Благодарности 6 страница

— Спасибо, вы очень добры. — Она явно пыталась совладать с наплывом чувств. — Было очень приятно с вами познакомиться, миссис Брайон. Когда увидите Майкла, пожалуйста, передайте ему привет от Элизабет Оливер. — Девушка теребила складки форменной накидки. — Вряд ли он меня помнит. Я подруга его сестры.

— Наверняка помнит, — возразила Франческа.

Неизвестно, расслышала ли Элизабет последнюю фразу, которой Фрэнки надеялась разбавить свою ложь. Она не видела Майкла уже четырнадцать месяцев, с тех пор как он уехал. Открытка из Амстердама, открытка из Флоренции — вот и все весточки от него. Застыдившись своей ревности, Фрэнки отступила на шаг, словно разговор уже закончился.

Элизабет не уходила — потупилась, снова поглядела на фасад.

— Наверное, быть медсестрой очень трудно и утомительно. — Фрэнки плохо понимала, что говорит, но попрощаться и уйти не могла.

— Ну, медсестрой я стану, когда исполнится двадцать один, зато сейчас могу быть санитаркой и учиться. Я и учусь, меня направили в детское инфекционное отделение. Мне нравится. Работа не в тягость. — Элизабет говорила вежливо, но думала о чем-то другом. Наверняка уже говорила об этом подругам матери или теткам. Под глазами у нее залегли круги.

Они обе так и стояли рядом на тротуаре. Фрэнки пыталась найти способ исправить ошибку.

— Давайте вместе пообедаем! — предложила она, чувствуя, как фальшиво звучит ее бодрый голос. — Неподалеку чудесный ресторанчик. Я угощаю. — Приглашение получилось нелепым. Она обидела девушку, и вину уже не загладить.

— Вы очень любезны, миссис Брайон, но мне пора обратно в больницу. На дорогу сюда каждый раз уходит весь перерыв.

Значит, она часто бывает на Фицрой-стрит.

— Тогда, мисс Оливер, возьмите мою визитку. Я живу тут неподалеку, может, как-нибудь заглянете? — Вероятно, это приглашение тоже нелепо. Будущая медсестра и богатая американская вдова — что у них общего? Только безответное чувство. — Обязательно передам Майклу, что вы приходили.

Элизабет спрятала визитку в сумочку.

Двадцать акров земли в Ромни-Марш, которые Джордж Мэндер отдал Эдди Сондерсу, на первый взгляд казались унылыми. Ни с песчаных пляжей Хайта и Дим-чёрча, ни из каменистого, оставленного морем Рая отдыхающие сюда не доезжали.

Со стороны моря к участку Эдди примыкали солончаки, за ними зеленела травянистая насыпь, дальше были дюны и песчаный берег. Во время отлива к Английскому каналу тянулось полмили зеленоватого волнистого ила.

С другой стороны в дренажных канавах росли ивы и терн. Кое-где встречались вязы и дубы, а вдали маячил шпиль церкви. Из-за топкой оседающей почвы церкви в Ромни-Марш были сплошь кособокие.

Повсюду целыми сотнями паслись овцы, в глубоких канавах плавали лебеди и лысухи, цапли стояли неподвижно — сразу и не заметишь, в небесной выси заливались жаворонки. В шторм налетали чайки, галдевшие, словно шайка хулиганов. Когда сгущались сумерки, на полях Эдди охотились сипухи.

Полтора года минуло с тех пор, как Эдди Сондерс принял предложение Джорджа Мэндера и бросил работу носильщика в Чаринг-Кросс. Каждый день он радовался, что поступил именно так, хотя вечерами валился с ног от усталости.

В тот день он с семи утра ремонтировал ворота и к полудню надеялся закончить. Потом часа два уйдет на разжигание печи, готовку, согревание воды и мытье. Еще следовало покормить ягнят и кроликов и заняться нехитрой бухгалтерией: бакалейщик из Хайта, закупавший у него яйца и молоко, просил счета и квитанции. Письменный стол стоял в гостиной, где в окнах не было стекол, так что пришлось затолкать в рамы мешки с соломой. Желтоватый свет масляной лампы скрывал трещины в побелке и изъеденных червями половицах, но буквы в полумраке не разобрать. «Может, очки купить?» — думал Эдди. Ему в жизни не приходилось столько писать.

