Глава тридцатая. Конец «холодной войны»: Рейган и Горбачев 3 страница

То, что Рейган был кем угодно, только не циником, становилось очевидным, как только у него появлялась возможность претворить в жизнь свою мечту о безъядерном мире. Убежденный в том, что устранение из жизни человечества ядерной войны объективно является вопросом столь первостепенной важности, что все разумные люди с ним согласятся, Рейган был абсолютно готов к тому, чтобы действовать вместе с Советским Союзом на двухсторонней основе в отношении вопросов наиболее фундаментального значения без консультаций с союзниками, чьи национальные интересы также этим затрагивались. В наиболее драматической форме это проявилось в 1986 году во время рейгановской встречи с Горбачевым в Рейкьявике. Во время бурных и эмоциональных гонок по пересеченной местности, продолжавшихся сорок восемь часов, Рейган и Горбачев в принципе договорились сократить в течение пяти лет все стратегические силы на 50%, а в течение десяти лет ликвидировать все баллистические ракеты. Рейган тем самым вплотную подошел к принятию советского предложения о ликвидации всех видов ядерного оружия.

В этом смысле Рейкьявик приблизил создание советско-американского кондоминиума, чего уже так долго боялись союзники и нейтральные страны. Если прочие ядерные державы откажутся пойти в ногу с советско-американской договоренностью, они подвергнутся общественному презрению, нажиму со стороны сверхдержав или окажутся в изоляции; если же они согласятся, то получится, что на деле Великобритания, Франция и Китай будут принуждены Соединенными Штатами и Советским Союзом отказаться от статуса независимых ядерных держав, то есть случится то, к чему обремененные ответственностью правительства Тэтчер и Миттерана и китайские руководители даже отдаленно не были готовы.

Рейкьявикская сделка сорвалась в последний момент по двум причинам. На столь раннем этапе своего правления Горбачев просто переоценил имеющиеся у него на руках карты. Он попытался объединить уничтожение стратегических ракет с запретом на испытания СОИ в течение десяти лет, однако неверно оценил как своего собеседника, так и собственную позицию на переговорах. Умный тактик на месте Горбачева предложил бы опубликовать информацию о достигнутом — а именно, о ликвидации пакетных сил — и передать вопрос испытаний систем СОИ на переговоры в Женеве по вопросам контроля над вооружениями. Это наверняка закрепило бы то, что было уже согласовано, и породило бы крупные кризисы как внутри Атлантического союза, так и в американско-китайских отношениях. Оказывая дальнейший нажим, Горбачев столкнулся с обещанием, данным Рейганом еще до начала встречи: не использовать СОИ как предмет торга. Когда настойчивость Горбачева еще более возросла, Рейган ответил на это так, как никогда бы не посоветовал специалист в области внешней политики: он просто встал и вышел. Через много лет, когда я спросил у одного из ведущих советников Горбачева, присутствовавшего на переговорах в Рейкьявике, почему Советы не согласились на то, что уже было принято Соединенными Штатами, тот ответил: «Мы предусмотрели все, но нам и в голову не пришло, что Рейган сможет покинуть переговоры».

Вскоре после этого Джордж Шульц произнес продуманную речь, показывающую, почему представления Рейгана относительно ликвидации ядерного оружия на деле соответствуют интересам Запада^[1036]. Однако лексикон этой речи, искусно сформулированной в поддержку «менее ядерного мира», демонстрировал, что государственный департамент — болезненно переживающий опасения союзников — еще не встал на рейгановскую точку зрения относительно полного устранения ядерного оружия.

После Рейкьявика администрация Рейгана занялась той частью повестки дня встречи, которая была непосредственно реализуема: пятидесятипроцентным сокращением стратегических сил, то есть первой стадией всеобъемлющей договоренности, касающейся запрещения всех видов ракет. Было достигнуто соглашение об уничтожении американских и советских баллистических ракет промежуточной и средней дальности в Европе. Поскольку это соглашение не касалось ракетных сил Великобритании и Франции, межсоюзнические споры двадцатипятилетней давности не проявились вновь. Но в силу тех же обстоятельств начался процесс удаления ядерного оружия с территории Германии, иными словами, процесс ее потенциального отъединения от Атлантического союза. От неминуемого превращения в безъядерную страну Германия бы выиграла только тогда, когда взяла бы на вооружение политику воздержания от первого ядерного удара, что шло целиком и полностью вразрез со стратегией НАТО и развертыванием американских ракет. Если бы «холодная война» продолжалась, то в результате этого Федеративная Республика стала бы следовать более национально ориентированной, менее союзнической внешней политике, вот почему британский премьер-министр Тэтчер была столь обеспокоена тенденциями развития переговоров по контролю над вооружениями.

