Татьяна Устинова Не оглядывающийся никогда

Первым делом, едва продрав глаза и вспомнив про Рождество, он включил телевизор.

Показывали новости – много Рождества, во всем мире одно сплошное Рождество. О неприятностях говорили неохотно и как-то вскользь. Пожар на заводе, кажется, в Словакии, забастовка, кажется, на Гаити, самолет сел на вынужденную, вроде в Чили. В Москве установились морозы и еще ограблен банк. Про Москву он не стал смотреть.

И мобильный телефон выключил. Даже не проверил, сколько там звонков – должно быть, десятка полтора, и должно быть, все безотлагательные.

За окном было серо, маятно, сумерки с самого утра. Он очень любил такую погоду.

Хорошо бы еще домашний телефон тоже выключить!.. Впрочем, там автоответчик, пусть себе бормочет какую-то давным-давно записанную ахинею в том смысле, что «оставьте сообщение, я свяжусь с вами, как только смогу».

Все вранье, говорила Маня. И автоответчик твой вранье! Никогда ты не перезваниваешь!

Он так злился на ее безапелляционную определенность!

Ну, да, да!.. Я не перезваниваю. Вернее, перезваниваю, но не всем и не всегда, а только когда знаю, что не перезвонить нельзя, то есть когда дело касается работы! И что в этом такого?..

Вот тебе я тоже всегда перезваниваю. Этого мало?

Маня пожимала плечами: нет, а всем остальным ты зачем обещаешь?.. Чтобы потом не выполнить и чувствовать себя свиньей?..

Именно так он себя и чувствовал.

Нынешним утром от одной мысли про Рождество у него начинала дергаться жилка. Эту судорогу под глазом он ненавидел. Ему казалось, все понимают, что он тряпка и неврастеник. Впрочем, сегодня его никто не увидит, вместе с его глазом!.. Пусть дергается, сколько хочет.

Он перевернулся на живот, сунул голову в развал подушек, а одну еще пристроил сверху – просто так, чтобы что-нибудь сделать, и именно в постели. Одному в ней было просторно и холодно, как в космосе.

Дождь, сумерки с самого утра, и космос в постели – что может быть лучше в канун Рождества?!

– Так, – громко сказал он в подушку, и собственный голос показался ему отвратительным. – Все. Хватит.

Ванна, очень много горячей воды, пожалуй, кофе и газета, которую консьержка наверняка уже сунула за ручку входной двери. Все вполне буржуазно и очень по-французски.

Кофе он не любил и пил только потому, что «по-французски», а от парижских газет у него всегда начинала болеть голова, и он читал только потому, что «буржуазно».

И «правильно».

Черт побери, когда ему стало важно, что «правильно», а что «неправильно»?!

Нет. Сегодня канун Рождества, и он не станет заниматься самоедством. И отвечать на звонки не станет тоже. И думать о Мане – хотя куда ее денешь?.. И ждать гостей – все равно никто не придет! И наваливать на голову подушки не будет тоже – все равно не поможет.

Впрочем, подушки на голову он уже навалил.

Лучше ванна – очень много горячей воды! – кофе и… что там еще?.. Да. Еще немного парижских газет, засунутых консьержкой в дверную ручку.

Еще, пожалуй, он сегодня пойдет в тренажерный зал – еще одна придурь, знак нынешней «взрослой» жизни, и наплевать на то, что там как раз все увидят его дергающийся глаз.

…Главное, у него даже елки нет!..

Весь Париж, пустынный и ветреный, был уставлен елками, даже под аркадами Пале-Рояля стояли елки, выстроенные ровнехонько, как по линейке, и дети, проносясь мимо на велосипедах и самокатах, то и дело задевали зеленые пружинящие ветви.

Вчера он даже подержал одну из елок за лапу. Она была холодной и совсем не кололась. Это показалось ему странным.

Или елки больше не бывают колючими? Или просто он разлюбил Рождество?..

Когда же он успел?..

Может, когда они поссорились с Маней? Они поссорились, и он разлюбил – не то чтобы просто Рождество! Он как-то моментально разлюбил жизнь, хотя всегда был уверен, что так не бывает.

Тогда он вдруг в первый раз подумал, что не умеет жить в состоянии… счастья. То есть, с одной стороны, он этого счастья вроде бы всей душой и страстно желает, а с другой – решительно не понимает, что с ним делать. Со счастьем-то.

Ну, счастье. Ну, вот оно. Он совершенно точно знает, что это именно счастье и есть. Им нужно как-то наслаждаться, а не получается ничего, и выходит одно сплошное несчастье – как в насмешку.

Или командировка виновата?.. Он так мечтал о Париже, так хотел в нем жить, представлял себя французом – непременно элегантное пальтишко, непременно шарф, непременно перчатки, ветер развевает кудри – так долго этого добивался, как кавалер капризную барышню, что совершенно не учел главного. Нет, он этого, главного, и предположить не мог, вот как!

