего сделать, да и не пытались. Торвальд взревел, как носорог и, повалив хлюпкого алкоголика наземь, сокрушительным ударом выбил ему все зубы. Он взбивал лицо человека, точно творог. Проломил нос, раздробил рот и порвал щеки, заехал по голове ботинком. Он убивал не своего отца, а тот стыд, что поначалу просто охватил его, а теперь сжигал, точно казака в медном быке. Ему было стыдно перед нами, и это толкнуло его на убийство. Голова мужчины сначала заплыла фиолетовым сливовым соком, а потом брызнула по сторонам белесо-красной, жеванной массой. Опознать по лицу его уже было нельзя.

Алекс тихо сказал мне:

- Только ничего не говори. Он и нас прищемить может.

Не обращая внимания на окровавленную ситуацию, я поднял выпавший у мужчины паспорт. Через резь в глазах я различил в нём фамилию 'Иванов'. Торвальд тяжело дышал над бездыханным телом, а я, с сумасшедшей улыбкой на губах, задал ему самый дурацкий, самый опасный вопрос, который только можно задать человеку в такой ситуации:

-Торвальд, получается твоя фамилия Иванов?

Он, как бык, с ненавистью посмотрел на меня. Ему теперь было без разницы кого убить, хоть мать Терезу, хоть Мао Цзэдуна. Торвальд поднимается и движется ко мне.

-Эй, эй! Друг, я не это имел ввиду. Я просто спросил.

Передо мной уверенно вырастает Алекс, закрывая меня телом от обезумевшего гиганта:

- Успокойся. Вот паспорт, - он вырывает из моей руки проклятый документ, - это останется между нами. Мы никому не скажем. А теперь надо валить отсюда.

Торвальд Иванов стоит в тяжёлых раздумьях. Парень даже не хочет сказать что-нибудь пафосное. Он совсем поник. Мы кое-как утянули его в лоно проходных дворов. Начавшийся снегопад, который заметал под арку, взвалил на себя роль могильщика.

Глава 20

Фугас

Зима облачила вшивый городок в снежный панцирь. Идёшь, и нежный пушок так скрипит под ногой, что по израненной душе пробегают искры. Первый снег, как первая любовь, скоро обязательно стает, ненадолго оставив в душе мучительное воспоминание. Я покинут и одинок.

Фугас постоянно пропадает по своим неизвестным делам. Алекс, с кем я сблизился в скайпе, но не в жизни, поведал о том, что он давно устроился работать в прокуратуру. Меня сначала это сильно шокировало, но друг объяснил, что пора обзаводиться необходимыми связями, и попросил никому не рассказывать. Но было поздно, я поделился новостью с Максом, который воспринял всё всерьез, но вроде бы дальше это не пошло. Я иногда гулял с Алексом, видя в нем того, у кого есть хоть какая-то цель. Но всегда, когда бы я ни спросил его о мифической акции, которую он обещал устроить, тот грубо отвечал:

- Это не твое дело. Живи и ненавидь, а к двадцати одному году пойми, что ошибался. Всё так и будет.

Я следовал этому совету, хотя не видел в нём смысла.

Торвальд, убив отца-алкоголика, кажется, убил и часть себя. Он молчалив, как мим, но на лице проскальзывают плохо скрываемые молнии гнева, и я начинаю бояться его. Он даже один раз напился, и рассказал мне, что отец давно не жил с его семьей, а в детстве постоянно избивал Тора.

- Это была справедливая месть, - пьяно сказал он, - так должно быть с каждым.

Я давно верю в нашу борьбу, но когда нет зримых плодов, то начинаешь искать отвлечённые цели. Я стал воспринимать себя, как некое поле экспериментов, где боролся ум и величие Знатока, и вместе с тем целенаправленность и простота Алекса. С каждым днём я понимал, что однажды мне надо будет что-то выбрать.

Только ради этого мне придется разорваться на части, и только мягкий снег успокаивал меня.

И тут произошло то, что неведомый смеющийся шут, заведующий в нашем мире неожиданностями, называет словом 'вдруг'. Спеша на встречу с Алексом, на другой стороне улицы я замечаю смеющегося, радостного Фугаса! Нет, вы только представьте, смеющийся Фугас! Это как зубоскалящая Мельпомена! Это как если бы Путин сказал, что он против жидов! Но это ещё полбеды, рядом с ним под ручку шла хохочущая, как ненормальная, девушка. Девушка! Да! Более того... красивая девушка!

Рядом с Фугасом!

Они, не замечая меня, двигались в противоположную сторону. Ветер донёс обрывки разговора:

- Игорь, ну пойдем, попьем кофе!