Солнце уже садилось, над полями сгущался туман. В косых вечерних лучах каждая травинка отбрасывала тень. Колли Эдди носился по полю, гоняя комаров, и грыз гнилую деревяшку. Коровы стояли полукругом, низко опустив головы, наблюдали за Эдди, сопели и раскачивались, словно у них замерзли ноги. Время от времени они отходили пощипать траву или приближались, чтобы понюхать инструменты.

Эдди нравилась такая компания, и ремонт ворот не был в тягость. Как здорово иметь что-то свое! Эдди не мог нарадоваться на ветхий коттедж, сараи, амбар, восемь дойных коров не первой молодости и кур. Вчера сосед отдал ему двух новорожденных ягнят: выкармливать их не хватало времени. Эдди устроил малышей у печки под своими штанами и рубашками, которые сушились на стойке. Ягнята поджали ножки с блестящими копытцами и дремали. Их нужно было срочно покормить.

Слабые и беспомощные, они напомнили Элли сынишку. Люси кормили малыша, потом за дело брался Элли: заставлял Арчи отрыгивать, укачивал, менял пеленки, если нужно, — а это посложнее, чем свернуть тонкий носовой платок, и запах похлеще, чем от коровьей лепешки. Впрочем, Арчи особых проблем не доставлял.

Жена и сын умерли десять лет назад, и хотя порой казалось, что только вчера, Эдди уже считал их другой жизнью. Перемены произошли незаметно, но он давно не просыпался среди ночи, думая, что рядом спит Люси. Раньше в такие моменты он словно взлетал к солнцу, а потом снова погружался во мрак. Он давно не искал Арчи среди малышей, которых матери брали с собой за покупками, да и какой смысл, сейчас мальчишка уже был бы школьником.

В Чаринг-Кросс приходилось работать бок о бок с другими носильщиками, что очень утомляло Эдди, а необходимость ублажать пассажиров утомляла еще больше. Он всегда был нелюдим и в компании тушевался. Здесь, в Кенте, ничто не напоминало о прошлом, и душевные раны заживали быстрее. Возвращаясь домой, он уже не воображал, как Люси стоит у плиты или на крыльце с маленьким Арчи на руках.

В последние несколько месяцев он перестал чураться людей и даже полюбил разговоры с мистером Мэндером, который тоже был холостяком, и с посыльным бакалейщика, приезжавшим за яйцами.

Безлюдность и невозмутимое спокойствие Ромни-Марш навели порядок в воспоминаниях и отделили их от настоящего. Ветер разгладил морщины на измученном сердце и затупил остроту горя, от режущей боли которого Эдди почти не надеялся избавиться. Сердце успокоилось — каждый вдох уже не разрывал грудь: исчезли тоска о прошлом и напряженное ожидание дня, когда Люси его заберет, — рано или поздно этот день настанет.

Вероятно, это доказывало, что сердце и душа вылечились, но точно Эдди не знал. Теперь он жил одним днем — работал, ел и спал. Он больше не был ни безутешным родителем, потерявшим единственного ребенка, ни вдовцом, ни ночным носильщиком Сондерсом. Он стал никем, чему только радовался. Время от времени он задумывался о завтрашнем дне Эдди Сондерса и гадал: что же этого человека ждет?

Эдди навесил ворота на петли и прислонился к ним, чтобы расслабить плечи. Вечерняя дымка укрыла поля толстым молочно-белым одеялом, взошла луна, высыпали первые звезды. Закаты в Ромни-Марш бывали и мимолетными, и безмятежными, и бурными. Сегодняшний восхищал буйством красок. Густая синева неба переходила в бирюзу, а низко над горизонтом висели перья розоватых облаков. Вороны с громким карканьем разлетались по гнездам, прямо над головой искрящийся студеный воздух рассекала стая скворцов.

Издали донесся другой звук — цоканье. По дороге бредет отбившаяся от стада овца? Хромая овца? Двуногая? Цоканье то убыстрялось, то замедлялось. Эдди вгляделся в мрак.