Рейган превратил то, что прежде было бегом на марафонскую дистанцию, в спринт. Его конфронтационный стиль, граничащий с рисковой дипломатией, возможно, сработал бы в самом начале «холодной войны», когда еще не консолидировались обе сферы интересов, или сразу же после смерти Сталина. Именно на такого рода дипломатии настаивал, в сущности, Черчилль, когда вернулся на свой пост в 1951 году. Но как только раздел Европы был упрочен, а Советский Союз все еще чувствовал себя уверенно, попытка силой навязать урегулирование наверняка вызвала бы крупномасштабный раскол в Атлантическом союзе и привнесла бы в него сильнейшую напряженность; большинство же членов его не желали ненужных испытаний на прочность. В 80-е годы советская стагнация сделала наступательную стратегию вновь возможной. Заметил ли Рейган степень дезинтеграции Советов, или его своеволие наложилось на благоприятные обстоятельства?

В конце концов, не важно, действовал ли Рейган инстинктивно или в результате анализа. «Холодная война» уже не продолжалась, по крайней мере в определенной своей части, поскольку давление со стороны администрации Рейгана перенапрягало советскую систему. К концу пребывания Рейгана на посту президента повестка дня переговоров между Востоком и Западом вернулась ко временам разрядки. Вновь контроль над вооружениями стал центральной темой переговоров между Востоком и Западом, хотя больший упор стал делаться на сокращение вооружений и появилась большая готовность к устранению целых классов вооружений. Что касается региональных конфликтов, то тут Советский Союз выступал в роли обороняющейся стороны и лишился в значительной степени своих способностей быть инициатором беспорядков. А раз уменьшалась степень озабоченности вопросами безопасности, то по обеим сторонам Атлантики стал расти национализм, хотя по-прежнему провозглашалось единство среди союзников. Америка во все большей и большей степени стала полагаться на оружие, размещенное на собственной территории или имеющее морское базирование, в то время как Европа расширяла проработку политических вариантов, связанных с Востоком. Но в итоге эти негативные тенденции были перекрыты крахом коммунизма.

Радикальнее всего переменилось то, как политические взаимоотношения между Востоком и Западом стали представляться американской общественности. Рейган инстинктивно накладывал друг на друга идеологический крестовый поход и утопическое стремление ко всеобщему миру, прослаивая их жесткой геостратегической политикой периода «холодной войны», что одновременно импонировало двум основным направлениям американской общественной мысли в области внешней политики — миссионерскому и изоляционистскому, «теологическому» и «психиатрическому».

На деле Рейган был ближе, чем Никсон, к классическим схемам американского мышления. Никсон никогда бы не использовал по отношению к Советскому Союзу выражения «империя зла», но он также никогда бы не предложил ему полного отказа от всего ядерного оружия и не ожидал бы, что «холодная война» может кончиться путем грандиозного личного примирения с советскими руководителями во время одной-единственной встречи. Идеологические устремления Рейгана служили ему защитой, когда он позволял себе наполовину пацифистские высказывания, за которые поносили бы президента-либерала. А его преданность делу улучшения отношений между Востоком и Западом, особенно в период второго срока пребывания на посту, наряду с достигнутыми им успехами, смягчали остроту его воинственной риторики. Остается сомнительным, сумел бы Рейган и далее до бесконечности балансировать на канате, если бы Советский Союз продолжал оставаться крупномасштабным соперником. Но второй срок пребывания Рейгана на посту президента совпал с началом распада коммунистической системы — процессом, ускоряемым политикой его администрации.

Михаил Горбачев, седьмой по счету высший советский руководитель начиная от Ленина, вырос в Советском Союзе, обладавшем беспрецедентной мощью и престижем. И именно ему было суждено председательствовать при кончине империи, создание которой было оплачено столь большой кровью и растратой национального богатства. Когда Горбачев пришел к власти в 1985 году, он был руководителем ядерной сверхдержавы, находящейся в состоянии экономического и социального застоя. Когда же он вынужден был уйти с занимаемой должности в 1991 году, Советская Армия оказала поддержку его сопернику Борису Ельцину, Коммунистическая партия была объявлена вне закона, а империя, возводимая на крови всеми русскими правителями, начиная с Петра Великого, развалилась.

Этот крах показался бы фантастикой в марте 1985 года, когда Горбачев был миропомазан на должность Генерального секретаря. Как это имело место в момент прихода к власти любого из его предшественников, Горбачев внушал как страх, так и надежду. Надежду на поворот к давно ожидаемому миру и страх зловещий по сути, исходящий от страны, чей стиль руководства — загадка. Каждое слово Горбачева анализировалось в поисках намека на ослабление напряженности; в эмоциональном плане демократические страны были вполне готовы открыть в Горбачеве зарю новой эры, точно так же они вели себя со всеми его предшественниками после смерти Сталина.

Но на этот раз вера демократических стран оказалась не только набором благих пожеланий. Горбачев принадлежал к иному поколению, чем те советские руководители, чей дух был сломлен Сталиным. У него не было «тяжелой руки» прежних представителей «номенклатуры». В высшей степени интеллигентный и обходительный, он походил на несколько абстрактные фигуры из русских романов XIX века: космополитичный и провинциальный, интеллигентный, но несколько несобранный; проницательный, но лишенный понимания сути стоящего перед ним выбора.