Фугас? Кофе? Игорь? Девушка!

Это сводит меня с ума!

Ааааа!!!! Аааа!!!

- Ну... Игорь...

Ебануться, Фугаса зовут Игорь! Да кому расскажу, не поверят!

Так вот в чём причина весёлого расположения соратника. Надо же, какую власть над человеком имеет простая пара сисек, а мы при этом еще смеем называть себя сверхлюдьми. Каждый нацист должен отрастить пару сисек и тогда мы захватим мир.

А потом, дойдя до места, где улица делает смелый изгиб, они начали целоваться. От того, как Фугас засасывал в себя эту веселую, ярко-одетую девку, мне захотелось блевать. Он облизывал ей лицо, точно эта девушка сладка, как жизнь Рокфеллера. Они обнимаются, и баба засовывает свои красные руки ему под куртку. Подумать только, греется об его кости! От того, что друг прикоснулся к своему счастью, мне становится просто невыносимо. Человек, полностью отказавшийся от своих убеждений, для меня - не человек!

Глядя на то, как они, обнявшись, уходят прочь, я понимаю, что концовка в 'Заводном апельсине' - это самая реальная концовка любой дружбы.

Глава 21

Я?

Покажите мне того, кто ответит, что происходит со мной? И я готов, наплевав на все убеждения, валяться у него в ногах, лишь бы получить ответ. Я не могу разобраться в себе, поэтому хочу расщепить на атомы всю окружающую меня мерзость. Например, я никогда не сажусь в транспорте, чтобы не уступать потом место старой бабке. Я овощ или хитрый пиплхейтер? Я уже название носового спрея 'Називин' читаю не иначе, как 'nazi win'.

Я молодец?

Мне хочется, чтобы нацизм вырвал мое сердце, и сжал его в руке: я хочу идти по дороге из красного кирпича. Мне бы каплю того пафоса, каким я говорю о своих ощущениях! Полкапли! И мне бы было этого достаточно, чтобы не думать.

Я сказал это, потому что знал, что система давно играет со мной в войну. Она окружает каждого из нас, проникающими ударами рассекает нашу уверенность, говоря о том, что есть единственная и безусловная ценность - этатизм существующего порядка. Ты для общества - блокадный, пока еще не сдавшийся город, поэтому в ежедневной битве с обывательщиной умеют выживать немногие. В твои уши ежедневно вползают милые образы. Они имеют вид вонючих улиц, синих рож соседей, жирной кондукторши в переполненном троллейбусе, быдла, которое сосёт смерть на улице, в оскале кавказского ножа.

Система, как сумма идей суммы людей хочет, чтобы я реализовался в жизни. Если ты никто в этой жизни, то считай, что ты стал абсолютом. Достиг катарсиса, ничего при этом не делая. При этом они сделают из тебя белого негра, совсем как по Троцкому. Но я-то знаю, что сделать из человека негра весьма просто. Но вот из негра человека невозможно в принципе.

Торвальд, который пропал с горизонта, сильно ошеломил меня. И не в убийстве дело, чего-чего, а этого я навидался в жизни. А в том, что я впервые увидел корень его ненависти. Увидел, и испугался. Испугался, потому что не знаю, что меня толкнуло вести тот образ жизни, которому я следую сейчас.

Тоже было и с Фугасом.

На самом деле, мне больше по душе ситец берез, чем убийства. Но мне некому, кроме самого себя, в этом признаться. Я ненавижу себя и поэтому хочу убить всех остальных. Стыдно.

Белая цивилизация похожа на человека с начальной стадией рака. Грудная мышца еще качает мощные венозные потоки машин и красные, артериальные реки до оксюморона бесцветных людей. Легкие выдыхают никотиновый яд лишь затем, чтобы затянуться крепкой бензоловой смесью. Печень стала тверже дубовой коры. Внутренние органы давно проспиртованы и выставлены в кунсткамере на всеобщее осмеяние.

Как не ненавидеть всё это? Как не ненавидеть? Как? Говорят, перед войной всегда громче всего звучит музыка и смех. Человек, как в лихорадке, спешит насытиться жизнью перед грозой приближающихся дней. Именно поэтому продолговатая, как фаллос, витрина, уставленная работающими плазменными телевизорами, заходилась дребезжащим, на весь тротуар, хохотом.

Чтобы разбить ее мощный лоб, мне понадобилось три попытки и камень огромных размеров. А затем я методично, как в тире, посылал в каждую широкую плазму кусок крепкого цемента. Дикторы, читающие новости, гасли одним за другим, и я хотел, чтобы звезды типа Тимати никогда не зажигались.

