Это сладкое слово хуцпа. 3 страница

К другому виду перейдем теперь. И тут – по разряду домушников – у меня один только предендент на абсолютный титул сыскался. Ну да ему и в самом деле конкуренцию составить непросто.
Герой наш, Брайан Джонс, попер как–то у соседа – оптом – всю дорогостоящую электронику (дело в городе Норфолк, штат Вирджиния, происходило). И вот, значит, свиснул он у него телевизор, видеомагнитофон, видеокамеру из очень недешевых, стерео, ну и прочие игрушки конца двадцатого века. И, чтобы следы преступления покрыть, жилище соседа – подпалил.
План, значит, был такой, что в общем обугленном ужасе кто ж там и чего недосчитается. Сгорело все к такой–то матери, а что не сгорело – как бы поплавилось. Была электроника – нет электроники. И концы в воду, которой пожарники еще все это позаливают до состояния полного бардака. Такой в общем был план. Почти что и без изъяна.
Почти – потому что жил этот Брайан с соседом обворованным своим не просто там на одной улице, и даже не так, чтобы с забором общим. А был у них дом – на двоих. На две семьи, то есть. Из тех, что в Америке "полуотделенными" называют. Симметричные такие здания, где одна половина ваша, а вторая – его, соседа, то есть.
Так что соседская половина в полном соответствии с планом загорелась, а вслед за ней – это уже планом почему–то не предусматривалось – заполыхало и брайановское жилье. Пожарники, конечно, примчались, стали все кругом из брандспойтов поливать и спасать из горящего дома – из обеих его, естественно, половин – все, что спасается.
А поскольку у Брайана в гостиной все уворованное электронное добро в кучу составлено было, удобно это оказалось для спасательной операции. С тем, понятно, недостатком, что сосед, тут же рядом волосы на себе рвавший, вдруг с изумлением узрел, как его кровное барахло из соседской половины выносят, предмет за предметом.
Ну, а в полицию даже и звонить не пришлось. Они при таких пожарах тоже на всякий случай присутствуют.

А вот вам еще один вид уголовного спорта – контрабанда. Причем претендент наш – тоже в гордом одиночестве выступающий – не кильку какую–нибудь в томате из одной страны в другую под покровом ночи переправлял, а самую настоящую валюту.
В Штаты Соединенные валюту, если кто знает, в количествах серьезных не очень чтобы запросто и провезти – чай, не Канада. Они там в каждой очень уж тугой пачке банкнот мафиозные деньги подозревают – и, как мы с вами понимаем, не без оснований. Ну, а потому и шерстят нещадно, ежели что не так показалось.
Вот и тормознули таможенники в аэропорту имени упоминавшегося нами президента Кеннеди, что в Нью–Йорке, некоего прибывшего в Америку пассажира, Карлоса Трухильо. Есть, спрашивают, валюта? Есть, говорит, тыщонка–другая, чтобы недельку в вашей стране душу по мелочи отвести. А больше, говорит, нету, и не ищите.
Те, однако, искать все–таки стали – чем–то уж там им этот сеньор Трухильо не глянулся. Завели в комнату соответствующую, чтобы не принародно с человека штаны–то снимать, ну и так далее. В общем, тут нам сразу лучше к финалу перейти, потому что рентген ихний таможенный обнаружил в желудке сеньора Трухильо значительное количество инородных для организма предметов, которые (технологию мы тут опустим) в конце концов удалось на свет Божий извлечь.
И оказались эти предметы – презервативами. А в презервативах тех деньги и были. Сто восемьдесят девять банкнот – по сотне долларов каждая.
Банальная была бы история, кабы не одна деталь, от которой у таможенников аж фуражки вспотели. Дело в том, что еще ДО рентгена нашли они в карманах да в кошельках этого же сеньора... ШЕСТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ долларов. От чего и таможенники, и ваш покорный слуга до сих пор голову себе ломают: при таком–то – в карманах – количестве на кой же такой черт было эти противозачаточные изделия трескать (и ведь не думаю, чтобы аж с таким аппетитом), чтобы еще каких–то там неполных девятнадцать тысяч провезти???
И сколько сеньора Трухильо на этот предмет не пытали (в смысле, конечно же, спрашивали) – он только плечами и пожимал. Вот показалась ему почему–то такая задумка с презервативами очень уж хитрой да талантливой. Ну и – провернул.

