О ГНЕВЕ. О чем бы ни писал Плутарх, он всегда восхитителен, но особенно в своих

О чем бы ни писал Плутарх, он всегда восхитителен, но особенно в своих

суждениях о человеческих поступках. Взять, например, его замечательные

суждения, высказанные в его сравнении Ликурга с Нумой по поводу того, как

нелепо оставлять детей на попечении и воспитании родителей. В большинстве

государств, как указывает Аристотель [1], всякому отцу семейства

предоставляется - все равно как у циклопов - воспитывать жен и детей как им

вздумается, и только в Спарте и на Крите воспитание детей ведется по

установленным законам. Кому не ясно, какое важнейшее значение имеет для

государства воспитание детей? И тем не менее, без долгих размышлений, детей

оставляют на произвол родителей, какими бы взбалмошными и дурными людьми они

ни были.

Сколько раз, проходя по улицам, я испытывал желание устроить скандал,

заступившись за какого-нибудь малыша, которого потерявшие от гнева голову

отец или мать колошматят, дубасят, избивают чуть ли не до смерти! Поглядите,

как они вращают глазами от ярости:

rabie iecur incendente, feruntur

Praecipites, ut saxa iugis abrupta, quibus mons

Subtrahitur, clivoque latus pendente recedit.

{Пылая бешенством, - они несутся стремглав, - как камни, сорвавшиеся с

горы, когда скала, что была под ними, выскальзывает, и у покатого склона

оседает край [2] (лат.).}

А ведь, согласно Гиппократу [3], самые опасные болезни - это те, что

искажают лица. Послушайте только, как неистово они орут на малютку, недавно,

может быть, вышедшего из пеленок. В результате дети бывают покалечены или

навсегда оглушены ударами; а наше законодательство не обращает на это ни

малейшего внимания, словно эти вывихнутые суставы не принадлежат членам

нашего общества:

Gratum est quod patriae civem populoque dedisti,

Si facis ut patriae sit idoneus, utilis agris,

Utilis et bellorum et pacis rebus agendis.

{Хорошо, что ты дал гражданина стране и народу, если ты создаешь его

для служения родине, полезным для нив, годным для военных и для мирных

занятий [4] (лат.).}

Ни одна страсть не помрачает в такой мере ясность суждения, как гнев.

Никто не усомнится в том, что судья, вынесший обвиняемому приговор в

припадке гнева, сам заслуживает смертного приговора. Почему же в таком

случае отцам и школьным учителям разрешается сечь и наказывать детей, когда

они обуреваемы гневом? Ведь это не обучение, а месть. Наказание должно

служить для детей - лечением, но ведь не призвали бы мы к больному врача,

который пылал бы к нему яростью и гневом.

Мы сами, желая быть на высоте, никогда не должны были бы давать волю

рукам по отношению к нашим слугам, пока мы обуреваемы гневом. До тех пор,

пока пульс наш бьется учащенно и мы охвачены волнением, отложим решение

вопроса; когда мы успокоимся и остынем, вещи предстанут нам в ином свете, а

сейчас нами владеет страсть, это она подсказывает нам решение, а не наш ум.

Рассматриваемый сквозь призму этой страсти проступок приобретает

увеличенные размеры, подобно очертаниям предметов, скрытых туманом. Голодный

набрасывается на мясо, но желающий применить наказание не должен испытывать

ни голода, ни жажды.

Кроме того, наказания, продуманные и взвешенные, воспринимаются

наказуемыми как заслуженные и приносят ему большую пользу. В противном

случае он не считает, что был справедливо наказан человеком, охваченным

гневом и яростью; наказуемый ссылается в свое оправдание на взвинченность

своего хозяина, на его горящие щеки, необычные бранные слова, на его

возбуждение и неистовую стремительность:

Ora tument ira, nigrescunt sanguine venae,

Lumina Gorgoneo saevius igne micant.