Женщина! Она ковыляла на чересчур высоких для проселочной дороги каблуках, развела руки в стороны, чтобы не потерять равновесие, пальто расстегнулось и накидкой висело на плечах. Для февраля день выдался необычно теплым, но сейчас быстро холодало. Эдди видел плавный изгиб ее бедер и темно-синее платье на фоне желтой подкладки пальто. На правом запястье болталась сумочка. Незнакомка не сводила глаз с дороги, а ноги разъезжались, как у теленка на льду. «Наверняка машина сломалась, — решил Эдди. — Иначе как она сюда попала?»

Женщина подняла голову.

— Здравствуйте, Эдди Сондерс! В платье вы меня не узнали. Я Рейчел Росс. Мы давно не виделись. — Она встала на относительно ровный участок и смогла плотнее закутаться в пальто. — Вы приходили на Нит-стрит, искали моего брата Майкла. Помните? Теперь его ищу я. — Губы накрашены, щеки напудрены. — Как ваши дела? — Из-под слоев косметики на Эдди смотрела девушка с грязными руками, одетая в мешковатые штаны и рубашку. Девушка, которую он за все это время не забыл.

— Все хорошо, спасибо, — ответил Эдди. — Вы прямо из Лондона?

— Нет, мы живем здесь неподалеку. Я возвращалась со службы и только что сошла с автобуса. Мы теперь всего в трех остановках от вас. Мы же переехали — мама, бабушка Лидия и я. Купили бунгало в Хайте и переехали. Майкл об этом не знает, и я подумала: раз вы его друг, может, подскажете, где его искать?

Эдди вспомнилась прямота девушки, которая полтора года назад немало его обескуражила. В ту пору Рейчел носила длинные волосы, а сейчас — короткую, по последней моде, стрижку. На голове красовалась шляпа-клош с цветком сбоку. Шея длинная и изящная. Ветерок то и дело доносил сладковатый аромат духов, иногда различимый среди запаха пота и жеваной травы, который источали он и коровы.

— Майкла я давно не видел. Он прожил здесь с месяц, устроиться мне помог, а потом уехал в Дувр. Собирался там сесть на паром. С год назад, а то и больше.

— Я-ясно, — с сомнением протянула Рейчел, словно ожидала продолжения.

— Я больше о нем не слышал.

— Спасибо, Эдди. Если получите от Майка весточку… пожалуйста, передайте, что мы теперь живем не в Пэкеме, а в Хайте.

— Обязательно передам.

— Ну, тогда до свидания. — Рейчел развернулась и заковыляла обратно по дороге.

— Если не опаздываете, выпейте со мной чаю.

— В вашем доме? — переспросила она.

— Здесь больше ничего нет.

— Не возражаю, только потом дадите мне фонарь, не то я заблужусь.

Эдди запер ворота и собрал инструменты.

Дом встретил могильным холодом. Эдди провел Рейчел на кухню и усадил на стул, а сам зажег лампу и растопил печь. Оранжевые языки пламени лизали хворост, но Эдди знал, что тепло станет далеко не сразу, и не закрыл заслонку.

Ягнята проснулись и смотрели на пса, растянувшегося на островке линолеума. Когда потеплеет, на кухне запахнет псиной. Эдди наполнил чайник и мехами раздул пламя.

Гостья рассматривала убогую кухню. В присутствии Рейчел дом выглядел совсем иначе, Эдди словно впервые в него попал. Бледно-зеленые стены затянула прокопченная паутина, над плитой и посреди потолка чернели уродливые пятна. Кое-где штукатурка осыпалась, и дранка торчала ребрами. Линолеум сохранился лишь местами. На полу валялись тряпки, инструменты и колышек от забора, в углу стояла коробка с соломой, где недавно вылупились цыплята. Над раковиной висели носки. Одно время Эдди снимал в доме обувь, но давно бросил.

— Ремонтом я еще не занимался, — поспешно объяснил он.

— Да, ремонт не помешает, — отметила Рейчел. — Так вы не мастеровитый?

