Глава IV 3 страница

На этот раз – то была моя третья попытка – я без осложнений добралась из Алжира в Гардаю: город стоил моего упорства; это была великолепно сконструированная кубистская картина: подсиненные светом белые и охровые прямоугольники располагались пирамидой; на вершину холма как-то криво была водружена мечеть из желтой обожженной глины: гигантская, диковинная и великолепная, она, казалось, вышла из рук Пикассо. Улицы забиты были торговцами и товарами: морковью, луком-пореем, капустой, на вид овощи были такими блестящими и ровными, что скорее походили на фрукты. Дородные, с гладкими лицами мозабиты, судя по всему, хорошо питались: большинство алжирских лавочников были уроженцами М’Заба, куда они возвращались, заработав себе состояние. Вверху, на большой площади, худощавые, обветренные мужчины, пришедшие из пустыни, суетились среди опустившихся на колени верблюдов.

Отель нам понравился, и мы остались там на несколько дней. Вокруг просторного патио шла галерея, куда выходили двери комнат. По утрам я работала на террасе; к одиннадцати часам небо раскалялось, и я пряталась в тень. После полудня мы совершали прогулки в другие мозабитские города по соседству от Гардаи, более провинциальные, но тоже прекрасные: Бени-Изген, Мелика. Нам хотелось бы уметь рисовать, чтобы получить предлог часами стоять, любуясь ими. Офицеры попросили Сартра прочитать лекцию, и он согласился. Мы были против колонизаторской системы, но не имели предубеждений против людей, управлявших местными делами или руководивших строительством дорог.

Я была взволнована, когда на рассвете садилась в кабину нашего первого грузовика: настоящее начало – это редкость, даже во время путешествия. Мне не забыть, как в тот момент, когда наше суденышко, взяв курс на острова, покидало Пирей, из-за острова Эгина поднималась огромная оранжевая луна. Вот и в то утро, когда грузовик взобрался на крутую скалу, перегораживавшую долину, из земли появилась гигантская смородина: солнце – простодушное, словно воспоминание детства. Сартр смотрел на него с тем же ликованием, что и я. В небе сияли удивительно чистые, девственные радости, к которым мы будем приобщаться вместе. Это солнце, словно символ былых радостей, тоже врезалось мне в память.

Обедали мы в бордже [28] и два раза прокололи шину, это были приятные остановки. Арабы соскакивали на землю, отыскивали среди камней колючки, мигом разводили огонь и ставили на него чайник; воду они наливали из бурдюка, висевшего на борту грузовика, она пахла овечьей шерстью, но чай в раскрашенных стаканах, которым они нас угощали, был превосходен. После замены колеса они затаптывали костер и убирали свое снаряжение.

Триста двадцать километров – такова была неспешная протяженность дня. Потом прошли еще три точно таких же дня, до самого Таманрассета, с двумя остановками в Эль-Голеа и Айн-Салахе. Ни разу время не показалось нам слишком длинным: мы познавали мир.

За исключением пути через хамаду каменистую пустыню темно-серого цвета на выезде из Эль-Голеа, где решительно не на что было смотреть, Сахара являла собой картину такую же живую, как море. Краски дюн менялись в зависимости от времени дня и угла освещения: золотистые, как абрикосы, издалека, они становились кремовыми, когда мы подъезжали, и розовыми, когда мы оставляли их позади; состав пород, от песка до скал, менялся так же, как оттенки; извилистые или острые, их формы до бесконечности преображали обманчивую монотонность эрга [29]. Временами возникал дрожащий мираж с металлическими отблесками; застыв на мгновение, он исчезал. Изредка налетали самумы, их яростный вихрь кружил, не нарушая неподвижности окрестного мира.

Нам повстречалось два или три каравана: от размеренного шага верблюдов пустыня казалась еще необъятней; по крайней мере, число людей, животных, поклажи соответствовало ее размаху. Но откуда шел и куда направлялся этот человек, который возникал вдруг ниоткуда и шагал широко? Мы следили за ним глазами, пока его не поглощала обступавшая нас величавая пустота.