{Лицо его пышет гневом, жилы набухают черной кровью, а глаза горят

более свирепым огнем, чем у Горгоны [5] (лат.).}

Светоний сообщает, что, когда Луций Сатурнин осужден был Цезарем, ему

удалось путем апелляции к народному собранию добиться пересмотра приговора,

так как он ссылался на вражду и неприязнь Цезаря, которыми продиктовано было

его решение [6].

Слово и дело - разные вещи, и надо уметь отличать проповедника от его

проповеди. Те, кто в настоящее время старается подорвать основы нашей

религии, ссылаясь на пороки служителей церкви, бьют мимо цели; истинность

нашей религии зиждется не на этом; такой способ доказательства нелеп и

способен лишь все запутать. У добропорядочного человека могут быть ложные

убеждения, а с другой стороны, заведомо дурной человек может проповедовать

истину, сам в нее не веря. Разумеется, это прекрасно, когда слово не

расходится с делом, и я не буду отрицать, что, когда словам соответствуют

дела, слова более вески и убедительны; вспомним ответ Евдамида, который,

услышав философа, рассуждавшего о военном деле, сказал: "Эти рассуждения

превосходны. Плохо только то, что нельзя положиться на человека, который их

высказывает, ибо его уши не привыкли к звуку военной трубы" [7]. Клеомен же,

услышав ритора, разглагольствовавшего о храбрости, громко расхохотался и в

ответ ритору, возмутившемуся его поведением, сказал: "Я повел бы себя так

же, если бы о храбрости щебетала ласточка; но если бы это был орел, я с

удовольствием послушал бы его" [8]. Мне кажется, что в писаниях древних

авторов можно ясно различить следующее: автор, высказывающий то, что он

думает, выражает свои мысли более убедительно, чем тот, кто подделывается.

Прислушайтесь к тому, как о любви и свободе говорит Цицерон и как о том же

говорит Брут; сами писания Брута неопровержимо доказывают, что это был

человек, готовый заплатить за свободу ценою жизни. Послушайте отца

красноречия, Цицерона, рассуждающего о презрении к смерти, и Сенеку,

рассуждающего о том же: Цицерон говорит об этом длинно и тягуче, вы

чувствуете, что он хочет убедить вас в том, в чем сам не уверен, он не

придает вам духу, ибо ему и самому его не хватает; Сенека же вдохновляет и

зажигает вас. Я всегда стараюсь узнать, что за человек был автор, в

особенности когда дело касается пишущих о доблести и об обязанностях.

Если в Спарте какому-нибудь человеку, известному распутным образом

жизни, приходило в голову подать народу полезный совет, эфоры приказывали

ему молчать и просили какого-нибудь почтенного человека приписать себе эту

мысль и предложить ее [9].

Писания Плутарха, если внимательно вчитаться в них, раскрывают нам его

с самых разных сторон, поэтому мне кажется, что я знаю его насквозь; и тем

не менее я хотел бы, чтобы до нас дошли какие-нибудь воспоминания о его

жизни; горя этим желанием, я с жадностью набросился на тот стоящий особняком

рассказ о нем, за который я необычайно благодарен Авлу Геллию [10],

оставившему нам закрепленное на бумаге сообщение о нравах Плутарха, как раз

относящееся к трактуемой мной здесь теме о гневе. Один из рабов Плутарха,

человек дурной и порочный, имевший, однако, понаслышке кой-какое понятие о

наставлениях философии, должен был за какой-то совершенный им проступок

понести, по повелению Плутарха, наказание плетьми. Когда его стали бить, он

сначала завопил, что его избивают зря, ибо он не виноват, но под конец

пустился ругать и поносить своего хозяина, крича, что в нем нет ни на грош

от философа, каковым он мнит себя; ведь твердил же он постоянно, что

гневаться дурно, и даже написал об этом целую книгу, но то, что он сейчас,

обуреваемый гневом, заставляет так свирепо избивать его, полностью

опровергает его писания. Па это Плутарх с полнейшим спокойствием ответил

ему: "На основании чего, негодяй, ты решил, что я сейчас охвачен гневом?