— Почему? Я и крышу починил, и водопровод.

— Для кухни и гостиной нужно выбрать какую-то цветовую гамму. Купите краску в «Белламис» на Тон-тин-стрит, картину повеселее — ну, что-нибудь для красоты и уюта. Вы ведь давно здесь живете?

— Да, но пришлось ремонтировать сарай и амбары. На все нужно время.

— Да уж, вижу, — хмыкнула Рейчел. — Не очень уютно, но, похоже, для вас это не слишком важно.

— Я привык, я ведь почти все время на полях провожу.

— Простите за откровенность, но общеизвестно, что мужчина не может вести хозяйство.

Эдди убрал грязную посуду, которую не вымыл накануне, вытер стол и, дожидаясь, когда закипит чайник, сел на перевернутую клетку для птицы. Навалилась усталость, ноги потяжелели. Зачем только он пригласил эту Рейчел? Хотелось одного — спать.

Рейчел барабанила пальцами по столу и покачивала носком туфли. Она плотно запахнула пальто и застыла, прижав сумку к коленям.

Чайник начал закипать.

— Наверное, вы уже и чай расхотели, — проговорил Эдди.

— Ничего подобного, — категорично заявила Рейчел.

— Мне нужно прибраться, — буркнул Эдди, которому эта мысль прежде в голову не приходила. — Пока гостей принимать не следует. Вы совершенно не обязаны здесь сидеть. Приглашу вас в другой раз, когда порядок наведу.

— Не валяйте дурака! — улыбнулась Рейчел. — Лучше чай сделайте. Я сама забыла о хороших манерах. Если честно, очень о Майкле беспокоюсь, точнее, о том, где он.

— С ним все в порядке, иначе и быть не может, — проговорил Эдди, не зная, что еще сказать.

— Да, да, конечно. — Рейчел сняла шляпу и тряхнула волосами. Они немного примялись, но сейчас расправились, словно воздух вдохнули. В электрическом свете ее глаза казались черными как угли и ясными, словно она видела Эдди лучше, чем он ее. — Я по характеру беспокойная, не обращайте внимания.

— Сахар. — Эдди протянул ей пакет.

Рейчел спросила про коров, и, как потом вспоминал Эдди, он ответил подробнее, чем следовало. Рейчел ворковала над ягнятами, гладила пахнущего псиной колли, который терся о ее ноги. Сама она рассказывала о своей работе — о фолкстонском модном магазине, о том, что его владелец хочет открыть еще одну точку в Хайте куда ей проще и быстрее добираться.

— У нас будет портниха, которая делает подгонку по фигуре. Наши покупательницы ценят идеальную посадку каждой вещи. В этом году в моде элегантная роскошь а-ля Джоан Кроуфорд, Марлен Дитрих и Джин Харлоу. Хайт, конечно, не Голливуд, но наши клиентки тоже следят за модой.

Эдди заморгал, чтобы веки не слипались. За окном стемнело, от желтоватого электрического света на лицо Рейчел падали тени, волосы и губы блестели. Усталость изводила, как песок в глазах, но Эдди хотелось смотреть, смотреть и смотреть. Нет, лучше проводить Рейчел на автобус.

— А я могла бы здесь жить, — неожиданно объявила Рейчел.

Эдди захохотал, да так громко, что в груди прорвалась невидимая плотина, будто наглухо закрытая дверь распахнулась настежь. Ну и ситуация! Рейчел, такая чистая, аккуратная и красивая, сидит среди этого бардака!

— Наш лондонский дом был примерно таким же, — проговорила Рейчел. — Да вы же приходили на Нит-стрит. Ничего особенного, но я его любила. Мы держали кур, орпингтонов, они самые лучшие. Верные хозяевам, отличные несушки, хорошо цыплят высиживают. Мы и голубей держали, пока папа не заболел. А после переезда в Хайт я думала, что свихнусь: ни второго этажа, ни трещин в полу — все отлажено, везде порядок. — Рейчел снова улыбнулась. — У порядка нет души. Так что не переусердствуйте с ремонтом. Ваш дом и сейчас прекрасен.