Последние дни мы катили по ущельям, у подножия гигантских цитаделей, зубцов, исполинских, темных, словно лава, стен; мы пересекали белые песчаные плато, щетинившиеся черными пиками и узорами: атмосферу словно сдуло, земля превратилась в луну. «Невероятно!» – говорили мы себе.

Вечером мы прибыли в конечный пункт этого первого путешествия: маленький отель в Таманрассете.

Общество Таманрассета было очень замкнутым; жены офицеров и чиновников жили как в Роморантене, они носили шляпы, следили друг за другом, злословили. Мы поняли, что к нам относятся не слишком благосклонно. И все-таки нам повезло, нас взяли под защиту учителя, супруги Б., и исследователь Анри Лот. Учениками мадам и месье Б. были французы и туареги. Последние, рассказывали они, сообразительные, но слишком возбудимые и неуравновешенные, к тому же родители посылали их в школу нерегулярно. В некоторых горных деревнях, в двух или трех днях пути, дети не получали никакого образования, поэтому были созданы разъездные классы, так, в данный момент один учитель временно жил в горах.

Анри Лот путешествовал по Ахаггару в поисках наскальных изображений; он привез большую коллекцию фотографий и набросков, подлинность которых в то время отчасти оспаривалась. Его рассказы тоже вызывали некоторые сомнения: раз сто он чуть не погиб, попадая в поразительно драматические перипетии. Например, однажды, умирая от жажды, он добрался до колодца, где на самом дне поблескивала вода, а веревка, на которой висело ведро, оказалась чересчур короткой. Тогда он сделал ее из своей одежды и, утолив жажду нагой, снова отправился в путь через эрг: почему, спрашивается, солнце не спалило его до смерти? Но все это не важно, в его вымыслах было столько чарующего лиризма.

В Таманрассете мы провели больше недели, узнали все сплетни, которые ходят между Лагуатом и Ахаггаром. В ночь, предшествовавшую нашему отъезду, эти пересуды европейцев, разбросанных на головокружительных просторах, не давали мне спать допоздна. После ужина мы поднялись на террасу посмотреть на Южный Крест.

Три часа самолета. Сверху разнообразие Сахары стиралось, она выглядела монотонной; но одинаковость, такая бесцветная, если она отражает повторение человеческого усилия, завораживает меня, когда я обнаруживаю в ней самобытный облик нашей планеты, например вечные снега, безукоризненно голубое небо, скопище облаков под крылом самолета, пустыню. В течение всего перелета я не отрывала глаз от рыжей поверхности земли. Я была не избалована: лететь над Нигером казалось мне чудом, он представлял собой широкую дорогу грязной воды, а когда самолет, спускаясь, разворачивался, напротив золотистого песчаного берега я увидела бледно-коралловый островок: в этом месте река походила на голубую эмаль. «Какая удача, – говорила я себе, – жить именно сейчас и видеть все это своими глазами!» Земля, однако, разочаровала меня, она уже не была чистым минералом, ее пятнали чахлые травы и невзрачные кустики. Едва я сошла с самолета, как солнце сразу обрушилось на меня; мы укрылись под навесом. Между тем небо было серым, вроде реки. Нас предупреждали: «Там никакой голубизны: вместо неба – колпак». Купол, образуемый испарениями, не смягчая неистовую силу солнца, приглушал его свет. Когда мы вышли из автобуса, хозяйка отеля воскликнула: «Вам нужны шлемы, иначе к вечеру вы будете трупами!» Несмотря на свое отвращение к туристическим переодеваниям, мы отправились на базар, который она нам указала, но, едва пройдя несколько метров, почувствовали, что того и гляди рухнем. В тени термометр показывал сорок градусов. «Это можно вынести, потому что здесь сухо», – говорили нам люди; да, было сухо, но вынести это было совсем не легко. Согласно нашим планам, мы должны были приехать в Гао тремя неделями раньше, однако Сартру пришлось задержаться, и мы подумали: «Всего-то на три недели!» На самом деле здесь три недели значили много: движение по Нигеру только что было прервано на несколько месяцев.