Разве на моем лице, в моем голосе, в моих словах есть какие-нибудь признаки

возбуждения? Глаза мои не мечут молний, лицо не дергается, и я не воплю.

Разве я покраснел? Или говорю с пеной у рта? Сказал ли я хоть что-нибудь, в

чем мог бы раскаяться? Трепещу ли я, дрожу ли от ярости? Ибо именно таковы,

да будет тебе известно, подлинные признаки гнева". И, повернувшись к тому,

кто хлестал провинившегося, Плутарх приказал: "Продолжай свое дело, пока мы

с ним рассуждаем". Таков рассказ Авла Геллия.

Архит Тарентский [11], вернувшись домой из похода, где был главным

военачальником, нашел свое хозяйство в полном расстройстве: земли оставались

не обработанными из-за нераспорядительности управляющего: "Убирайся с глаз

моих, - сказал он ему. - Если бы я не был охвачен гневом, я бы отделал тебя,

как следует". Сам Платон, распалившись против одного из своих рабов, поручил

Спевсиппу наказать его, не желая сам и пальцем тронуть раба, поскольку он

был сердит на него. Спартанец Харилл [12], обращаясь к илоту, который

слишком непочтительно, даже нагло, разговарил с ним, сказал ему:

"Клянусь богами, не будь я разъярен, я бы убил тебя, не сходя с места".

Гнев - это страсть, которая любуется и упивается собой. Нередко, будучи

выведены из себя по какому-нибудь ложному поводу, мы, несмотря на

представленные нам убедительные оправдания и разъяснения, продолжаем

упираться вопреки отсутствию вины. У меня удержался в памяти поразительный

пример подобного поведения, относящийся к древности. Пизон [13], человек во

всех отношениях отменно добродетельный, прогневался на одного своего воина

за то, что он, вернувшись с фуражировки, не смог дать ему ясного ответа,

куда девался второй бывший с ним солдат. Пизон решил, что вернувшийся солдат

убил своего товарища, и на этом основании, долго не раздумывая, приговорил

его к смерти. Когда осужденного привели к виселице, вдруг, откуда ни

возьмись, появился потерявшийся солдат. Все войско необычайно обрадовалось

его появлению, и после того, как оба приятеля крепко обнялись и по-братски

расцеловались, палач повел их к Пизону, рассчитывая, что такой исход события

доставит Пизону большое удовольствие. Но вышло как раз наоборот: со стыда и

досады его еще не рассеявшийся гнев лишь еще более распалился и с

молниеносной быстротой, внушенной яростью, Пизон решил, что ввиду

невиновности одного виноваты все трое, и отправил всех на тот свет, первого

солдата во исполнение того смертного приговора, который был ему вынесен,

второго за то, что он своей отлучкой явился причиной присуждения к смерти

его товарища, а палача за то, что он ослушался и не выполнил отданного ему

приказа.

Те, кому приходится иметь дело с упрямыми женщинами, знают по опыту, в

какое бешенство они приходят, если на их гнев отвечают молчанием и полнейшим

спокойствием, не разделяя их возбуждения. Оратор Целий [14] был по природе

необычайно раздражителен. Однажды, когда он ужинал с одним знакомым,

человеком мягким и кротким, тот, не желая волновать его, решил одобрять все,

что бы он ни говорил, и во всем с ним соглашаться. Целий, не выдержав

отсутствия всякого повода для гнева, под конец взмолился: "Во имя богов!

Будь хоть в чем-нибудь несогласен со мной, чтобы нас было двое!" Точно так

же и женщины: они гневаются только с целью вызвать ответный гнев - это вроде

взаимности в любви. Однажды, когда один из присутствующих прервал речь

Фокиона и обрушился на него с резкой бранью, Фокион замолчал и дал ему

полностью излить свою ярость. После этого, ни словом не упомянув о

происшедшем столкновении, продолжал свою речь с того самого места, на

котором его прервали [15]. Нет ответа более уничтожающего, чем подобное

презрительное молчание.