В свидетельстве о смерти Альберта Росса военную травму причиной не указали: он прожил слишком долго. Доктор заявил, что от травмы мистер Росс вполне оправился и умер от старости.

— В сорок восемь лет? — возмутилась Вера. — Не смешите меня!

Если бы позволяли приличия, на похоронах Альберта Лидия позволила бы себе улыбнуться. Ее радовало, что мучениям сына пришел конец. Однако горе наносит невидимые, но смертельные раны, а Лидия чувствовала, что ранена. Душа, соединенная с покойным, подобна дереву, по воле судьбы вросшему в соседнее, — если вторую половину вырвали с корнем, дереву уже не расцвести.

Впрочем, смерть Альберта не была ужасной — она была тихой, почти незаметной, как последняя воронка на месте утонувшего корабля. Исчезает едва различимая рябь, а с ней — последние следы того, что давно скрылось из виду.

Однако впереди было еще одно потрясение. Февральским вечером Лидия, Вера и Рейчел мыли посуду после поминок Альберта: бабушка мыла, мать вытирала, внучка убирала в шкаф. На кухне царила звенящая тишина, как всегда, когда после ухода многочисленных гостей остаются лишь члены семьи. На поминках об Альберте говорили очень хорошо и уважительно. Казалось, на Нит-стрит вернулся дух прежнего, здорового Альберта.

Тогда Вера и объявила: она решила продать дом. Мол, хочет сменить обстановку и перебраться в новый уютный домик подальше от Лондона.

Рейчел грохнула тарелками о стол.

— С меня хватит! Не желаю выбирать между тобой и бабушкой. Не желаю и не могу. Да я лучше пополам разорвусь!

Вообще-то за Рейчел истерик не водилось, но когда Вера сказала, что решение окончательное, девушка зашлась в рыданиях, как ребенок, не желающий никого слушать. Сколько потрясений пережила семья, но в таком состоянии Рейчел еще не видели. Что оставалось Лидии? Продать свой коттедж и переехать с ними.

Итак, теперь они жили в Хайте, в двух шагах от моря. На застекленной веранде бунгало можно было загорать в ветреную погоду. В саду лежал щебень. Окна и парадную дверь украшали витражи — восходящее солнце из бронзового стекла, калитку и водосточные трубы покрасили в темно-синий, стены до подоконников выложили красным кирпичом, а выше оштукатурили, крышу покрыли зеленоватой черепицей. «Слишком пестрый. Нет, это не мой дом», — обреченно думала Лидия.

Самое неприятное, что нет второго этажа. Что дом лишен третьего измерения, нарушаются законы природы. Вперед и назад можно, а вверх и вниз нельзя.

К новому дому Лидия привыкала с большим трудом. С переездом в Хайт разговоры превратились в бильярд: мячи-слова отскакивали друг от друга так быстро, что не уследишь, да и сама жизнь тоже. День за днем Лидия беспомощно бродила по дому точно потерянная. Как может кухня примыкать к спальне, коридор к ванной, а гостиная к туалету — разве он не должен быть на улице? В бунгало был чердак, где спала Рейчел, но вела туда приставная лестница, по которой Лидия даже не пробовала подниматься. Да и зачем, на чердаке ведь не живут, а чемоданы хранят.

Веру странность хайтского жилища не смущала, — впрочем, она проводила дома куда меньше времени, чем Лидия. Вера уже не напоминала дерганую, вечно усталую женщину, какой была все годы, пока умирал Альберт. Бодрая, полная сил, она устроилась экономкой к некоему Джорджу Мэндеру, владельцу участка, на котором работал Эдди Сондерс, вежливый и учтивый поклонник Рейчел. Престарелая мать мистера Мэндера была очень требовательной и перебрала немало местных девушек, которые либо не справлялись с работой, либо не уживались с хозяйкой. В итоге Эдди Сондерс рискнул привести Веру.

Вера обрадовалась, что дочь нашла кавалера, хотя Эдди был не молод, на десять лет старше Рейчел, фермер, вдовец и вообще не тот, кого она представляла рядом со своей девочкой. Вере казалось, Эдди всегда тесно — в костюме, в комнате, в доме. Его огромные ноги не помещались под стол, а когда Эдди пил чай и брал в руки чашку, его пальцы напоминали сосиски. Крупный и неуклюжий, как медведь, он вечно потел от натуги.