В 1995 году история эта имела место. И в том же, кстати, году, чемпион и в другой еще категории определился – из "бомбистов". Тех, то есть, что по какой–то уж там причине норовят ближнего своего какой–нибудь бомбой хитроумной жизни лишить.
Этот взрывник, Роберт Бринсон, и вправду на ближних нацелился (в отличие от тех, что иногда и совсем незнакомым людям бомбы свои гнусные в посылках шлют). Он там заимел очень уж крупный зуб на свою бывшую подругу, которая почему–то его с концами оставила (и я, кажется, догадываюсь, почему).
Так вот, решил он в такой ситуации негодяйке отомстить, взорвавши ее самое со всей ее семьей впридачу. С каковой целью и поместил в их доме в городе Галифакс, штат Массачузетс, аж два хитроумных взрывных устройства. Одно сунул в ванную комнату, а другое – совсем уж свинство, животина–то при чем? – сзади к собачьей будке подцепил. (Хотя, может, и пес ему чем–то там насолил – оно ведь, когда человек в паранойю рухнул, ему все кругом враги.)
Ну, с бомбами в Америке сейчас все профи, эвон сколько телевизор–то насчет взрыва в Оклахоме распинался, даже схемы на экране рисуя. Там, ежели помните, грузовик был доверху селитрой набит, которую взрывное устройство и запустило в мощную экзотермическую реакцию. Ну, телевизор и говорил, не затыкаясь, о бомбе из "фертилайзера" – из удобрения, то есть. Что по сути, конечно, правда – потому как селитру чаще всего именно в этих сельскохозяйственных целях употребляют.
И вот как Роберт Бринсон свои бомбы смастерил. В качестве взрывателя у него там крайне огнеопасный растворитель был, банки – сами, то есть, бомбы – понабивал он гвоздями для вящего поражения живой силы врага, таймеры (часовые, то есть, устройства) к ним примостырил, батарейки, тумблеры. Ну, в общем, все честь по чести. А в качестве основной взрывной силы применил – как вот оно и в Оклахома–Сити было – "фертилайзер". Удобрение, то есть.
И обвинение в злоумышленном покушении на человеческие жизни ему, конечно, предъявили – но полиция тем не менее заявила, что бомбы эти маловероятно, чтобы так уж и взорвались. Удобрение было задействовано, и тут все по науке – но не знал бедолага–взрывник, что не любое удобрение на такое дело пускать следует.
Не знал – и посему набил свои бомбы под завязку не селитрой взрывоопасной, а... подкормкой для горшков цветочных. Такой, знаете, смесью навоза с жирной черноземистой почвой. А так, конечно, все прочее было на своих местах. Механизм часовой, батарейки, тумблеры... (Век живи. Кизяком – по рассказам старших знаю – в худые военные годы печки топили, было. Но чтобы тем же кизяком живых людей взрывать – это даже для меня в новинку. При том, что мало уже чем удивить удается.)

И вот подводя как бы глобальный итог – потому что народу такого ужасающе много, продолжать и до бесконечности можно, но надо же где–то и границу проводить. Мне тут, повторяю, глобально задуматься хочется. И уже не о соревновании речь, с которым мы благополучно покончили – а в целом о людях, по другую сторону закона живущих. О самой, то есть, экзистенциальной сущности этой проблемы. Ведь вот она какова картина – бурлящих вод преступного мира. Жизнь, полная опасностей: скрежещущие тормоза, свистящие пули, мужское достоинство, грустно повисшее на металлических штырях забора, агрессивное и нимало не склонное к сотрудничеству население, собаки, погони, засады – и сроки, сроки, сроки... Закон, который для кого–то как дышло, а для бедолаги–уголовника как каменная стена, угрожающе нависшая и готовая в любую минуту обрушиться всей своей мощью на одинокую фигуру...

