Глава 6. Толомеи выигрывает партию

Этой ночью Толомеи ни на минуту не сомкнул глаз. Его мучила мысль, успеет ли он пустить в ход свое средство, которое должно было воздействовать на братьев Мариньи.

Достаточно одного росчерка королевского пера под бумагой, которую представит на подпись Филиппу Красивому Мариньи, и судьба ломбардцев будет решена. «А вдруг Ангерран пожелает ускорить события? Передал ли он мои слова? – думал Толомеи. – И признается ли архиепископ Ангеррану, какое страшное оружие он дал в мои руки? Не попытается ли он нынче же ночью добиться подписи короля, чтобы опередить мои шаги? А может быть, братья просто сговорятся немедленно убить меня?» Ворочаясь без сна на постели, Толомеи с горечью думал об этой своей второй родине, которой он, по его мнению, так верно служил собственным трудом и деньгами. Ибо здесь он разбогател и был привязан к Франции больше, нежели к родной Тоскане. И он действительно любил Францию, любил по-своему. Никогда больше не услышать, как звонко отзываются на его шаги плиты Ломбардской улицы, не слышать басистого перезвона колокольни собора Парижской Богоматери, не ходить в Парижскую ассамблею, не дышать больше запахом Сены, запахом весны – при одной мысли, что придется отказаться от всего этого, у него больно сжималось сердце. Сам того не заметив, он стал настоящим парижанином, одним из тех парижан, которые хоть и родились далеко от Франции, но не признают уже иных городов, кроме Парижа. «Начинать новую жизнь, сколачивать себе заново состояние в мои-то годы.., если только мне вообще оставят жизнь!» Он заснул лишь на заре, но почти тотчас же его разбудили шаги во дворе и стук деревянного молоточка в двери его особняка. «Лучники!» – подумал Толомеи и, вскочив с постели, бросился к своей одежде. В опочивальню ворвался перепуганный слуга.

– Его преосвященство архиепископ желает вас видеть по наиважнейшему делу, – доложил он.

Из нижнего этажа доносился топот тяжелых шагов и мерные удары пик о каменные плиты пола.

– Почему такой шум? – спросил Толомеи. – Разве мессир архиепископ пришел не один?

– С ним шесть стражников, синьор, – ответил слуга.

Толомеи недовольно поморщился; его взгляд вдруг стал жестким.

– Открой ставни в моем кабинете, – бросил он на ходу. По лестнице уже поднимался его высокопреосвященство Жан де Мариньи. Толомеи вышел его встретить на площадку. Стройный, изящный архиепископ Санский сразу же набросился на банкира, так что даже запрыгал на его груди золотой крест.

– Что вы имели в виду, мессир, что это за сообщение, о котором говорил мне сегодня ночью брат?

Толомеи умиротворяющим жестом воздел к небесам свои жирные руки с тонкими пальцами.

– Ничего, что могло бы вас смутить, ваше высокопреосвященство, или вызвать ваше неудовольствие. Для вашего удобства я готов был явиться в ваш епископский дворец… Не угодно ли пройти в мой кабинет? Там нам никто не помешает побеседовать о делах.

Гость молча последовал за хозяином в кабинет, где тот имел обыкновение работать. Слуга снимал с окон последнюю внутреннюю ставню, всю расписанную сложным рисунком. Затем он бросил растопку в угли, еще багровевшие в очаге, и вскоре в камине затрещал огонь. Толомеи махнул слуге, чтобы тот вышел.

– Вы явились ко мне не один, ваше высокопреосвященство, – начал банкир. – Вызвано ли это необходимостью? Ужели вы не доверяете мне? Ужели вы думали, что здесь вас подстерегает опасность? Признаюсь, вы сами приучили меня к иному обращению с вашей стороны…

Напрасно Толомеи пытался придать своему голосу сердечные нотки, он говорил с заметным тосканским акцентом, что указывало на его волнение.

Жан де Мариньи сел у камина и протянул к огню унизанную перстнями руку.