— Милая, недаром говорят, семь раз отмерь, один отрежь, — наставляла Вера дочь. — Наслаждайся свободой! В твоем возрасте нужно развлекаться!

Эдди стал первым поклонником, удостоенным приглашения на чай. Недостатка в мужском внимании Рейчел не испытывала — разумеется, с ее-то внешностью! — но не снисходила ни до одного, даже забавы ради.

— Не желаю терять время даром, — по секрету призналась Рейчел Лидии. — Есть занятия поинтереснее беготни по кавалерам. Молодые парни то и дело поправляют прически, хотят внимание привлечь, а меня это только раздражает. Мне нужен мужчина, знающий себе цену.

Эдди Сондерс был коренным лондонцем и, как сразу почувствовала Лидия, добрейшим человеком, а Рейчел обладала врожденной житейской мудростью, которой не мешала даже ее привлекательность. Рейчел любила танцевать и хорошо одеваться, но при этом оставалась практичной. Пока болел Альберт, она сажала овощи и ухаживала за курами, потому что у других руки не доходили. Двенадцатилетняя Рейчел надевала огромные садовые рукавицы отца и вскапывала грядки. Постепенно, без посторонней помощи, она научилась сеять, сажать и пропалывать. Если Рейчел выберет этого фермера Эдди, то станет ему хорошей женой.

Для Рейчел жизнь только начиналась, а у Веры, избавленной от забот об умирающем, словно открылось второе дыхание. В восемь утра Рейчел уезжала на автобусе в одну сторону, а через полчаса Вера уезжала в другую.

Лидия большую часть дня проводила одна: теперь никто в ней не нуждался. Приготовит еду, погладит и смотрит на облака — у моря они совсем не такие, как в Лондоне.

Обилие свободного времени сбивало с толку. Порой Лидия забывала, зачем пошла в кладовую, долго думала, каким ножом лучше почистить рыбу, и, подобно собакам и маленьким детям, видела в обычных вещах что-то волшебное — завороженно следила за танцем пылинок, солнечными зайчиками на полу, занавеской, раздуваемой ветерком.

10

Карен, как всегда, опаздывала, поэтому Элизабет заказала чай и две порции ветчины с картошкой. Только бы не пришлось есть все одной!

В ресторане было людно — в одиночестве обедали несколько мужчин, но большинство столиков занимали женщины. Потоки бледного солнечного света выхватывали в полумраке цветовые пятна — светло-зеленую чашку, алый шелковый шарф, синий корсаж.

Элизабет устала, устала так, что, казалось, сил не хватит даже на еду. Убаюканная звоном приборов и мерным гулом голосов, она боролась с желанием закрыть глаза. Завтра выходной. После ланча она поедет домой, выспится и подумает, что делать дальше.

Неожиданно над самым ухом раздался голос Карен:

— Привет! Угостишь меня, ладно? А то я на мели. Не знаю, как до получки дотяну! — Карен наклонилась, тряхнула прокуренными волосами и чмокнула сестру в щеку.

— У тебя усталый вид.

— На себя посмотри! Хотя бы эту вашу ужасную шапочку сними. Ну, ты первая. Выкладывай, что стряслось? Небось снова твой доктор?

— Он не просто доктор, а хирург. Ничего не стряслось, а вот ты точно однажды в больницу загремишь.

Карен сняла пальто, и, как всегда, половина присутствующих тотчас забыла о еде.

— Вот, в «Селфриджес» вчера купила, — объявила она, поправляя платье. — И перчатки тоже. Видишь, по цвету подходят. Оттенок называется «Эгейская ночь», а мех натуральный, только не помню чей. Ну, что скажешь?

— Скажу, что если не побережешься, то никакой мех не поможет.

Глаза Карен казались больше и темнее, из-под слоев пудры и румян проглядывала землистая кожа. Элизабет недаром читала учебники и порой жалела, что теперь видит, как на сестре сказывается ревматическая лихорадка девятилетней давности.