А с другой стороны – нимало не редеют ряды. Почему?

Представители упоминавшейся выше лженауки–социологии вам, конечно, повывалят на этот счет теорий – вагон и маленькую тележку. Хотя даже при ихних, социологов, степенях да окладах, ни хрена нового вы со всей этой кучи не получите. Все равно все будет плясать вокруг двух ключевых и противоположных позиций. Первая – что вот, дескать, среда. За нее, между прочим, эта социология в массе своей по сей день всеми оставшимися зубами держится. Что о самой этой, с позволения сказать, научной дисциплине тоже кое–что говорит. Оно ведь примерно так получается, как в географии стоять до смертного хрипу на том, что планета наша как была плоской, так и остается, как рыба–камбала. Так вот и у них, у социологов, со средой этой.
Еще Герцены там всякие, Чернышевские, Добролюбовы с Писаревыми – тоже на своих посиделках, с самоварами и чаем жидким, на том настаивали, бороденками народническими тряся яростно и очки, от чая запотевшие, протирая. Все, дескать, от того, что среда. Отхлебнут, бывало, из блюдечка, на минуту задумаются – и опять. Среда, дескать, и все тут. Так оно по ихнему получалось, что выряди такого негодяя в костюм поприличнее, возвысь социально да своди его в Эрмитаж (хотя Писарев против последнего возражал крепко), с него тут же все негодяйство и слетит как шелуха.
Потом, конечно, когда Плехановы–теоретики да Ульяновы–практики над этим делом поработали, то не просто они Полиграф Полиграфыча социально возвысили, но подняли, можно сказать, до положения полного гегемона. Ну и что там такое с него вдруг слетело? В какую такую филармонию или там, скажем, Эрмитаж он сломя голову понесся? (Надо думать, именно в виду катастрофической невостребованности Эрмитаж этот пролетарское правительство с горя и затеяло распродавать – всяким вроде бы случайно подвернувшимся Хаммерам.)
Да нет, ничего, конечно, не слетало и слететь не могло. Так же и гадил Полиграф в прихожих, так же и тянул все, что плохо лежит – на предмет не столько воспользоваться, сколько, опять же, изгадить. И Швондеры – в массе своей откровенно уголовный и каторжный элемент – из банальных зэков в кресла наркомовские сиганув, тоже ведь не запорхали херувимами. Как подонками были, так и остались. Обзаведясь буквально вселенскими теперь уже возможностями для того, чтобы гнусности своей полный ход дать. Во главе с упомянутым практиком, который от откровенно гнидского мальчонки – что даже седенькая Мариэтта Шагинян подретушировать так и не сумела – развился–таки в невообразимо кровавое чудище. И почему–то никак не в обратную сторону, несмотря даже на разительную перемену в среде обитания. (Не до хрена и Бетховен помог...)
Не работает. Хотя и диссертации продолжают на том же тезисе произрастать густо, и книжки идиотские печатаются – при таком–то кризисе с зеленым массивом планеты. Особливо этой продукции на другом берегу Атлантики много – что, в общем–то, можно и понять, учитывая тот факт, что, в отличие от нас с вами, они до сих пор на относительно безопасном расстоянии от Шариковых со Швондерами пребывали.
А вот на другом полюсе этой баталии – насчет того, что и чего определяет – у нас Чезаре Ломброзо оказывается. (Он примерно в те же годы, когда наши отечественные народники самовар сапогом кирзовым раскочегаривали, в Италии на ниве психиатрии трудился.)
И вот ударился этот Ломброзо в совсем даже противоположную крайность, заявив, что уголовником никто и никогда не становится, потому как уголовниками – рождаются. Дескать, меняй ему среду хоть каждый божий день, как той рыбе в аквариуме – а все равно бандит. Вы, говорил, хоть даже на рожи их посмотрите. (В доказательство чего собрал целую галлерею физиономических типов, по его мнению хрестоматийно уголовных.)
Популярная очень была теория. В массы даже шагнувшая. Листал народ картинки в книжке и, допустим, с соседом сравнивал. Как там у него уши – прижатые или не очень? И вот это вот что: только ли прическа такая, или лоб и впрямь в полпальца высотою? И так вот народ этой неординарной теорией и развлекался.
Потом, конечно, сошла теория на нет. Тут и профессиональные жрецы богиньки Демократии на нее – из чисто, понятное дело, религиозных соображений, других–то у них быть не может – обрушились, и всякие прочие факторы, в виде хотя бы и парочки мировых войн да сотни–другой конфликтов менее глобального масштаба. А хоть бы и выжила до наших дней теория – все равно б телевидение ее прихлопнуло к чертовой матери.
Потому что с телевидением теперь любой невооруженным глазом видеть может: если даже насчет чего другого мог Ломброзо и прав оказаться, то по части рож уголовных поторопился несомненно. Иной ведь раз смотришь – и впрямь, те еще физиономии. По Ломброзо так бы и предположил, что репортаж какой из зоны особо строгого режима. А диктор говорит: саммит. Или там, заседание какого–нибудь отдельно взятого парламента. (Или даже так, что это в самой ихней телевизионной гостиной такой пугающего вида народ и собрался.)
А и наоборот – тоже сколько хочешь. Красавец какой–нибудь, дамы в обмороке, ах, кумир, и лоб высокий, и жесты отточенные, и пиджак до чего красивый клетчатый – а диктор говорит: вор. И так еще бывает, что не просто вор – а беглый. И тут получается, что вот вам, дамочки, и пиджак – а с ним и физиономическая часть ломброзовской теории.
Но Ломброзо ли, теоретические ли изыски либеральной социологии имени Шарикова (а чьего же еще, если основной посыл все тот же, "взять всех да и уравнять") – а проблема стоит. И ряды нимало не редеют. Напротив того – пополняются образом иногда просто угрожающим.
И если кто тут уже на ответ готовенький нацелился – дескать, тут же я его, с места не сходя, и выдам – так рот можно и закрыть. Ничего выдавать я не собираюсь, поскольку и фамилия моя не Ломброзо, и в социологах – да вот даже и в сводниках, что на мой взгляд гораздо почетнее – в жизни я не трудился. Посему потеть над ответом – коли так уж приспичило – предстоит, читатель, тебе самому. Я же тебе со своей стороны могу лишь подкинуть напоследок еще горсть соответствующим образом пристегнутых к проблеме историй. Как говаривал создатель бессмертного Штирлица – информацию к размышлению.