«Этот человек не уверен в себе и не знает, как за меня взяться, – думал Толомеи. – Явился с грохотом, с треском, словно вояка, того гляди камня на камне не оставит, а сейчас сидит и ногтями любуется».

– Меня обеспокоило то обстоятельство, что вы слишком поспешили меня уведомить, – проговорил наконец архиепископ. – В мое намерение тоже входило повидаться с вами, но я предпочел бы сам назначить время и час нашей встречи.

– Но ведь вы его и выбрали, ваше высокопреосвященство, вы же сами выбрали… А я сказал так его светлости Ангеррану лишь вежливости ради… Поверьте моему слову…

Архиепископ метнул на Толомеи быстрый взгляд. Банкир постарался придать своей физиономии самый спокойный вид и не спускал с гостя внимательных глаз.

– По правде говоря, мессир Толомеи, я хочу обратиться к вам за одной услугой… – начал он.

– Всегда готов оказать любую услугу вашему высокопреосвященству, – откликнулся Толомеи, не меняя тона.

– Эти.., предметы, которые я вам.., доверил… – произнес Жан де Мариньи.

–..весьма ценные предметы, поступившие из казны тамплиеров, – тем же ровным голосом подхватил Толомеи.

– Они проданы?

– Не знаю, ваше высокопреосвященство, не знаю. Они отправлены за пределы Франции, как мы с вами условились, поскольку здесь их сбыть было невозможно… Думаю, что на часть их нашелся покупатель. Более точные сведения получу к концу года.

Удобно раскинувшись в кресле, скрестив на животе руки, толстяк Толомеи кивал головой с самым простодушным видом.

– А та расписка, которую я вам тогда дал? Она по-прежнему, вам необходима? – спросил Жан де Мариньи.

Он пытался скрыть свой страх, но это ему плохо удавалось.

– Не холодно ли вам, ваше высокопреосвященство? Вы что-то бледны сегодня, – сказал Толомеи, нагибаясь за охапкой дров и швыряя их в камин.

Потом, как бы забыв слова архиепископа, он продолжал:

– Что вы думаете, ваше высокопреосвященство, о том вопросе, который несколько раз на этой неделе обсуждался в Королевском совете? Неужели же действительно решено отнять у нас наше имущество, осудить нас на нищету, на изгнание, на смерть…

– Ничего не думаю, – отрезал архиепископ. – Это дела государственные.

Толомеи покачал головой.

– Вчера я передал вашему брату некое предложение, но, как мне кажется, он не совсем в нем разобрался. Крайне, крайне прискорбно. Говорят, что нас готовятся ограбить якобы в интересах государства. Но ведь мы согласны служить государству, предоставить ему крупнейший заем, а ваш брат не говорит ни да, ни нет. Неужели, ваше высокопреосвященство, он вам ничего об этом не сказал? Крайне прискорбно, поверьте мне, крайне прискорбно!

Жан де Мариньи поднялся с кресла.

– Я не имею привычки, мессир, обсуждать решения короля, – сухо заявил он.

– Но ведь это еще не решение короля, – живо ответил Толомеи. – Не могли бы вы напомнить вашему брату, что ломбардцы, мол, от которых требуют их жизни, – а их жизнь, равно как и их золото, целиком и полностью принадлежит королю, – хотели бы, если возможно, сохранить хотя бы жизнь? Они предлагают золото, добровольно предлагают, чтобы его не взяли силой. Почему бы их не выслушать?

Воцарилось молчание. Жан де Мариньи стоял неподвижно, как каменная статуя, и смотрел в окно отсутствующим взглядом.

– Что вы собираетесь делать с тем пергаментом, который я подписал по вашему требованию? – спросил он.

Толомеи провел языком по пересохшим губам.

– А что бы вы сделали с ним на моем месте, ваше высокопреосвященство? Представьте себе на минутку.., конечно, нелепо это даже и представлять.., но представьте все же, что вас угрожают разорить и что вы владеете.., ну скажем, талисманом, да, да, именно талисманом, который может вас уберечь от этого разорения…

На дворе послышался шум, и банкир подошел к окну. Грузчики тащили на плечах тюки материи, какие-то ящики. Толомеи машинально сделал подсчет поступивших к нему сегодня товаров и глубоко вздохнул.