Запасшись шлемами, мы прошлись по рынку, располагавшемуся на большой площади, как раз напротив отеля. Наконец-то вместо завернутых в покрывала призраков, населяющих арабские города, мы увидели женщин: красивые негритянки, задрапированные в яркие хлопковые ткани, со сложными сооружениями из косичек на голове, не скупясь на улыбки, обнажали свои лица, плечи, груди; молодые – темнокожие и белозубые – блистали; в потускневшей от времени, высохшей наготе старух не было ничего отталкивающего; женщины болтали между собой, разговаривали с мужчинами. А какое разнообразие силуэтов, типажей, нарядов! Были там пёли, такие красавцы и красавицы с их тонким профилем, горделивой посадкой головы, стройной фигурой; женщины украшали шею, запястья и волосы маленькими ракушками, каури, служившими также и монетой. Некоторые негры носили бубу [30] ярких расцветок, другие – шорты, фетровые шляпы, темные очки от солнца. Иногда сквозь толпу пробирались туареги в синих покрывалах. В базарный день в Гао сходилось множество племен, да и само население было смешанным: такое многообразие казалось роскошью. Однако это впечатление исчезло, когда мы обнаружили жалкую нищету товаров, которыми там обменивались: плохого качества хлеб, захудалые ткани, жесть. В этом районе, сказали нам позже, туземцы испытывают нужду во всем, им раздают зерно, иначе у них не будет еды.

Гао поразил нас своими печалями и радостями. Бродя как-то после полудня по улицам, мы услыхали тамтам и пошли на его звуки. Во дворе одного дома звучали песни и смех: свадьба. У дверей группа негров смотрела на празднество, и мы долгое время любовались вместе с ними, плененные изобилием танцев и голосов.

Одно из тех мест, которое мне хотелось увидеть, был Томбукту в четырехстах километрах от Гао: из Парижа такое расстояние казалось пустяковым, чтобы покрыть его, за отсутствием парохода наверняка найдутся грузовики. Я навела справки, и мне рассмеялись в лицо: по такой жаре дорога – в любое время года мало посещаемая – становилась непроезжей. Я смирилась с удивительной для меня самой легкостью. Впоследствии этот случай не раз повторялся: место, которое поначалу казалось мне главной притягательной силой какого-то путешествия, стоило мне приблизиться к нему, теряло свою значимость; издалека его название символизировало всю страну целиком, на месте же страна открывала себя множеством других способов. На рынке Гао, на берегах Нигера я видела олицетворение тех образов, которые в моем воображении воплощал собой Томбукту.

Через два дня после того, как мы приехали, Сартр заболел. Температура сорок. Я вызвала врача. Он выписал хинин. Сартр до того его наглотался, что не мог стоять на ногах, у него начались неприятности со слухом и зрением. Два дня он не поднимался с постели, и я провела их в комнате, где Сартр лежал почти без сознания; в три часа пополудни я садилась за стол работать, а что можно делать другого? Ставни были закрыты; снаружи свирепый сирокко раскачивал деревья; полумрак, шум ветра наводили на мысль о прохладе, но ветер был огненным, а термометр на стене показывал сорок три градуса.

Было решено: как только Сартр сможет держаться на ногах, мы уедем. Однако в туристическом бюро меня ожидало разочарование: самолеты прилетали и улетали очень нерегулярно, невозможно назначить точную дату отъезда. Отвратительно было чувствовать себя прикованной к этому пеклу.