Здесь, в центре, протянутые руки не просили мелочь, а хотели только здороваться, ласкать подружку или держать банку модного коктейля. Обитателей этого мирка, выхолощенного, как анус гомосексуалиста, невозможно любить. Им невозможно объяснить, что их выдуманному счастью приближается конец. И я его приближу.

Ненавижу? Знаток говорит, что на этой войне нет безвинных жертв, а есть неучтенные потери. А еще он говорил, глядя на меня: 'Из-за таких, как ты, Движение в тупике'.

Но я тут подумал: 'Движение не в тупике'.

Почему я так решил?

Ибо нет никакого Движения.

Не выдержав, я бросился с ножом на проходившую мимо жирную чурку в кожанке, и плакал от боли и отчаяния, когда меня через несколько минут скручивали полицаи. Они сказали, наподдав мне по почкам, что я мудак. Но я не поверил им.

Так кто же я?

Глава 22

Я не знаю

Они церберами окружили меня. Оскаленные, полные ядовитой слюны, рты. Когда она попадает на грязный линолеум, он кричит и в страхе дымится. Вот они - инквизиторы двадцать первого века. И я, как в испанском сапожке, сижу посреди комнаты, на советском стуле такой твердости, что им можно сокрушать лобовую броню 'Абрамса'. Сейчас они будут говорить, и я должен буду притвориться, что раскаиваюсь.

- Такого мы от тебя, Сергей, никогда не ожидали!

Моё прозвучавшее имя носит характер приговора. Если упомянут и фамилию, мне совсем крышка. Я разлепляю губы:

- Это почему?

Завуч шипит змеёй:

- Потому что тебе, Сергей Козлов, всего пятнадцать лет. И ты учишься в девятом классе средней школы. Позорно осознавать, что в стенах нашего учебного заведения, проник фашизм. Но еще позорней от того, что нашел своё воплощение в тебе. Ты ведь скенхед!

Она, шевеля розовыми оладьями, так и сказала: 'Скенхед'. Хорошо, хоть не выдала: 'нОцист'. Я не смог удержаться и улыбнулся, понимая всю её напыщенную несостоятельность. Но мать, сидевшая позади, взывала при этом слове, как при виде своей зарплаты. После того, как на меня хотят завести уголовное дело по факту нападения на прохожего, теперь педагоги заводят ещё и свою шарманку. Я коротко ответил:

- Ну и что?

- Как что?

- Дык вот и спрашиваю вас: 'ну и что'?

Молчание, прерывавшееся вздохами часов. Наконец завуч покачал головой:

- Кем ты хочешь стать в жизни, Козлов?

- Я хочу быть оператором на конвейере по производству макаронных изделий.

Они не верят, что это моя мечта. Не хотят воспринимать всерьёз вывернутую наизнанку душу. И при этом они хотят мне помочь! Нет, не помочь! А перестроить под себя! То есть растоптать мою личность, взрезать ее кривым, загнутым ножом, а потом глядеть, как я умираю в обывательских муках. Почему в их глазах не укладывается, что обыкновенный Сережа Козлов пятнадцати лет, ученик девятого класса, хочет стать в жизни оператором на конвейере макаронных изделий? Не всем же быть космонавтами! Вот кого ни спроси среди моих одноклассников, все хотят быть юристами или управленцами, а в жизни из них всех получается одинаковое серое говно. Ну, или мерчендайзеры.

- Вот уж нет!

- Что?

Завуч думает, что я сошел с ума. Мама знает, что я никогда и не был нормальным. А учитель пения, этот кастрированный педрила, лошимый даже третьеклассниками, пытается сыграть партию участия:

- Мы должны понять...

- Этому нет понимания, - отрубает, как гильотина, завуч, - этому нет прощения.

Она просит всех выйти. В том числе мою плаксивую мать. И эта интеллигентная толпа, совершенно беспомощная и бесполезная, унижаемая и оскорбленная без всякого Достоевского, покорными баранами бредёт к выходу.

Мы остаемся с ней один на один. Протёкшее жёлтое пятно в правом верхнем углу плачет мутными слезами. Мне нравится такой декадентский фон. Завуч усталым заученным движением снимает с натруженной переносицы очки. В её повадках сразу же появляется какая-то кротовья слепота. Взгляд, её голубой, пронизывающий взгляд, рассеивается по сторонам и меркнет. Тем не менее, она обращается ко мне:

- Серёжа?

- Да?

Завуч хочет найти нефть и буравит меня взглядом. Она думает, что мне стыдно. Нет, мне скучно. Она спрашивает, вытягивая своими грязно-розовыми губами в трубочку каждое слово:

- За что воевал твой дед?