– Да.., талисман против разорения, – прибавил он.

– Не хотите ли вы сказать, что эта расписка…

– Да, хочу, ваше высокопреосвященство, хочу и сейчас скажу, – вдруг жестко произнес Толомеи. – Расписка эта свидетельствует о том, что вы торговали имуществом, принадлежащим тамплиерам и находившимся под королевским секвестром. Она свидетельствует о том, что вы воровали и обворовали короля.

Он взглянул прямо в лицо архиепископа. «Ну, на сей раз, – подумал он, – все сказано. Теперь кто из нас дрогнет первый».

– Вы будете отвечать в качестве моего соучастника! – бросил Жан де Мариньи.

– Что ж, тогда нас с вами на пару вздернут на Монфоконе, как двух обыкновенных воришек, – холодно отозвался Толомеи. – Но хорошо хоть и то, что я буду висеть не один…

– Вы просто отъявленный негодяй! – крикнул Жан де Мариньи.

Толомеи пожал плечами.

– Я ведь не архиепископ, ваше высокопреосвященство, и не я ведь сбывал золотые дискосы, в коих тамплиеры хранили тело Христово. Я ведь только купец, и сейчас мы с вами заключаем торговую сделку, нравится вам это или нет. Вот о чем в действительности идет речь. Не будет ограбления ломбардцев – не будет и скандала. Но если я погибну, ваше высокопреосвященство, вы погибнете тоже. И с большой помпой. И коадъютор, который слишком удачлив, чтобы иметь одних только друзей, тоже погибнет с нами.

Жан де Мариньи схватил Толомеи за руку.

– Отдайте мне мою расписку, – прохрипел он.

Толомеи молча взглянул на архиепископа. У брата Мариньи даже губы побелели; у него дрожал подбородок, дрожали руки, дрожало все тело.

Банкир осторожно высвободил свои пальцы из руки архиепископа.

– Нет, – отрезал он.

– Я уплачу вам две тысячи ливров, которые вы мне дали, – сказал Жан де Мариньи, – и пусть вам останется вся сумма, которую вы выручите от продажи.

– Нет.

– Пять тысяч.

– Нет.

– Десять тысяч! Десять тысяч за эту злосчастную расписку!

– А где вы их возьмете, эти десять тысяч? Я лучше вас знаю ваши дела. Сначала придется мне их вам одолжить!

Сжав кулаки, Жан де Мариньи твердил:

– Десять тысяч! Я их достану. Брат мне поможет.

– Ваше высокопреосвященство, один только я собираюсь внести в королевскую казну семнадцать тысяч ливров.

Архиепископ понял, что пора менять тактику.

– А если я добьюсь у брата, что вас лично ничего не коснется? Если вам позволят увезти с собой все ваше состояние и вы сможете начать дело в другом месте?

Толомеи на секунду задумался. Ему предоставляли возможность спастись одному. Имея такой верный козырь, стоило ли идти на риск?

– Нет, ваше высокопреосвященство, – ответил он. – Лучше уж я разделю участь всех своих собратьев. Мне что-то не хочется начинать дело в другом месте, и я не вижу к тому никаких оснований. Теперь я уже француз больше, чем вы. Я королевский горожанин. Я хочу остаться в этом доме, который я сам построил, хочу остаться в Париже. Здесь я провел тридцать два года своей жизни, ваше высокопреосвященство, и, если Богу будет угодно, здесь я и окончу свои дни…

Этот спокойный тон, эта решимость были исполнены величия.

– Впрочем, – добавил он, – если бы даже я хотел вернуть вам вашу расписку, я бы все равно не мог этого сделать: она находится за пределами Франции.

– Лжете! – воскликнул архиепископ.

– Она в Сиенне, ваше высокопреосвященство, у моего двоюродного брата Толомеи, с которым я вместе веду ряд дел.

Жан де Мариньи ничего не ответил. Он быстро подошел к двери и крикнул:

– Суайар! Шовло!