Наконец мне сообщили, что на следующий день есть самолет на Бобо-Диуласо, температура у Сартра спала, и мы полетели. С тоской смотрела я на лес под нами и красные дороги, по которым нам уже не проехать.

«В Бобо нездоровый, влажный климат», – говорили мне в Гао. Между тем, когда мы приземлились, влажность воздуха показалась мне приятной. Нас поджидал бледный одутловатый мужчина. В Гао кожа у людей была загорелой, как у жителей Сахары, здесь же все лица походили на вареную рыбу, приготовленную на пару. «Я отвезу вас в отель», – сказал незнакомец, приглашая нас в машину. Это был чиновник, который приехал встретить нас от лица администрации. Мы направились в город. «Бобо-Диуласо – это Нормандия», – уверял меня один друг. Страна действительно была зеленой и волнистой, но зелень выглядела подозрительно, а запах гнилой земли совсем не был похож на аромат французских лугов. Крытые темной соломой, низкие, вытянутые дома со всей очевидностью находились в тропиках, в садах распускались кое-какие цветы. Наш гид высадил нас у отеля.

О нашем прибытии сообщили в местной прессе, и Сартр надеялся получить весточку от РДА.

Наутро автомобиль, предоставленный администратором, отвез нас в лес. Там мы увидели дерево-фетиш одной деревни: большой шар, ощетинившийся очень грязными перьями. Женщины в набедренных повязках носили в виде украшения слоновую кость, продетую в нижнюю губу. Мы находились совсем неподалеку от города, а между тем здешнее население казалось затерянным в глухих дебрях, где время остановилось. На обратном пути мы встретили на дороге мальчиков на велосипедах, одетых по-европейски, на вид сообразительных, они тоже жили в этой деревушке: за несколько лет голые ребятишки становились подростками, приспособившимися к нашему веку. Нам очень хотелось бы знать, каким образом юным велосипедистам удается справляться со своей двойной принадлежностью к разным эпохам.

К великой досаде Сартра, и в этот день РДА никак себя не проявило. Путешествие становилось нелепым и малоприятным. Мы поехали, чтобы увидеть черных, сражающихся с администрацией: нам они так и не встретились, зато администраторы принимали нас с большим почетом. Быть может, в Бамако нам повезет больше? Тем же вечером мы сели в самолет.

Особенно приятным наше пребывание в Бамако стало благодаря сердечному отношению майора авиации С. Он принадлежал к эскадрилье «Нормандия – Неман» и провел какое-то время в Москве, так что у него не было никакого предубеждения против писателей левого толка, но и любопытства у него мы тоже не вызывали. «Я находился в Гао одновременно с вами, – признался он Сартру. – Мне сказали: приехала Симона де Бовуар с Пьером Даком, а потом я узнал, что это были вы…» У него не возникло желания встретиться с нами. Зато он испытывал пылкие чувства к одной молодой особе, которая много читала, именно она заставила его заговорить с нами. Звали ее Жужу это была красивая девушка с живым умом, и майор безоглядно восхищался ее образованностью, ее культурой и бесстрашием. Она была замужем за офицером авиации, который в тот момент уехал из Бамако. У С. были жена и дети, проводившие лето на гвинейском пляже. Однако вскоре нам стало ясно, что оба они собираются развестись и соединить свои жизни, так они потом и поступили. Людей, у которых сердце не иссушилось, любовь побуждает любить всех: мы воспользовались их доброжелательством и вместе с тем удивлением, ибо они ожидали, как признались нам позже, встретить чудовищ, а не человеческие существа; их осуждали за то, что они компрометируют себя в нашем обществе, но всеобщее порицание только еще больше сблизило их.

