Глава 10 ставка Гитлера – и моя

За исключением «Фельзеннеста» в Эйфеле, все ставки Гитлера носили названия, так или иначе связанные с волком – «Вольфшанце», «Вервольф», «Вольфсшлухт»[15], – по той причине, что в начале политической карьеры Гитлер пользовался псевдонимом Вольф – «волк».

В этих ставках приглашение на «вечернюю» чашку чая обычно приходило часа в три ночи, после того, как заканчивалось обсуждение донесений о последних событиях. Как правило, присутствовало очень немного народу: адъютанты и секретари Гитлера, врач и офицер связи от Риббентропа или Гиммлера, который в тот момент оказывался в ставке. Гитлер об этом не знал, но офицеры получали задание от своих шефов сообщать обо всех подробностях того, что происходило в ближайшем окружении фюрера.

Простые, но удобные и снабженные всем необходимым апартаменты, в которых помещался я, состояли из гостиной, спальни и ванной, а чтобы мне не так скучно было коротать многие свободные часы, мне также предоставили радиоприемник. В подобных помещениях рядом со мной жили профессор Морелль, адмирал Фосс, адъютант Геринга генерал Боденшатц и обергруппенфюрер Вольф, адъютант Гиммлера и человек, который позднее в Италии сделал первую попытку к заключению мира. Что касается работы, то в ставке я занимался исключительно тем, что фотографировал офицеров и награждаемых.

Личные апартаменты Гитлера находились глубоко под землей под цементной крышей толщиной восемь метров, темные, лишенные окон и свежего воздуха; круглые сутки они освещались электричеством, и воздушный насос изо всех сил старался поддерживать здоровую атмосферу.

Я просто сидел и ждал, пока Гитлер пошлет за мной, чтобы пообедать или поговорить. Мы разговаривали по большей части среди ночи, и часто к тому времени, как я выходил из убежища фюрера, солнце уже высоко стояло в небе, и я бросался на кровать сонный, измотанный и в жутком настроении.

Жизнь в этом внутреннем кольце была и скучной, и изматывающей. Пока мы продолжали ужинать вместе с Гитлером, всегда была возможность услышать что-то интересное, но, как только он решил ужинать в одиночку, скука достигла своего зенита.

Мы жили в полной изоляции, за исключением редких появлений тех, кто приезжал, чтобы лично из рук Гитлера получить Рыцарский крест с алмазами, мечами и дубовыми листьями. Хотя в большинстве своем эти герои рисовали ситуацию на фронте самыми розовыми красками, все же некоторые из них, к большой досаде Гитлера, рассказывали обо всем откровенно. После их ухода он говорил, что любой человек видит положение только на своем маленьком участке фронта и, конечно, ему не стоит и пытаться рассуждать о положении на фронте в целом.

Часто в ставке бывал фельдмаршал Роммель, о котором Гитлер сначала был самого высокого мнения. Я помню, как сфотографировал Роммеля, когда он явился, чтобы доложить о провалившемся наступлении на Египет летом 1942 года. Между прочим, Роммель был единственным, кому Гитлер разрешил говорить с иностранными журналистами в Берлине. После сокрушительного поражения в Эль-Аламейне, которое Роммель понес от генерала Монтгомери, он понял, что его положение в Северной Африке невыгодно для обороны, и тут же полетел в ставку фюрера – и на этот раз получил очень холодный прием.

Много раз в ставку являлись ведущие военачальники – фон Браухич, фон Рундштедт, фон Лееб, Маннергейм, Гудериан, отстраненный от командования, и Хепнер, отставленный из армии лично Гитлером, но я только фотографировал их, а больше никак с ними не соприкасался.

Когда зимой 1941 года немецкие армии стали увязать в снегу и страшном морозе у врат Тулы и Москвы, разразился скандал из-за того, что зимняя форма войск не соответствовала реальным условиям. Гитлер немедленно принялся за дело и лично спроектировал одежду, которую нужно было запустить в производство, но к тому времени, как она пошла в серию, было уже слишком поздно, и много тысяч солдат умерли от обморожения.