— Что ты заказала? Я от голода умираю, — сказала Карен.

— Ветчину. У тебя же сердце больное, под глазами круги. Пожалуйста, Карен, тебе нужно беречься.

— Ладно, ладно, обещаю! Сестричка моя медицинская, я так рада тебя видеть! Хочу столько всего рассказать, жаль, у тебя времени мало… — Карен села за стол. — Я кое-кого встретила. — Отодвинув салфетку и приборы, она наклонилась к сестре: — По-моему, он — тот самый. Хорош, чудо как хорош, хотя почти не говорит по-английски. Я едва не умерла, когда выдавала ему ключи. Его зовут Артур Ландау, он приехал в Лондон на две недели с отцом, у которого здесь какие-то дела. Артур твердит, что по сравнению с Мюнхеном в Лондоне скукота, а я говорю, мол, увидишь наш «Локано» в Стрэтеме, сразу по-другому запоешь. В общем, сегодня мы идем танцевать.

— Откуда ты знаешь, что Артур «чудо как хорош», если вы почти не разговаривали?

— Элизабет, если бы ты его видела, вопросов бы не задавала.

— А с бедным Стэнли как?

— Ну, Стэн не будет возражать. Он знает, что у нас с ним не серьезно.

Принесли ветчину с картошкой. Карен уплетала за обе щеки и трещала о немце Артуре Ландау, а Элизабет гоняла еду по тарелке и слушала, стараясь не думать о подкатившей тошноте.

— Теперь твоя очередь, — объявила Карен. — Доктор сделал предложение, которое ты сперва отвергла, а после передумала, потому что у него, хм, умелые руки?

Несмотря на слабость, Элизабет захихикала, но живот скрутило так, что на глазах выступили слезы.

— Карен, он хирург, а не просто доктор. Еще он женат, о чем забыл рассказать мне сразу.

Карен хихикала за компанию с сестрой, но тут осеклась. Она протянула руку и сжала ладонь Элизабет, уронив вазу с тюльпаном. Вода потекла в тарелки, а солонка и вилка слетели на пол.

— Ненавижу его! — воскликнула Карен. — Он дурак.

— Не-ет, это я дура…

Элизабет поняла, что плачет. Подошла официантка и спросила, не нужно ли чего еще и все ли в порядке с едой, которая осталась почти нетронутой. Если что-то не так, следует доложить шеф-повару, мадам желает подать жалобу? Элизабет глотала слезы и не могла вымолвить ни слова.

— Уйдите! — велела Карен, и официантку как ветром сдуло.

Сестры сидели, держась за руки, над утопшим ланчем, и Элизабет тихо плакала, сама не зная почему. Боль, которая ее терзала, была куда сильнее, чем от крохотной ранки, которую нанес хирург. Его она не любила и по-настоящему никогда не верила, что полюбит. Так почему слезы текут, словно он тот единственный?

Немного погодя Карен попросила счет и достала кошелек из сумки сестры. Она проводила Элизабет на вокзал, и по пути ту стошнило в канаву.

— Все еще хуже, чем ты мне сказала? — опасливо спросила Карен.

— Нет, просто по городу гуляет инфекция. Надеюсь, ты не заразишься.

— Мне пора на службу, иначе бы я с тобой поехала. Завтра утром первым делом загляну к тебе и мы поговорим.

— Карен, тебе нужно выспаться. Ты же до полуночи протанцуешь!

— На, возьми. — Карен протянула сестре новые перчатки. — Двинешь хирургу кулаком, если снова докучать начнет!

Они обнялись. «Карен такая худенькая!» — с тревогой думала Элизабет, зарывшись лицом в ее несвежие, пропахшие табачным дымом волосы.

— Скажи Артуру Ландау, чтобы хорошенько за тобой следил.

Элизабет прислоняется к окну, и голова стучит о стекло в такт покачиванию вагона. Она закрывает глаза — слезы текут по щекам и падают с подбородка. Вагон пуст, значит, можно плакать.

Домой совсем не хочется — вот бы поезд не останавливался! Когда она войдет в кэтфордский дом, постарается не шуметь, чтобы он ее не заметил. Дом теперь как мертвый, и они в нем по-настоящему не живут, а только вид делают.