В первое утро мы одни катались в фиакре по европейской части города – довольно красивой с ее домами в старинном колониальном стиле – и по туземной его части, которую мы плохо разглядели, потому что кучер отказывался останавливаться. Но потом мы уже не расставались с нашими новыми друзьями. Они отвезли нас на рынок; население было менее пестрым, чем в Гао, зато товары показались нам более разнообразными и привлекательными. Там в изобилии продавали ткани, в которые наряжались женщины: в основном перкаль, его изготовляли в Эльзасе, однако в то время украшавшие его смелые узоры были исключительной принадлежностью Африки. Я купила несколько рулонов этой ткани. В Бамако и прилегающей местности свирепствовали страшные болезни. Существуют длинные черви, которые, проникая под кожу через подошвы ног, выдалбливают себе углубления; чтобы извлечь их, надо ухватиться за кончик, намотать его на спичку и каждый день понемногу поворачивать ее: если попытаться вытащить паразита сразу, то он разорвется, и от него уже не избавиться. Нам описали также ужасы слоновой и сонной болезней. Одно из самых распространенных бедствий – проказа, в Бамако есть огромная больница для прокаженных.

Руководивший ею врач принял нас радушно, он с одобрением говорил мне о книге «Второй пол». Вместе с ним мы посетили большую деревню: хижины и рынки, где бродячие торговцы предлагали различные товары; прокаженные жили там вместе со своими семьями, ибо их болезнь уже не считалась неизбежно заразной; мало того, если не упустить, то ее можно было остановить. Врач показал нам диспансер, где занимались лечением неопасных случаев: только легкое обесцвечивание правой руки указывало на состояние молодой негритянки, которой санитар делал укол. «Она может прожить до восьмидесяти лет, и болезнь не распространится», – сказал нам врач. Между тем поздно госпитализированные мужчины и женщины находились в плачевном состоянии; мы посетили больничную палату, где они лежали, и я чуть не лишилась чувств: сначала из-за запаха и еще из-за «львиных» лиц, превратившихся в рыло, носы были изъедены, руки изуродованы. «Даже они умрут не обязательно от проказы, – пояснил врач. – Она прогрессирует очень медленно, но ослабляет организм: довольно бывает гриппа, чтобы больной не справился с болезнью». Огромное число прокаженных проживало в сельской местности, и множество их разгуливало по Бамако: на рынке мы наверняка встречались с ними. Однако опасность заразы подстерегала только в том случае, если пойдешь босиком.

Майор С. познакомил нас с одним негром из числа своих друзей, очень пожилым врачом, который передал Сартру объемистый труд о туземных лекарственных средствах. О политике он разговоров не вел. А Сартр каждый день с нетерпением ожидал, что РДА свяжется с ним, и каждый день его ждало разочарование. Молчание их явно было преднамеренным, и это еще больше огорчало Сартра. Последний вечер мы провели вместе с Жужу и С. в дансинге под открытым небом, а на другой день уехали в Дакар.

Дакар был частью моих мифов: настоящая колония, где загорелые люди в белых шлемах при изнуряющей жаре на протяжении всего дня пьют виски, которое разрушает им печень и разум. Жителям Бамако Дакар мнился гаванью прохлады. «В Дакаре спят под простыней», – с тоской говорили они мне. Перед посадкой пилот пригласил нас в кабину и долго кружил над городом, показывая нам порт, море, остров Горе. Мы приземлились, и впервые после Таманрассета я почувствовала себя нормально: двадцать пять градусов. Оставив в отеле свои шлемы, мы вышли на улицы.