Вот вам хотя бы на этот предмет Джордж Джонас, не такой уже, прямо скажем, и юноша – шестьдесят все–таки лет. Профессиональный – и классный, между прочим – домушник. Сроков на нем было, что на Леониде Ильиче орденов с медалями. Гвардия, одним словом – не шпана.
И вот как–то во время очередной отсидки проняло его что–то. Как же, дескать, все люди как люди, жизнь себе посильно выстраивающие, семья там, дети, домишко, барахлишко... И вот он я, на весь их с трудом обустроенный раек глазом уголовным жадно зыркающий. Отчего в результате и им получается одно расстройство, и я раз за разом на нарах приземляюсь.
И так серьезно он на этакую тему задумался, что там же, на нарах, решил и завязать. Мало того, что письма свои стал подписывать "Джордж Джонас, мастер–домушник, В ОТСТАВКЕ", так еще и книгу сочинил – времени–то было навалом. Очень даже интересная получилась книга, красиво изданная, с картинками. Называвшаяся "Исчерпывающее руководство по предотвращению квартирных краж". В ней автор делился своими гигантскими познаниями о предмете, выложив все мыслимые и немыслимые воровские ухищрения, а равно и насыпав советов, как с этими ухищрениями бороться.
Конечно, тут уже и власть на него смягчившимся взором посмотрела. Последний–то срок на нем висел совсем уж угнетающий – тридцать лет. Ну, а поскольку такой тут процесс перековки состоялся, то полагалось, положа руку на сердце, дать "мастеру в отставке" шанс.
Выпустили досрочно – в новую, в доску честную жизнь. Тем более, что и гонорары ему на воле набежали, да и вообще авторитет – одними лекциями зарабатывать можно, и прилично к тому же. Ну вот, значит, выпустили его в 1992 году – а в том же самом году и взяли, на квартирной краже в не самом бедном американском городе Майами, что в штате Флорида. Так что сидеть теперь ему недосиженные четверть века от той тридцатки – плюс, конечно, и этот новый честно заработанный срок.