Гитлер нисколько не сомневался в способности германских армий быстро и решительно разгромить Россию. Я помню, что еще на первых порах я осмелился выразить надежду, что мы избежим ошибок, допущенных Наполеоном.

Гитлер засмеялся.

– Вы рассуждаете как западный пропагандист, мой друг, – ответил он. – Раз Наполеон не смог, не сможет и Гитлер! Это избитый лозунг, которым они пытаются себя успокоить. Не волнуйтесь. С нами не может случиться ничего подобного: я слишком хорошо изучил историю!

Однажды в 1943 году на Украине я ужинал наедине с Гитлером в ставке «Вервольф» как раз в то время, когда туда начали поступать первые весьма тревожные донесения о Сталинграде.

– Мои офицеры – кучка мятежников и трусов. Я больше не допущу их в свой ближний круг и никогда не приглашу за стол!

Яростное презрение и гнев в голосе Гитлера поразили меня; никогда раньше я не слышал, чтобы он говорил таким тоном.

– Сначала они трусливо пытаются заставить меня отказаться от той или иной операции, а потом, когда я с успехом выполняю ее, они ставят победу себе в заслугу, прибегают и просят орденов и наград. Если бы я слушал этих… господ, мы еще давным-давно проиграли бы войну!

К моему величайшему изумлению, за обедом он повторил эти резкие слова перед всем обществом.

Чуть позже, когда не осталось никаких шансов на выход из окружения и поражение войск под Сталинградом было неминуемо, мы находились в ставке «Вольфшанце» в Восточной Пруссии. Царила атмосфера глубокого уныния, и я изо всех сил старался не попадаться на глаза Гитлеру. Однажды я сидел в уголке столовой, когда в нее вошли генерал Йодль и адъютант Гитлера полковник Шмундт. Они не заметили меня, и я невольно подслушал их разговор.

Шмундт сказал Йодлю, что Борман поручил ему особое задание: по указанию фюрера он должен лететь в Сталинград и передать фельдмаршалу Паулюсу пистолет, чтобы он сделал то, что логически следует после поражения на Сталинградском фронте. Глубоко взволнованный, Шмундт заявил, что при всем уважении к фюреру он не согласится на это задание.

– Оно оскорбляет мою солдатскую честь, – воскликнул он. – Я знаю Паулюса как примерного офицера, который за все тридцать пять лет службы всегда был безупречен. Я убежден, что, какое решение он ни примет, он примет его в интересах своих людей. Командующему армией нужно иметь определенную свободу действий. Если Паулюс застрелится, он больше ничего не сможет сделать для солдат.

В конечном итоге Шмундт не полетел в Сталинград. Отказался ли он, или Гитлер отменил распоряжение, я не знаю.

Когда в ставке появились первые иностранные газеты с фотографиями переговоров о сдаче, Гитлер никак не мог заставить себя поверить, что Паулюс попал в руки русских. Он послал за мной и дал мне фотографию.

– Мне нужно ваше мнение как специалиста, – сказал он, указывая на снимок. – Это настоящая фотография или фотомонтаж, в который вклеили фигуру Паулюса в пропагандистских целях?

Я видел, с каким напряжением он ожидал моего вердикта. Но мне не осталось иного выбора, кроме как заверить его в том, что фотография подлинная и никакого монтажа там нет.

Однажды со мной произошел случай, который мог закончиться для меня очень плохо. Я слонялся по «Вольфшанце», не имея особого занятия, включил радио и вдруг понял, что слушаю Лондон. Хотя я знал, что это строго запрещено, мне было очень любопытно узнать, что говорят на другой стороне, так что я немного послушал.

«Мистер Черчилль прибыл в Каир, – сказал диктор, – где принял парад британских войск».

Чуть позже мне позвонил Линге, камердинер Гитлера, и попросил зайти к фюреру. Была уже поздняя ночь, а место, где я жил, находилось среди высоких деревьев примерно в девяноста метрах от бункера Гитлера. Гитлер встретил меня обычным вопросом:

– Ну, что нового?