Ни на террасах кафе, ни в роскошных ресторанах с кондиционерами, где мы обедали, негров не было видно; официально сегрегации не существовало, ее место занимало экономическое расслоение общества: ни у одного черного, ну или почти, не было средств посещать те места, где находились белые. Европейская часть города выглядела весьма банально, а побережье, по которому мы проехали несколько километров на такси, было невзрачным, несмотря на великолепие океана: чахлые пальмы, невеселые лачуги, земля, усыпанная растительными отбросами. Зато остров Горе с его старой порыжевшей и разрушенной португальской крепостью нам понравился. Однако по-настоящему интерес у нас пробудился лишь вечером, когда мы отправились на прогулку в окрестности; это был наш первый контакт с пролетаризированными туземцами. Грязные улицы, окаймленные соломенными хижинами, отличались деревенской непритязательностью, но были широкими, длинными и прямыми; черная толпа состояла из рабочих, она самым невероятным образом напоминала и африканскую глушь, и Обервилье. Трудно было себе представить, что скрывается за этими лицами, по большей части красивыми, спокойными, но замкнутыми. Подобно подросткам, возвращавшимся на велосипедах в фетишистскую деревню, эти люди принадлежали сразу двум цивилизациям: как-то они уживались в их сердцах? Так ничего и не узнав об этом, мы покинули Дакар. Короткая поездка в Черную Африку оказалась неудачной. В Париже подтвердилось то, о чем мы подозревали: коммунистические запреты довлели над всеми членами РДА, и они сознательно избегали встречи с Сартром.

Чтобы прийти в себя и поработать спокойно, две недели мы провели в Марокко. Остановились ненадолго в Мекнесе и подольше задержались в Фесе. На этот раз стояла весна, деревья были в цвету, небо ясным, и дворец Джалнай распахнул свои двери. Меня поместили в комнату султанши, украшенную коврами и мозаикой, она выходила на очаровательный патио; работая, я оставляла свою дверь открытой, и нередко посетители входили и огибали мой стол, как будто я была музейным экспонатом. Из застекленной столовой открывался вид на белизну города, там мы встретились с Руссе и без восторга обменялись приветствиями.

С июня месяца моя сестра с мужем жили в Касабланке, и я провела с ними несколько дней. Мы проехали на машине по Среднему Атласу вплоть до Марракеша, откуда из-за красных крепостных стен я любовалась сверкающим на высоких хребтах снегом.

* * *

Бориса Виана присудили к 100 000 франков штрафа за то, что он написал «Я приду плюнуть на ваши могилы». Его книгам и книгам Сартра приписывали ответственность за большое число самоубийств, правонарушений, преступлений. Когда Мишель Мур самовольно поднялся на кафедру Нотр-Дам, это святотатство также вменили в вину экзистенциализму.

Сартр освобождал свою мысль от идеализма, однако он не отрекался от экзистенциальной очевидности и в области практики продолжал призывать к синтезу и той и другой точек зрения.

Были у Сартра и личные заботы. В 1949 году он вместе с М. побывал в Мексике и Гватемале, посетил также Кубу, Панаму, Гаити, Кюрасао. Но ладили они уже не так хорошо. Вопреки возражениям Сартра, она обосновалась в Париже. Они поссорились и в конце концов расстались.

Я весь год переписывалась с Олгреном. После возвращения в Америку он испытал сильное разочарование: она менялась, причем очень быстро. Охота на ведьм коснулась многих его друзей. В Голливуде, куда его привела Пулицеровская премия, все левые кинематографисты очутились на улице, многие эмигрировали в Европу. Вернувшись из Калифорнии, Олгрен купил дом на озере Мичиган: мы проведем там два месяца. Я радовалась при мысли по-настоящему жить с ним вместе.