А вот вам другой возрастной полюс той же проблемы. В той же Флориде, в Форт Лаудердейл – в совсем уже в наше с вами время – выволокли на суд праведный двух уголовничков несовершеннолетних. Про фамилии их меня можете не спрашивать, потому как – в полном соответствии с теорией развитого либерализма – пресса их сообщать не имеет права, будь даже эти малолетки трижды бандитами и четырежды убийцами.
В общем, привели их на суд. Одному четырнадцать было, другому пятнадцать. С тем, чтобы судить за угон автомобиля, который, по данным полиции, был уже ДВАДЦАТЬ ПЯТЫМ их угоном за последние пару лет.
Судья, Ларри Зейдлин, отнесся к делу со всей полагающейся суровостью и – опять–таки в соответствии со все теми же либеральными теориями – отправил их домой. Но не раньше, конечно, чем устроил им словесный разнос, напугав, как он себе думал, до полусмерти.
Вышли мальчонки эти из здания суда. И тут раз уж судья сказал "домой" – домой они и собрались ехать. По карманам своим полезли – пусто. (На автобусный билет судья Зейтлин им почему–то не выделил – его судейское упущение.) В общем, денег на автобус нет – а ехать надо. И состоялся в этой ситуации угон номер двадцать шесть – причем за рулем оказавшись, не могли детишки себе в удовольствии отказать с ветерком прокатиться. Ну и расшмякали спертый автомобиль благополучно через всего–то сорок пять минут после сурового приговора.
И, между прочим, страшно мне даже и подумать, какой им теперь–то, на двадцать шестой раз, судья Зейтлин выговор вкатит. Прежде чем отправить домой.

Понятно, что если даже детишки так в этом деле упорствуют, то взрослые дяди уж как минимум отставать не должны. Что и имеет место. В 1996 году в городе Джанкшен Сити, штат Канзас, вышел на волю Дэвид Белл, оттянувший свое за черт уже знает какой там по счету угон автомобиля. Шагнул он, значит, за ворота тюрьмы, вдохнул воздух свободы полной грудью – и, узрев какое–то авто безхозное (в ДЕСЯТИ метрах от тюремных ворот!), тут же его и спер. Чтобы домой уже как положено – с ветерком. (Да и обратно, как я понимаю, тоже не на общественном транспорте.)
И другой такой же, в том же году из тюрьмы в Белтоне, штат Монтана, выпущенный. Этот, Уильям Синглтон срок свой за воровство тянувший, и за ворота даже не выходил – а взломал прямо в холле тюремного офиса автомат, шоколадками торгующий. Заработав на этом деле кой–какую мелочь разнокалиберными монетками, пару аппетитных шоколадных плиток – и, соответственно, новый срок.