Слова британского диктора все еще крутились у меня в голове, и я легкомысленно сказал:

– Похоже, у этого Черчилля девять жизней! Представьте, он приехал в Каир!

– Кто вам сказал? – заинтересовавшись, спросил Гитлер.

Я весь похолодел! По очевидным причинам я не посмел сказать ему, что слушал вражеское радио.

– А-а… м-м… э-э… да мне сказали двое эсэсовцев, которых я встретил по дороге, – ничего лучше этого я не смог выдумать на скорую руку.

– Вероятно, с телефонной станции, – сказал он. – Позвоните на станцию и спросите, когда пришло известие.

Я прилежно выполнил указание.

– Говорят, что им ничего об этом не известно, – сказал я.

– Скажите, чтобы сейчас же позвали мне Риббентропа!

Было уже три часа ночи, но в конце концов Риббентроп взял трубку.

– Мне только что сообщили, что Черчилль в Каире и проводит смотр британским войскам! Мне сказал фотограф! А вы со всем вашим министерством, разумеется, ни сном ни духом!

В ярости Гитлер швырнул трубку на рычаг, а меня раздирали противоречивые чувства. Я представлял себе, как, должно быть, злится сейчас Риббентроп. (В 1945 году я нашел книгу о министерстве иностранных дел, где упоминается эта ночь и рассказывается о том, как весь остаток ночи министерство в полном составе лихорадочно искало источник зловещего сообщения!)

Гитлер никак не мог успокоиться; прошел час, по-прежнему никто ничего не докладывал. Он резко повернулся и послал за Гиммлером, который жил километрах в пятидесяти от ставки. Приехав, он тут же отдал приказ об общем построении, на которое также должны были явиться все караульные СС и персонал телефонной станции. В сопровождении Гиммлера мне пришлось пройти вдоль ряда, пристально вглядываясь в лица. Естественно, я никак не мог опознать моих «информантов», и я без особой находчивости приписал свою неудачу ночной темноте. Поистине, ситуация становилась все более тягостной!

Я заметил, что Гиммлер смотрит на меня подозрительно. Вдруг он повернулся к строю и сказал, что, если двое упомянутых офицеров сделают шаг вперед, они не понесут никакого наказания. Никто не двинулся с места, и мы молча вернулись в бункер Гитлера. Чуть позже из Берлина доложили: «Ваша информация верна!» В остаток ночи Гитлер был гораздо менее дружелюбен со мной, чем обычно, и в серых проблесках рассвета я со вздохом облегчения отправился к себе. Спустя некоторое время, утром, ко мне зашел Борман.

– Я лишь хотел напомнить вам, мой дорогой друг, что ни министры, ни вы, ни кто другой не должны слушать вражеское радио! Фюрер ожидает, что его приказ будет строго соблюдаться – даже вами!

Гитлер хотел, чтобы его постоянно держали в курсе событий, но всегда ненавидел, если ему докладывали о какой-нибудь неприятности.

Он не любил ситуаций, когда ему приходилось проявлять мягкость, ибо он считал это ослаблением существующих законов. В его личной канцелярии был отдел под началом рейхсляйтера Боулера, который разбирался с прошениями по семейным обстоятельствам. Очень немногие прошения подавались лично Гитлеру, большинство из них отклонялись в кабинете Боулера.

Так как после прихода Гитлера к власти я не занимал никакой официальной должности, но оставался частным лицом, я имел доступ к Гитлеру совсем с другой стороны. Другие люди являлись к Гитлеру с докладами, я же приходил с ним поговорить. Очень часто в разговоре я как бы невзначай бросал какую-нибудь фразу, которая имела скрытый смысл, поскольку мне бы никогда не дали обратиться к нему непосредственно с этой темой; но всякий раз, когда мне таким манером удавалось ненавязчиво вложить в его голову какую-то мысль и он сам поднимал этот вопрос, обычно я добивался чего хотел. Много раз Гитлер отменял распоряжения после того, как соглашался с тем, о чем я окольными путями отваживался ему намекнуть.