Как раз в то время, когда я должна была лететь, северные корейцы вошли в Южную Корею; тут же вмешалась американская авиация, потом пехота. Если Китай нападет на Формозу, начнется мировая война; за несколько дней Стокгольмское воззвание собрало дополнительно три миллиона подписей. Все вокруг говорили об оккупации Франции Красной армией. «Самди суар» ставила вопрос: «Надо ли бояться?» – и приходила к заключению, что да, надо. Несмотря на желание вновь увидеть Олгрена и опасение еще раз обмануть его ожидания, я сильно сомневалась, стоит ли покидать Францию. «Поезжайте, – говорил мне Сартр, – вы в любое время сможете вернуться. Лично я не верю в войну». И он приводил доводы, которые повторил потом в одном августовском письме; в Париже тогда царила паника, золото подскочило в цене, перед бакалейными лавками выстраивались очереди, люди запасались консервами и сахаром, со дня на день ожидали Красную армию, потом бомбового удара. Но Сартр продолжал успокаивать меня: «В любом случае вот мое мнение: кровавая война невозможна. У русских нет атомных бомб, у американцев – солдат. Поэтому математически она может иметь место лишь через несколько лет. Остается сказать, что, опять же математически, к ней будут готовиться. И тогда одно из двух: либо по неловкому движению с той или другой стороны состояние войны объявляется без реальной войны; советские войска доходят до Бреста, и в течение трех или четырех лет продолжается русская оккупация, а потом будет нанесен решающий удар; либо все ждут, вооружаясь: тогда повсюду устанавливается мифологический дух войны, цензура, шпиономания, манихеизм и, если хотите, скрытая американская оккупация. На выбор. Лично я верю во вторую гипотезу…»

Я уехала, но с тревогой в сердце, которая усугублялась печалями, связанными с моим прибытием. Первые мои дни в Чикаго очень походили на те, что в «Мандаринах» Анна проводит с Льюисом, когда они встречаются в последний раз. Весь год Олгрен писал мне веселые, нежные письма и вдруг заявил, что больше не любит меня. Никого другого он не любил, ничего не произошло, просто меня он больше не любит. «И все-таки мы проведем очень хорошее лето», – заявил он мне с намеренной беспечностью. На следующий день он повел меня на скачки вместе с незнакомыми людьми. Глотая виски стаканчик за стаканчиком, я бродила посреди чужой толпы. Возвращаться во Францию без конкретной опасности я не собиралась: сначала надо было понять и душой и телом слова, которые мне не удавалось вбить себе в голову. А сколько тягот впереди! И так уже большого труда стоило связать воедино отрезки времени. В маленьком вабансийском домике удушливая жара и присутствие Олгрена давили на меня. Я выходила: улицы встречали меня враждебно. У парикмахера в польском квартале служащий, который мыл мне волосы, спросил жестким тоном: «Почему во Франции вы все коммунисты?» Француженка – это означало подозрительная, неблагодарная, чуть ли не противница. Впрочем, на улице я плавилась, точно асфальт, а в барах нельзя ни читать, ни плакать. Я буквально не знала, куда себя девать.

Наконец один друг отвез нас на машине в Миллер, и время потихоньку потекло снова: дни заполняла благотворная рутина. Я спала в своей комнате, работала там возле окна, забранного металлической решеткой, либо, побрызгав себя средством от комаров, ложилась на траву с «Линкольном» Сендберга. Я читала много произведений по американской истории и литературе, а также научно-фантастические рассказы, нередко обескураживающие, но порой бросающие тревожный отблеск на наш век. Сад спускался к пруду, и густые насаждения по бокам укрывали меня от посторонних взглядов; вокруг сновали крупные серые белки, пели птицы. Мы пересекали пруд на лодке, взбирались на дюны, обжигавшие нам ноги, и спускались вниз; мы выходили на берег озера Мичиган, огромного и беспокойного, словно море: никого на бескрайних песчаных пляжах, где что-то клевали белые птицы на длинных лапах. Я купалась, загорала. Обычно я старалась не терять под ногами дна, так как едва умела плавать. И все-таки однажды после нескольких брассов, попытавшись достать до дна кончиком большого пальца, я его не нащупала; испугавшись, я начала тонуть и окликнула Олгрена, он улыбнулся мне издалека. Тогда я откровенно стала звать: «На помощь!», он опять улыбнулся; однако мое барахтанье встревожило его. Когда же он подхватил меня, голова моя была уже под водой, а на губах, как сказал он, застыла совершенно дурацкая улыбка. Еще он добавил, что очень испугался, потому что сам плавал неважно. Мы бегом бросились домой, выпили по стакану виски, и в эйфории этого спасения между нами вспыхнула дружба, и такая крепкая, словно она очистилась от шлаков утраченной любви.