Но это все так, мелочи. Штрихи к общей картине. А у меня вот какой вопрос свербит – и вопросом этим с тобой, читатель, я непременно поделиться желаю, чтобы уж не у одного меня зудело. Вот, значит, судили детишек этих, что выше, за двадцать пятую кражу. После чего угнали они очередной им не принадлежащий автомобиль в двадцать шестой раз. И вопрос этот такой: как ты, дорогой мой читатель, искушенный уже прочитанным – а вдобавок еще и прожитым – считаешь? Пойдут они на свое двадцать седьмое дело? Или все–таки и так случиться может, что не пойдут?
Ответ твой я, конечно, предполагаю. Но торопиться с ним не следует, пока не определились мы с граничными, так сказать, условиями задачи. А они, как ты понимаешь, могут и варьироваться.
Так вот, если – теоретически, конечно – предположить, что двадцать пять краж (а двадцать шесть и того, понятно, более) автоматически переводят воришку в разряд злостных, закоренелых и вряд ли исправимых рецидивистов, и если затем предположить, что таковых рецидивистов следует за решеткой держать чем дольше, тем лучше (и речь тут не о неделях, а о годах), то ответ получится один. Никакой двадцать седьмой кражи произойти не может до тех пор, пока они там – за решеткой, то есть – и обретаются. Очень, как видишь, незамысловатая теоретическая конструкция получилась, которую даже иной социолог при некотором усилии понять способен.
А вот ежели – и это уже сугубо практически – процветает догма, что во всей этой катавасии главная задача не общество от преступника оградить, а создать ему же, преступнику, максимально благоприятные условия для реализации его человеческого потенциала – тогда в задачке этой ответ получается совсем даже противоположного знака.
То, что она догма, а не, скажем, гипотеза или тем паче теория – тут понятно, поскольку взялась она не из каких–то там наблюдений за природой окружающей нас реальности, а была высосана все из того же грязного социологического пальца. В одном, однако, пункте с догмой этой спорить даже я не возьмусь. Это насчет того, что либеральный подход к преступнику – в том числе и к рецидивисту – дает ему возможность максимально реализовать его, преступника, потенциал. И как еще реализовать...

Потому что даже по мелочи – и то ведь количество в качество рано или поздно переползает. Вот недавно совсем арестовали такую бабушку–старушку, Ирен Лаби. Взяли ее за кражу в магазине – популярное в Америке занятие под названием "шоплифтинг", когда человек, на гривенник чего–то набрав, к кассе идет. При том, что в другой сумке у него не на один червонец лежит. Очень, повторяю, популярное занятие – во всех без исключения социальных слоях.
Так вот, миссис Лаби. Семьдесят пять годов бабушке было, а уже висело на ней – и это с 1989 года только – СТО СОРОК ПЯТЬ арестов все за ту же магазинную деятельность. С одной стороны, конечно, жалко. Но с другой – все–таки полторы сотни раз под микитки брали. А сколько еще и вчистую уходила? И насчет "не от жизни хорошей" – оно бы может быть и так, кабы не вполне грамотная подготовка и прилично сработанные "левые" документы в сумчонке – чтобы не под своей фамилией в протоколе фигурировать. Причем и документов этих тоже не убывало – потому что за всю свою бурную деятельность последних нескольких лет подсовывала старушенция полиции ШЕСТЬДЕСЯТ различных удостоверений личности (тоже ведь еще вопрос – где она ими обзаводилась).

Ну, скажете, ладно, бабушка–старушка. Да и палку там колбасы, мол, или пару видеокассет из магазина попереть – тоже не такая уж разбойная деятельность. (Напомню я вам чуть позже об этом "шоплифтинге", не зарадуетесь – но ладно, мы здесь не о том пока.) Не самый, мол, убедительный для нашего случая пример.
Хорошо, черт с ней, с бабушкой. Вот вам другая история, опять–таки из довольно–таки свежих либеральных наших времен. Взяли в 1992 году на вокзале города Джерси Сити (в штате Нью–Джерси) с поличным карманника, Денниса Пейна. За руку, с кошельком – все как положено, по полной программе. Ну, в отделение приволокли, принялись компьютер запрашивать. А когда принтер простыню с подвигами мистера Пейна стал ПОЛЧАСА выпечатывать (никакого тут преувеличения – желающие могут справиться в газетах), тут даже полицейские вспотели. Оказался это его сто тридцать пятый арест – с 1978 года.
И вот первый–то раз арестовали его в неполные шестнадцать лет. Ну и влепил ему, видимо, судья – не знаю, был ли то уже знакомый нам Ларри Зейдлин – страшный словесный разнос. Да и отправил домой. Может, и второй да третий раз по той же схеме прошло. Чтобы вылиться через четырнадцать лет в такую впечатляющую статистику.