«Ну, теперь, Толомеи, держись», – подумал банкир. Два молодца, оба ростом футов по шести, появились на пороге, держа пики наперевес.

– Стерегите этого человека и смотрите, чтобы он пальцем не мог шевельнуть! – приказал архиепископ. – И заприте двери!.. Вы, Толомеи, осмелились мне противоречить и горько об этом пожалеете! Я обшарю здесь все закоулки, а найду эту проклятую расписку. Без нее я не выйду из вашего дома!

– Жалеть мне не о чем, ваше высокопреосвященство, да вы ничего и не найдете. И придется вам уйти так же, как вы пришли сюда, то есть с пустыми руками, независимо от того, умру я или останусь жив. Но если по случайности я умру, знайте, что это не послужит вам ни к чему. Мой двоюродный брат, проживающий в Сиенне, предупрежден, и, если кончина моя наступит немножко преждевременно, он тут же перешлет расписку королю Филиппу, – ответил Толомеи.

Сердце бешено билось в жирной груди банкира, холодный пот струился по спине, но, собрав все свои силы, ощутив за собой невидимую опору, он заставил себя с невозмутимым спокойствием следить за действиями гостя.

А Мариньи-младший тем временем перерыл все сундуки, вывалил на пол содержимое всех ящиков и шкафов, судорожно перелистал все связки бумаг, развернул все пергаментные свитки. Время от времени он исподтишка взглядывал на банкира, как бы желая убедиться, удачно ли он применил к этому человеку тактику запугивания. Он прошел даже в опочивальню Толомеи, и оттуда тоже донесся шум и шелест выбрасываемых из шкафов и сундуков вещей.

«Слава Богу, Ногарэ вовремя умер, – думал банкир. – Тот бы по-иному взялся за дело, и тогда бы мне несдобровать».

На пороге кабинета появился архиепископ.

– Ступайте отсюда, – приказал он двум своим телохранителям. Он сдался. Толомеи с честью выдержал испытание страхом. Теперь приходилось начинать торговлю.

– Итак? – коротко спросил Мариньи.

– Итак, ваше высокопреосвященство, – все так же спокойно ответил Толомеи, – ничего нового к тому, что я вам только что говорил, добавить не могу. Вся эта суматоха была совершенно излишня. Поговорите-ка с коадъютором, заставьте его принять мое предложение, пока еще есть время. Иначе…

И, не закончив фразы, банкир направился к двери и молча распахнул ее. Жан де Мариньи так же молча вышел из комнаты.

Сцена, которую в тот самый день устроил коадъютор своему брату архиепископу Санскому, была весьма бурной. Когда случай неожиданно столкнул обоих Мариньи, до сего дня мирно шествовавших по одному и тому же пути, когда оба они очутились, вдруг без привычных личин, в первозданной наготе души и сердца, они сцепились, как враги.

Коадъютор осыпал младшего брата упреками, обливал его презрением, а тот огрызался трусливо и подло.

– Конечно, теперь вы можете воротить от меня нос, – кричал младший Мариньи. – А у вас то самого откуда вдруг такие богатства? От евреев, с которых вы спустили шкуру! От тамплиеров, которых вы поджаривали на костре! Я ведь действовал по вашему примеру. И я немало вам послужил, послужите же и вы мне в свою очередь.

– Знай я, каков ты на самом деле, никогда бы я не сделал тебя архиепископом, – кричал старший Мариньи.

– Вы же сами прекрасно понимаете, что никто, кроме меня, не помог бы вам осудить тамплиеров.

Да, коадъютор прекрасно знал, что лицу официальному порой приходится идти на недостойные сделки. И теперь он пожинает плоды своих деяний в своем собственном доме – вот что угнетало его больше всего. Если человек может продать свою совесть за какую-то митру, этот человек может и преспокойно украсть, может стать изменником. И таким человеком был его родной брат. Такова правда…

Ангерран де Мариньи взял со стола пухлую связку бумаг – тщательно разработанный проект ордонанса против ломбардцев – и яростно швырнул ее в огонь.

– Столько труда, и все зря, – проговорил он, – столько труда!

Дата добавления: 2015-08-03