Он и предположить не мог, что так быстро соскучится в Париже, который вроде бы «всегда праздник» и вроде бы «всегда с тобой», о чем всем вроде бы с детства известно, так одичает, так промерзнет – до самых глухих уголков души!

В Москве зима – он видел ее, московскую ненавистную зиму в «Новостях» и так в нее хотел!.. Он не мог никому в этом признаться, даже Мане, особенно Мане!.. А себе – мог.

Ему казалось, что только там, в морозном московском мареве, он снова станет… живым. Состоящим из плоти и крови, а не из пальтишка и шарфика. И сразу появится о чем писать, да так, чтоб за душу брало, и слова найдутся, и мысли определятся.

Почему-то в Париже у него не возникло никаких мыслей, кроме этой самой, глупейшей, о том, чтоб никто не увидел его дергающийся глаз!.. Кому какое дело до его глаза, кроме Мани?.. А Маня уж точно не увидит!

В этой московской зиме из «Новостей» было все то, что он не любил когда-то – морозный пар от машин, пробки, гололед, темень.

Зато он любил другое – сугробы на даче, и собачью морду в снегу, и холодные лапы. Теплый свитер, пахнущий Маниными духами. Стук дизельного двигателя, работающего на морозе. Горячее красное вино в каменной кружке с плавающими апельсиновыми корками. Почему-то это необыкновенное питье называлось «глинтвейн». Рождественская киношка в телевизоре, песнопения в духе «it’s the most wonderful time of the year», свечи в ванной – зачем они там?.. – а в кресле теплые носки с кисточками и ворох женских журналов с «самыми достоверными гороскопами на год» – «в январе вас ждет романтическое приключение и повышение по службе» – и предложением нарядов «для рождественской вечеринки» – «это платье сделает вас сексуальной и немного опасной». Журналы «с гороскопами» всегда его раздражали, и он даже не подозревал о том, что раздражают они его именно потому, что он очень любит жизнь, изо всех сил любит!..

А теперь – нет, не раздражают.

Да у него и журналов-то никаких нет. И елки тоже!..

Еще ему очень нравилось работать, именно за компьютером, именно с текстом и именно под Рождество. Он строчил на компьютере, за окном начинались сумерки, Маня притаскивала горячий смородиновый сок с черным бальзамом, купленным в крохотном магазинчике в Старой Риге и тоже под Рождество. Строгая пожилая дама, продававшая бальзам, смотрела на них с неодобрением – они хохотали, и обнимались, и говорили очень громко, но тем не менее добавила к бальзаму «небольшой презент», крохотную коробочку шоколада, который они немедленно съели. Потом долго бродили по узким мощеным улицам с табличками на странном языке, заглядывали в окна, где за легкими шторами мигали огоньками елки, и казалось, что там, за шторами, очень уютно и нарядно. С низкого темного неба летел мокрый снег, который тут же таял на Маниной шубейке, и, помнится, в конце концов он сказал ей, что она похожа на мокрую кошку!.. Маня нисколько не обиделась, а потом выяснилось, что она промочила ноги, и они лечились как раз бальзамом со смородиновым соком!.. И, прихлебывая это воспоминание, он работал легко и весело. Журналистская работа всегда давалась ему легко, он и работой-то это не считал – сочинять тексты казалось ему делом необременительным и приятным, и только в Париже он понял, что такое «не пишется».

Ну вот, не пишется, и все тут!.. Нечем писать. Писать словами не получается – слова кончились еще в Москве. Когда он поссорился с Маней.

Сначала он думал, что просто ее разлюбил. Как будто разлюбить – это на самом деле просто!.. Но она оказалась чертовски живучей, их с Маней любовь, и убить ее с первого раза не получилось.

Он сидел в Париже – вроде бы работал, вымучивал скучнейшие обязательные материалы в свой журнал, смотрел французские новости, читал французские книжки, носил перчатки и шарф и обрастал равнодушием, как снеговик ледяной коркой.

Каждый вечер он звонил Мане.

– Как твои дела?

– Хороши, а как твои?

– Прекрасно.

И что-нибудь про погоду. Или про новости.

Ты знаешь, в Москве ужасные пробки. В Париже тоже пробки, и я хожу на работу пешком.

Разлюбить Маню у него не получалось, зато он, кажется, и вправду разлюбил жизнь!..

На улице было ветрено, и ни души, а тренажерный зал оказался закрыт – на двери замок, и опущены гофрированные железные шторы. Ну, конечно. У алжирца Али, бритого смуглого качка, хозяина зала, должно быть, тоже Рождество!..