Если мало – так вот вам еще более яркий экземпляр, мистер Уильям Джеймс Силва. Этот уже даже и не карманник, а более прозаический – и более опасный – уличный грабитель, да и вообще, как выяснилось, тип, к насилию склонный. Арестовали его в феврале 1994 года в городе Сан–Хосе, в Калифорнии. При довольно, кстати, интересных обстоятельствах.
Там, в Америке, они иногда очень небанальными способами с преступностью борются. Один из таких способов – "приманка". И вот как она работает.
Если, скажем, в каком–то отдельно взятом районе вдруг резко идет вверх кривая, допустим, изнасилований, то полиция запускает в такой неблагополучный район парочку своих же сотрудниц из посимпатичнее, укоротив им, конечное дело, юбки и наложив самый вызывающий макияж. И вот они, значит, туда и сюда по этому району дефилируют, а негодяй–насильник на них и выскакивает – с самыми неприятными для себя последствиями.
Так же вот и тут произошло. Только боролась на сей раз полиция с грубыми уличными ограблениями, выставив там и сям своих одетых в штатское барахло сотрудников. Вот на одного из таких и вышел Силва с товарищем своим.
Стоит, значит, эта "приманка" полицейская – крепко загулявшего вида, покачивается. Бутылка недопитая из кармана торчит. Хрестоматийная вполне картинка. Так, то есть, и напрашивается на то, чтобы его почистить.
На что товарищ внимание Силвы и обратил. На хрестоматийность. Уж совсем, сказал, как в кино. Все прямо на месте. И бутылка, и небритость, и качается, сказал, прямо–таки без передоху. Не иначе, как "подсадка". Ну его, сказал, к черту. Так они, в общем, какое–то там время препирались, а потом Силва все эти психологические экзерсисы к черту послал – да и ограбил "пьянчугу". В смысле, конечно, попытался.
Принтер в полицейском участке, который с компьютера данные на арестованного Силву выпечатывать стал, разогрелся всерьез – едва ли и не добела. Вылезло из бедного принтера ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЬ метров простыни с описанием подвигов Уильяма Джеймса Силвы и с указанием всех его ПЯТИСОТ ПЯТИДЕСЯТИ арестов. И все ведь как на подбор – ограбление, изнасилование, причинение телесных повреждений. Не говоря об обязательном букете отягчающих обстоятельств.
И тут не получается не вспомнить о той либеральной догме (что заинтересованными сторонами по сей день за теорию выдается), о которой речь выше была. В том смысле, что не о наказании речь должна идти, а о том, чтобы наиболее полной реализации потенциала способствовать. И, дескать, зона – не то место, которое. Там, дескать, никак человеку во всей красе не раскрыться.
С этим тезисом я спорить, как и сказал, не возьмусь. Святая потому что правда. Если бы за каждый свой – из пятисот пятидесяти – подвиг схлопотал Силва хотя бы по году (а любой из них по справедливости на гораздо большее тянул), какой бы общий счет у него получиться мог, при собственном его возрасте в сорок четыре?
Я вас тут всех простенькой такой арифметикой заняться приглашаю. (Она ведь – в отличие от социологии – не просто наука, а еще и точная.) Ежели примем мы, что впрягся Силва в реализацию своего потенциала в довольно–таки юные четырнадцать лет, то число подвигов автоматически ограничилось бы – тридцатью. (По году за штуку если – как мы выше и договорились.)
Что, как та же арифметика показывает, избавило бы общество от ПЯТИСОТ ДВАДЦАТИ совершенно этому обществу не нужных преступлений. С чистым выигрышем в 1700 (ну там после семерки еще три в периоде, но это мы опустим) процентов. Вот такое вот угрожающее недораскрытие потенциала у меня на моем калькуляторе нарисовалось.
И я думаю, что судья Зейдлин, так сурово с теми детишками–угонщиками обошедшийся, по части социологии в годы учебы своей на юридическом наверняка круглым отличником был. Но вот арифметику в качестве обязательного предмета на экзаменах вступительных я бы им все–таки посоветовал...