Я смотрю на неё. Внимательно и пристально. Потом на облезшие, казематные, чахоточные, сине-белые стены. И не вижу никакой разницы. Единственное, что в ней есть красивого, это родинка над верхней губой, которую она всю жизнь пытается заложить белёсой штукатуркой. И такое же заплесневелое протекшее пятно в углу комнаты, будто бы какой-то небесный мужик всю жизнь мочился на крышу школы. Её красили каждый год и я, как раб на галерах, каждый год носил в школу деньги. Каждый год... здесь нет повторения. Зачем завуч мучительно, до колик, пыталась стать нормой, когда сама физиология ниспослала ей отличительную метку. Зачем она замазывает родинку? К чему всё это? Отпустите меня!

- Ответь мне, за что, Сергей, воевал твой дед?

Помню, в классе пятом мы описали в туалете новенького. Я забыл имя того, кто заставил новичка открыть рот, чтобы сделать из него фонтан.

- Ты меня слышишь?

А в шестом купили коробок плана на троих и, обкуренные, подгоняемые гормонами, чуть не изнасиловали друг друга, разом позабыв свои придуманные сексуальные подвиги.

- Я к тебе обращаюсь!

В седьмом классе погиб мой друг: он выпил слишком много водки и, когда заснул на спине, захлебнулся от блевотины. Я помню его лицо, застывшее в блаженном забытье и комковатую желчь, размазанным нимбом высыхающую у него вокруг рта. Утром, после дачной оргии, мы долго пытались его разбудить, никак не веря в случившееся.

- Ты в молчанку играть со мной будешь?

В восьмом классе выяснилось, что некоторые мои одноклассницы после уроков ходили на ближайший рынок и отдавались прямо в палатках, на грязных картонках, торговцам. Плату они получали новыми кофточками и штанишками.

- Козло...

- Да слышу я вас, - устало говорю я, - слышу.

- Разве тебе не стыдно за то, кем ты стал?

Господи, неужели она, правда считает, что я вообще думаю о войне? Да мне же просто похуй! Такие, как они, называют меня фашистом, но я не назвал бы их даже людьми.

- Не стыдно.

Сейчас же меня обвиняют в том, что в мире, где одна из главных ценностей - трусость, всего лишь стал национал-социалистом. Не правда ли, преступление? Я считаю, что в Библию нужно добавить новый смертный грех - быть национал-социалистом. Ведь нет более страшного изуверства в нашем мире, чем иметь принципы.

- Тогда ответь, за что воевал твой дед?

Поднимаю голову. Встречным взглядом я разбиваю ее хвалёный стальной взор. Завуч болезненно щурится, ведь осколки ее разбитых глаз, копошатся, как черви, в глазницах. Я говорю:

- Не знаю.

Глава 23

Это всё обман

- Нет денег! Нет!

Фугас, Торвальд и Знаток смотрели в как будто родившую шкатулку, которая была абсолютно пуста. Знаток продолжил:

- Я отпёр ключом, чтобы денег туда доложить, а там пусто. Клянусь Всевышним!

Ни у кого не было причин не верить лидеру, поэтому Торвальд хмуро спросил:

- У кого еще был ключ?

- Алекс имел, - прошептал дистрофик, - помните, он при нас просил ключ у Макса, чтобы открыть?

- И?

- Мог сделать слепок, - кивнул Знаток, - а потом забрать всю сумму.

- Э-э! - возмутился Иванов, - нельзя так без повода обвинять. Мы не брали точно, может твоя мама? Или ещё кто у тебя был?

Знаток покачал головой - мать, которая вышла замуж за работу, вообще редко бывала в квартире. И никто, кроме Алекса, в последнее время у него не был.

- Парни, - вздохнул Знаток, - то, что я вам сейчас скажу должно остаться между нами. Я думаю Алекс - стукачек, который работает на ментов. Вы думаете, почему Козлика взяли за жабры?

- Почему?

- Он его сдал при акции. Мы никогда не попадались, а теперь спалились? Глупо. Кто-то знал об этом. Помните, Алекс еще чуть ли не год назад говорил, что отдельно от нас сделает свою акцию?

- Помним.

- И? Что? Где она? Где? Скажите? Было им что-то сделано?

- Нет, - ответили вместе Тор и Фугас.

- Но он по-прежнему часто куда-то уходит. Как говорит, на работу. Причем уходит с наших собраний, сразу после акций, или ещё чего. Вы, правда, думаете, что он тихо-мирно идёт работать, а потом арестовывают Козлика? Все наши проделки давно известны ментам.

Торвальд осел на диван:

Дата добавления: 2015-08-20