И Борман, и Геббельс считали меня «доносчиком», так как в основном то, что мне удавалось сказать Гитлеру, рикошетом ударяло по ним. К тому же однажды он сказал мне в присутствии Бормана:

– Гофман, вы мост, связывающий меня с народом!

Быстро распространились слухи о том, что я «имею подход» к Гитлеру, и меня стали заваливать всевозможными прошениями и ходатайствами.

В числе прочих, обратившихся ко мне за помощью, был актер Ганс Мозер, которого по приказу Геббельса не допускали ни до сцены, ни до экрана на том основании, что его жена была неарийского происхождения! В Вене Мозер умолял меня вмешаться и поговорить с Гитлером, и я обещал ему выполнить просьбу. Первая удобная возможность представилась после того, как в рейхсканцелярии прошел показ одного из фильмов Мозера, который Гитлеру явно очень понравился.

– Публика очень любит Мозера, – сказал я, – ей не понравится, если ему запретят играть только из-за жены. Да вам же самому всегда нравились его фильмы!

Я ковал железо, пока горячо. После фильма Гитлер еще пребывал в хорошем настроении и от души согласился со мной. Так запрет на Мозера был снят.

Едва ли проходил один день без того, чтобы я не получал какую-нибудь петицию. Одна из них глубоко меня тронула. Обезумевшая от горя мать написала мне, что ее сын, очень талантливый молодой художник, оказался замешанным в деле о государственной измене и был приговорен к смертной казни.

Замешан в государственной измене? Приговорен к смертной казни? Мне казалось, его положение безнадежно. И все же я велел ей как можно быстрее прислать мне несколько фотографий с работами ее сына; и через пару дней с папкой под мышкой я отправился в восточнопрусскую ставку «Вольфшанце».

Гитлеру всегда докладывали о моем приезде, а затем меня приглашали на обед, за которым мы обычно бывали одни. На этот раз Гитлер встретил меня очень дружелюбно.

– Как поживаете, Гофман? Что нового?

Я передал ему письмо от Евы Браун, которое привез с собой, и Гитлер с явным удовольствием сунул его в карман, не читая. За столом он был в приподнятом настроении.

– Уплетаете трупы животных за обе щеки, – сказал он мне.

– Насчет меня не волнуйтесь!

Подобные реплики о моем «антивегетарианстве» всегда были у Гитлера знаком хорошего настроения.

– Как там искусство?

Слава богу, он предоставил мне нужную возможность.

– Я привез с собой несколько работ одного молодого художника. Можно их вам показать?

Не дожидаясь ответа, я открыл папку и положил фотографии работ перед ним.

Он тут же заинтересовался увиденным. Я с тревогой наблюдал за его лицом. Несомненно, картины ему понравились. Он показал на один набросок.

– Посмотрите, Гофман! – сказал он оценивающе. – У этого юноши талант, возможно, он гений! А еще говорят, что у нас нет талантливой молодежи! Что за чепуха! Но их нужно находить – и поддерживать! – Он поднял глаза. – Сколько ему лет? – спросил он.

– Лет двадцать.

– Он хочет жалованье? Или мы можем помочь ему иным способом?

Итак, в бой!

– Безусловно, ему нужно помочь, герр Гитлер.

– Что вы хотите сказать? Он болен… или ранен?

– Нет, он был приговорен к смерти за оскорбление в ваш адрес!

Лицо Гитлера посуровело.

– Не говорите ерунды, Гофман! Проклятие! За это нельзя казнить!

Я не стал возражать.

– Вы не хотите прочитать письмо от его матери? – спросил я, протягивая ему листок.

Гитлер наскоро пробежал глазами письмо и сунул его в карман вместе с письмом от Евы, ничего не говоря. В возбуждении он стал ходить по комнате; очевидно, история его тронула. Он не сказал о ней ни слова, но у меня появилось чувство, что Гитлер каким-то образом поможет юноше.

И предчувствие меня не обмануло. Молодого художника призвали в армию. Позднее, увы, он пропал без вести – скорее всего, погиб. С этой трагедией я уже ничего не мог поделать; но я хотя бы спас его от смерти в руках палача.

Дата добавления: 2015-08-02