Мама еще на работе, но ближе к вечеру ее ледяное спокойствие и железная воля холодным фронтом надвинутся на дом. Недавно за ней начал ухаживать мистер Моул, учтивый вдовец, живущий по соседству. Когда упоминалось его имя, Элизабет смотрела на руки, на ноги, в потолок — куда угодно, только не на Карен, иначе обе начинали хохотать так, что из глаз текли слезы. «Что за детские глупости?» — каждый раз упрекала мама, словно они с Карен — школьницы.

Мистер Моул прямо говорил, что не теряет надежды, а мама, почти переставшая носить траур, в знак возмущения и протеста снова вспомнила про черные платья.

Вагон подскакивает, и Элизабет оставляют последние силы. Она закрыла глаза и не чувствует ни мышц, ни костей. Голова стучится об окно, а когда поезд въезжает в туннель, воздух звенит в ушах.

Мыльным пузырем Элизабет взмывает над мерным гулом и дурнотой, все выше и выше, выше улыбающегося лица крупного мужчины, который усаживает ее на плечи. Она держит папу за уши. Среди озаренной солнцем листвы так хорошо и безопасно! Элизабет поднимает руку и срывает большую шершавую грушу. Груша пахнет перцем.

Далеко внизу вокруг отца скачет Карен: руки подняты, пальцы растопырены, огромные голубые глаза вот-вот вылезут из орбит. «Мне! Дайте ее мне!» Элизабет протягивает тяжелую грушу папе, он — Карен, а та укладывает ее на траву рядом с другими. Деревянные груши разложат на подносах, застланных газетами, так, чтобы груши друг друга не касались. Папа знает волшебное слово, и к Рождеству оно сделает мякоть нежной и сочной.

Папа наклоняется вперед, вправо, влево, и Элизабет головой вниз падает в пустоту. В полете, прежде чем папа ее поймает, хочется одновременно смеяться и кричать от ужаса. Папино лицо, небо и звезды кружатся в невообразимом калейдоскопе.

В ушах звенит — ее будит туннель. Папа умер, а Карен в Кэтфорде почти не появляется. Теперь там одна мама, и Элизабет с ужасом ждет дней и ночей, когда нет дежурства и нужно ехать домой. Она бы вообще не приезжала, но не бросать же мать одну.

В комнате отдыха медсестер у Элизабет свой шкафчик и две вешалки в общей гардеробной. Спертый воздух пахнет тальком, потом и сигаретами. Там всегда наготове горячий чайник и гладильная доска, везде висит форма, на веревке через всю комнату — два десятка фильдеперсовых и нейлоновых чулок, на спинках кроватей трусы.

Девочки смеются до неприличия громко, расхаживают в одном белье и сорочках. Ничем их не проймешь: они все видели и все знают не понаслышке. С ними Элизабет раскрепощается, полной грудью вдыхает дурманящую свободу.

Оказывается, можно быть одной Элизабет в палате и совершенно другой с девочками. Старшая медсестра довольна: сестра Оливер старательно учится, добросовестно работает и разговаривает вежливо.

Девочки тоже довольны. Элизабет Оливер — темная лошадка; когда появилась в больнице, была тихоня тихоней — воды не замутит, а сейчас вон как осмелела, не боится посмотреть доктору в глаза.

А один хирург советуется с ней не меньше, чем со старшей медсестрой. Он красивый, но чересчур серьезный, а Элизабет кажется, что ранимый и чувствительный. Его зовут мистер Каффин. Чарльз. У Чарльза квартира в Пимлико.

Некоторые вещи Чарльз называет обычными, и Элизабет, хоть и считала их особенными, чуть ли не с облегчением осознает, что ошибалась. Он уверен, что секс, во-первых, для развлечения и только во-вторых — для продолжения рода. Он очень любит ее, и с ней секс не просто развлечение, но нужно позаботиться, чтобы и до продолжения рода не дошло. Чарльз очень добрый и организованный, он проверяет, верны ли подсчеты Элизабет.

Дата добавления: 2015-08-10