По поводу самого вспыльчивого человека во всей Франции (гневливость -

всегда недостаток, но более извинительный для военного, ибо в военном деле

бывают такие случаи, где без нее не обойдешься) я часто говорю, что это

самый терпеливый из всех известных мне людей, умеющий обуздывать свой гнев:

ибо гнев охватывает его с таким яростным неистовством -

magno veluti cum flamma sonore

Virgea suggeritur costis undantis aheni,

Exultantque aestu iatices; furit intus aquai

Fumidus atque alte spumis exuberat amnis;

Nec iam se capit unda; volat vapor ater ad auras, -

{Когда с великим треском разгорается пламя горящего хвороста,

подложенного под медный котел, жидкость от жара закипает и клокочет; внутри

неистовствует дымящаяся поверхность воды и вздувается высокою пеной; уже

нельзя сдержать бурления, и густой пар поднимается в воздух [16] (лат.).}

что ему приходится делать невероятные усилия, чтобы умерить его. Что

касается меня, то я не знаю страсти, для подавления которой я способен был

бы сделать подобное усилие. Столь дорогой ценой я не хотел бы обрести даже

мудрость. Говоря об этом военном, я обращаю внимание не на то, что он

делает, а на то, каких усилий ему стоит не поступать еще похуже.

Другой мой знакомый хвалился передо мной своим ровным и мягким нравом,

и впрямь поразительным. В ответ я сказал ему, что в особенности для людей,

занимающих, как он, высокое положение и находящихся у всех на виду,

чрезвычайно важно всегда проявлять выдержку, но что главное все же в том,

чтобы ощущать ее в себе, в глубине души; а потому, на мой взгляд, плохо

поступает тот, кто тайком непрерывно гложет себя: можно опасаться, что он

желает поддержать эту видимость сдержанности, сохранить эту надетую на себя

личину.

Пытаясь скрыть гнев, его загоняют внутрь; это напоминает мне следующий

случай: однажды Диоген крикнул Демосфену, который, опасаясь, как бы его не

заметили в кабачке, поспешил забиться в глубь помещения: "Чем больше ты

пятишься назад, тем глубже влезаешь в кабачок" [17]. Я рекомендую лучше даже

некстати влепить оплеуху своему слуге, чем корчить из себя мудреца,

поражающего своей выдержкой; я предпочитаю обнаруживать свои страсти, чем

скрывать их в ущерб самому себе: проявившись, они рассеиваются и

улетучиваются, и лучше, чтобы жало их вышло наружу, чем отравляло нас

изнутри. Omnia vitia in aperto leviora sunt; et tunc perniciosissima, cum

simulata sanitate subsidunt {Все явные недуги менее опасны; самыми страшными

являются те, что скрываются под личиной здоровья [18] (лат.).}.

Я предупреждаю тех моих домашних, которые имеют право раздражаться, о

следующем. Во-первых, чтобы они сдерживали свой гнев и не впадали в него по

всякому поводу, ибо он не производит впечатления и не оказывает никакого

действия, если проявляется слишком часто. К бессмысленному и постоянному

крику привыкают и начинают презирать его. Крик, который слышит от вас слуга,

укравший что-нибудь, совершенно бесполезен; слуга знает, что это тот же

крик, который он сотни раз слышал от вас, когда ему случалось плохо вымыть

стакан или неловко подставить вам скамеечку под ноги. Во-вторых, я

предупреждаю их, чтобы они не гневались на ветер, то есть чтобы их попреки

доходили до того, кому они предназначены, ибо обычно они начинают браниться

еще до появления виновника и продолжают кричать часами, когда его уже и след

простыл;

et secum petulans amentia certat.