В ней была своя сладость. По ночам мы гуляли на пляже, вдалеке доменные печи Гэри извергали пламя, в озере отражалась огромная рыжеватая луна, а мы разглагольствовали об истоках или конце света либо смотрели телевизор: давнишние и знаменитые боксерские бои, которые Олгрен комментировал для меня, старые фильмы, а вечером в субботу – превосходное эстрадное представление. Но часто без видимой причины – возможно потому, что Олгрен опасался, как бы один из нас не попал в сети этой призрачной гармонии, – лицо его замыкалось и он молча удалялся. Однажды мы снова пошли на скачки с каким-то другом, я скучала; на обратном пути в машине по радио с большой помпой сообщили, что война неизбежна. Быть отрезанной от Франции, чтобы переживать личную катастрофу – все это показалось мне настолько отвратительно нелепым, что я разрыдалась. «Это пропаганда, это ничего не значит», – успокаивал меня Олгрен, который не верил в войну. Но я уже рухнула на дно пропасти, и мне понадобились часы, чтобы выбраться оттуда. В другой вечер Олгрен уехал в Чикаго: я любила беспощадное молчание этих одиноких дней и боялась его; с самого утра я перебирала горестные мысли и наконец села перед экраном телевизора. Показывали «Brief encounter» [31], и я обливалась слезами.

Через месяц в Миллер приехала Лиза. Я виделась с ней в 1947 году; как и прежде, мы много спорили, но очень хорошо ладили. Мы упали в объятия друг друга. Она сохранила всю свою красоту и причудливую пикантность. В той верной условностям среде, где жила Лиза, ее привычки, с которыми она не желала расставаться, навлекали на нее кучу неприятностей, и она очень забавно рассказывала о них. Однако встреча наша была омрачена. Олгрен воспротивился мысли поселить у себя чужого человека, да и дом к тому же был слишком мал, он нашел для Лизы комнату в пятистах метрах от нас, ее это рассердило. Она решила остаться на две недели, я собиралась вернуться во Францию через месяц и из-за сложности моих отношений с Олгреном чувствовала необходимость побыть наедине с ним. Искренности Лизы я всегда противопоставляла только одно: такую же точно искренность; я опять прибегла к ней, и Лиза снова назвала меня «часами в холодильнике». Несмотря на ее экспансивность и приветливость, Олгрен счел Лизу холодной. «К тому же, – сказал он мне, – у нее всегда такой вид, будто она ждет, что я пройдусь на голове». В самом деле, естественное поведение для Лизы – это ироничное недоверие, и чтобы победить его, надо было как-то отличиться. Дело дошло до того, что однажды утром Олгрен заявил, что уезжает в Чикаго. В конце концов мы решили, что я сама поселюсь там с Лизой на два-три дня.

По отношению ко мне она испытывала двойственные чувства. На ее взгляд, во время войны я занималась ею меньше, чем следовало. Лиза все еще сердилась на меня за то, что я приносила ее в жертву своей работе, и обида эта обернулась против того, что я писала; она не раз намекала мне, не открыто, но довольно прозрачно: «Как это печально, быть писателем второго ряда!» Такой мрачный настрой отражал ее собственные отношения с литературой: она и хотела и не хотела писать. «Зачем, если все равно на тебя упадет бомба?» – говорила она мне. На самом деле ее разрывали противоречивые чувства, потому что у нее было дарование, но не было призвания. Ее талант находил выражение в новеллах и сказках, которые появлялись в журналах, а главное, в ее письмах; она обладала даром краткого изложения и выбирала слова со счастливой небрежностью, но когда оставалась наедине со стопкой чистых листов бумаги, у нее не хватало духа. Думается, ее не слишком интересовали другие, чтобы терпеливо вести с ними долгую беседу, страница за страницей.

Дата добавления: 2015-08-02