Он послонялся по улицам, надеясь как-то внушить себе, что печалиться не из-за чего. Рождество, провались все пропадом, – это просто день в году, и ничего больше. В конце концов, у русских свое Рождество, и Новый год впереди, и можно даже придумать что-нибудь невозможное, но сию секунду утешительное, например, что он плюнет на все их с Маней ссоры и прилетит на Новый год в Москву.

Внушить не получилось.

Париж как будто вымер, и только елки качали холодными тяжелыми лапами на ветру, и ему казалось, что в городе никого нет, только он один и множество елок – зачем одному столько?!

Он продрог, устал, наступил в лужу, вспомнил прошлогоднюю Старую Ригу и мокрые Манины носки, и ему стало так жалко себя, что он чуть не заплакал. Впрочем, если бы и заплакал, никто бы не заметил!..

Некому замечать.

Он нашел какое-то кафе, единственное открытое в квартале. Там было шумно и неуютно, и синтетическая елка в углу как будто изнемогала от множества навешанных на нее гирлянд. Он просидел в нем очень долго, поначалу пил скверный кофе, а потом перешел на виски, не менее скверный, и в конце концов все это стало так похоже на читанного в отрочестве Хемингуэя, что он засмеялся громким тоскливым ишачьим смехом, и какие-то парни в расхристанных куртках оглянулись на него от игровых автоматов.

В сумерках он притащился домой, очень несчастный и очень замерзший.

Консьержки не оказалось на месте – должно быть, она ставила в духовку шоколадное рождественское печенье или прилаживала на лысую голову супруга красный рождественский колпак.

Он почти доплелся до своего третьего этажа, когда Маня вдруг спросила бодрым голосом:

– Холодно на улице?

– Ужасно, – ответил он и воззрился вверх.

Маня мыкалась возле его квартиры, и вид у нее был растерянный, но решительный, как будто она собиралась совершить ограбление и не знала, как приняться за дело.

Он хотел потрясти головой, чтоб вытрясти из нее видение Мани возле своей собственной двери, а потом забыл.

– Это ты?!

Ничего невозможно было придумать глупее этого вопроса, но он все же придумал следующий:

– Как ты сюда попала?!

– Это я, – все так же бодро и решительно объявила Маня, – и меня пустила твоя консьержка. А вообще-то я прилетела на самолете. Так сказать, в глобальном смысле.

Он взялся рукой за перила, чтобы пойти наверх, к ней, но никуда не пошел и опять спросил:

– Это ты?!

Маня сбежала по ступенькам, взяла его за руку и втащила на площадку.

– Прости меня, а?

– За что?

– Ну, за то, что я так долго не прилетала! Ты же меня ждал? Ждал изо всех сил?

– Ждал, – признался он. – Ждал изо всех сил.

– Прости меня. Мне трудно было… решиться. Я думала, ты меня разлюбил.

– Я собирался. – Он помолчал. – Но ничего не получилось. Тебя не так-то просто разлюбить.

– Открой, – попросила Маня. – Мне надоело сидеть у тебя под дверью!

Он спохватился и открыл.

Он соображал как-то медленно и с трудом, хотя виски было выпито всего ничего.

Маня втащила свой чемодан – он почему-то совсем не помогал ей, только смотрел, как она тащит, – зажгла свет, стянула куртку и робко на него посмотрела.

И тут они с размаху обнялись и прижались друг к другу так, что чуть не упали, и куда-то пошли, но остановились, и обнялись еще крепче, и он спросил:

– Это ты?..

Она покивала, рассматривая его лицо, а потом сказала:

– Я хочу пригласить тебя на свидание. Давай у нас будет свидание в нашем собственном доме, на нашем собственном участке с нашей собственной собакой. Под нашей собственной елкой!.. В нашей собственной Москве. Давай, а?..

– Давай, – согласился он быстро. Ему трудно было дышать, и он мельком подумал, что еще утром не любил жизнь, и Рождество не любил тоже.

Теперь ему так хотелось Рождества, и жизни, и Мани, что внутри было больно и горячо. Так горячо, что равнодушие немедленно стало таять, как лед под весенним солнцем.

Даже не сопротивлялось, растаяло, и все! Впрочем, куда ему сопротивляться, равнодушию-то, когда Маня прилетела к нему в Париж, и обнимала, и прижималась, и терлась горячей щекой об его ухо!..

В телевизоре, который он позабыл выключить, все шли какие-то рождественские сюжеты, и Маня вдруг сказала:

– Ты знаешь, что я утром узнала из новостей?

Ему не было никакого дела до новостей.

– Что?..

– Министерство обороны США выпустило ежегодный приказ для военных летчиков и береговой охраны. С сегодняшнего дня и до самого Нового года приказом министра обороны им запрещается атаковать неопознанные летающие объекты. И знаешь почему?..

Он перевел дыхание. Сердце у него стучало.

– Почему?..

– Потому что среди них может оказаться упряжка Санты!

Дата добавления: 2015-08-18