{И в своем безумии горячо спорит сам с собой [19] (лат.).}

Они воюют уже не с ним, а с тенью его, и эти громы разражаются уже там,

где нет тех, против кого они направлены, где никто больше ничем не

интересуется, кроме того, чтобы кончилась эта суматоха. Я также против тех,

кто спорит и возмущается, не имея перед собой противника; следует обращать

свои филиппики против тех, к кому они относятся:

Mugitus veluti cum prima in proelia taurus

Terrificos ciet atque irasci in cornua tentat,

Arboris obnixus trunco, ventosque lacessit

Ictibus, et sparsa ad pugnam proludit arena.

{Так бык, готовясь к первой схватке, издает ужасающий рев и в гневе

пробует свои рога, упершись ими в ствол дерева; он то поражает ударами

воздух, то, предвкушая бой, разбрасывает песок [20] (лат.).}

Когда на меня находит гнев, он охватывает меня со страшной силой, но

вместе с тем мои вспышки носят весьма кратковременный и потаенный характер.

Сила и внезапность порыва не доводят меня все же до такого помрачения

рассудка, при котором я стал бы извергать без разбора всякие оскорбительные

слова, совершенно не заботясь о том, чтобы мои стрелы попадали в самые

уязвимые места, - ибо я обычно прибегаю только к словесной расправе. Мои

слуги легче расплачиваются за крупные проступки, чем за мелкие, ибо мелкие

проступки застают меня врасплох, и со мной в таких случаях происходит то же,

что с человеком, находящимся на краю глубокого обрыва: стоит ему сорваться -

и он сразу же покатится и, какова бы ни была причина его падения, будет

продолжать катиться вниз со всевозрастающей скоростью, пока не достигнет дна

оврага. В случае серьезных проступков я получаю то удовлетворение, что

каждый считает оправданным вызываемый им гнев; в таких случаях я горжусь

тем, что действую вопреки его ожиданиям: я беру себя в руки и накладываю на

себя узду, ибо в противном случае, если я поддамся приступам гнева, они

могут увлечь меня слишком далеко. Я стараюсь поэтому не поддаваться им, и у

меня хватает силы, если я слежу за этим, отбросить довод к гневу, каким бы

значительным он ни был; но если мне не удалось предупредить вспышку и я

поддался ей, она увлекает меня, каким бы пустячным поводом она ни была

вызвана. Ввиду этого я сговариваюсь с теми, кто может вступить со мной в

пререкания, о следующем: "Если вы заметите, - говорю я им, - что я вскипел

первым, предоставьте мне нестись, закусив удила, а когда настанет ваша

очередь, я поступлю так же". Буря разражается только из столкновения вспышек

с двух сторон. Но это может произойти лишь добровольно с обеих сторон, ибо

сами по себе вспышки эти возникают не в один и тот же момент. Поэтому, если

одна сторона охвачена гневом, дадим ей разрядиться, и тогда мир всегда будет

обеспечен. Полезный совет, но как трудно его выполнить! Мне случается иногда

разыгрывать гнев ради наведения порядка в моем доме, не испытывая на деле

никакого раздражения. По мере того, как с годами я становлюсь более

вспыльчивым, я учусь преодолевать такого рода настроения и буду стараться,

если хватит сил, впредь быть тем более мягким и уступчивым, чем больше будет

у меня законных оснований раздражаться и чем простительнее мне это будет; до

настоящего же времени я был в числе тех, кому это наименее простительно.

В заключение еще несколько слов. Аристотель утверждает, что иногда гнев

служит оружием для добродетели и доблести [21]. Это правдоподобно; но все же

те, кто с этим не согласны [22], остроумно указывают, что это - необычное

оружие: ведь обычно оружием владеем мы, а этот род оружия сам владеет нами;

не наша рука направляет его, а оно направляет нашу руку, не мы держим его, а

оно нас.

Глава XXXII

Дата добавления: 2015-08-20