Причем ведь не только с откровенно уголовным элементом такая догма пародией на самое себя смотрится. Эту их либеральную лупу на какую проблему не наведи – тут же проблема эта вспучивается в какую–то совсем уж невообразимую сюрреальность. Куда там твоему Дали – не говоря уже о Максе Эрнсте.
Вот, скажем, какую историю в ноябре 1994 года "Нью–Йорк Таймс" поведал. Изловили – совершенно, причем, случайно – в городе Нью–Йорке, где эта газета и выходит, Лероя Лайнена. Ехал он, значит, в автомобиле – и что–то полицейскому на машине той номера не понравились, нарисованные от руки, да еще и довольно–таки криво. Ну, свисток, "ваши документы" и все положенное прочее.
И крепко повезло полиции с этим делом. Потому что Лерой по запарке настоящее свое имя назвал и даже документ абсолютно неподдельный полицейскому сунул. Ну черт его знает, может и задумался о другом чем–то.
Что и позволило историю подвигов – дорожных, правда, но все, как ни крути, правонарушений – установить. Принтер в этой ситуации работал ЧАС и СОРОК ПЯТЬ МИНУТ, а упомянутые правонарушения исчислялись на многие сотни. И вот "Нью–Йорк Таймс", историю эту излагая, сообщил, посмеиваясь, что водителя этого, Лероя Лайнена, с 1990 года суды местные... 633 раза прав лишали. И вы, дескать, посмотрите, какой тем не менее упрямец.
Но – воля ваша, а у меня рука опять сама к калькулятору тянется. (Сказывается, видимо, первая попытка получить верхнее образование – в области относительно точных наук.)
Так вот что у нас тут с калькулятором получается. Ежели возьмем мы период с самого начала 1990 года по самый даже конец 1994–го – это выходит (с учетом 1992–го високосного) 1826 дней. Теперь мы с калькулятором делим все это на 633 – столько раз, если помните, его прав и лишали. И, округляя, получаем мы опять–таки с калькулятором вместе страшную цифирь в 2,88 дня. Что значит, что каждый раз – в том числе, и когда оно уже за многие сотни перевалило – лишали Лероя прав его водительских на неполные три дня.
Интересно бы понять, как оно у него все выглядело. Ба, судья говорит, знакомые все лица! Никак опять Лерой Лайнен. В который уж? Ага, в пятьсот шестнадцатый раз. Ну, говорит судья, теперь уж не обессудьте, но вкачу я вам по первое число. За злостную такую серию правонарушений приговариваю я упомянутого Лероя к лишению прав – сроком на два дня, двадцать один час и семь минут.
И молотком судейским по столу – хрясь!
Даже при фантастической перенасыщенности планеты идиотизмом вам в эту картинку верится с трудом? Мне тоже. Но тогда пусть кто–нибудь – хоть ты, читатель, а хоть бы и та же "Нью–Йорк Таймс" – объяснит мне, как могли 633 процедуры лишения прав состояться. Ведь если его на второй уже буквально раз приловили за рулем БЕЗ прав, то лишать его в таком случае абсолютно нечего, а проходит он по совершенно уже иной, гораздо более серьезной, статье. Не говоря о случае номер 100, 200, 300 и так далее.
Ан нет. Более того, в той же своей статье высокотиражная газета сообщает, что таких гавриков в одном Нью–Йорке как собак нерезанных. Три с половиной сотни только таких, у которых права более СТА раз по решению суда отбирались.

Дата добавления: 2015-08-10