Последовал едва слышный вздох облегчения: наконец как будто бы наступил долгожданный для внешнего мира и до того почти неуловимый момент советской идеологической трансформации. До самого конца 1991 года Горбачева считали в Вашингтоне до такой степени незаменимым партнером в строительстве нового мирового порядка, что президент Буш счел украинский парламент, как невероятно бы это ни выглядело, подходящим для себя местом, чтобы именно на этом форуме превознести до небес достоинства данного советского руководителя и заявить о важности сохранения единого Советского Союза. Удержание Горбачева у власти превратилось в основную цель западных политиков, убежденных в том, что с любым другим будет гораздо труднее иметь дело. Во время странного, по видимости антигорбачевского, путча в августе 1991 года все лидеры демократических стран сплотились на стороне «законности» в поддержку коммунистической конституции, поставившей Горбачева у власти.

. Но высокая политика не делает скидок на слабость — даже если сама жертва тут ни при чем. Загадочность Горбачева достигла предела, когда он выступил в роли лидера-умиротворителя идеологически агрессивного, вооруженного ядерным оружием Советского Союза. Но когда политика Горбачева стала скорее отражением растерянности, чем конкретно поставленной цели, положение его пошатнулось. Через пять месяцев после провалившегося коммунистического путча он вынужден был уйти и уступить Ельцину посредством процедуры столь же «незаконной», как и та, что вызвала гнев Запада пять месяцев назад. На этот раз демократические страны быстро сплотились вокруг Ельцина, приводя в поддержку своих действий практически те же доводы, которыми пользовались некоторое время назад применительно к Горбачеву. Игнорируемый окружающим миром, который только что им восторгался, Горбачев вошел в зарезервированный для потерпевших крушение государственных деятелей круг прижизненно загробного бытия, преследуя цели, находящиеся за пределами их возможностей. Горбачев, однако, осуществил одну из самых значительных революций своего времени. Он разрушил Коммунистическую партию, специально созданную для захвата и удержания власти и на деле контролировавшую все аспекты советской жизни. После своего ухода Горбачев оставил за собой поколебленные остатки империи, напряженно собиравшейся веками. Организовавшиеся независимые государства, все еще боящиеся российской ностальгии по прежней империи, превратились в новые очаги нестабильности. Они испытывали угрозу одновременно со стороны своих прежних имперских хозяев и осколков различных некоренных этнических групп — часто именно русских, — возникших здесь за века русского господства. Ни одного из этих результатов Горбачев даже отдаленно не предвидел. Он хотел добиться своими действиями модернизации, а не свободы; он попытался приспособить Коммунистическую партию к окружающему миру; а вместо этого оказался церемониймейстером краха той самой системы, которая его сформировала и которой он был обязан своим возвышением.

Проклинаемый собственным народом за огромные несчастья, случившиеся, когда он стоял у кормила неограниченной власти, и покинутый демократическими странами, ошарашенными его неспособностью удержать за собой эту власть, Горбачев не заслуживает ни экзальтированных восторгов, ни бесчестья, попеременно бывших его уделом. Ибо он унаследовал поистине неразрешимый комплекс проблем. Когда Горбачев пришел к власти, размеры постигшей Советский Союз катастрофы только-только становились очевидными. Сорок лет «холодной войны» выковали свободно объединившуюся коалицию почти всех промышленно развитых стран против Советского Союза. Первоначальный его союзник Китай в силу целого ряда практических соображений перещел в противоположный лагерь. Единственными союзниками Советского Союза оказались его восточноевропейские сателлиты, удерживаемые в зоне советского влияния угрозой применения силы, являвшейся сущностью «доктрины Брежнева», причем это удержание вело к утечке советских ресурсов, а не к их приращению. Советские авантюры в «третьем мире» оказались как дорогостоящими, так и неполноценными с точки зрения конечного результата. В Афганистане Советский Союз подвергся множеству тех же испытаний, которые выпали на долю Америки во Вьетнаме, причем основное различие заключалось в том, что на этот раз дело происходило у самых границ широко раскинувшейся империи, а не где-то на отдаленных от нее передовых рубежах. От Анголы до Никарагуа возрождающаяся Америка превращала советский экспансионизм в дорогостоящие тупики или дискредитирующие страну неудачи, в то время как наращивание Америкой своих стратегических возможностей, особенно СОИ, бросало технологический вызов, который застойная и перенапряженная советская экономика не могла принять даже на начальных его стадиях. В тот момент, когда Запад начинал суперкомпьютерно-микрочиповую революцию, новый советский лидер наблюдал за тем, как его страна сползала в яму технологической недоразвитости.

Несмотря на итоговый крах, Горбачев заслуживает, чтобы ему отдали должное за готовность встретить лицом к лицу вставшие перед Советским Союзом дилеммы. Вначале он, казалось, верил в то, что сможет возродить социум, проведя чистку в рядах Коммунистической партии и дополнив централизованное планирование отдельными элементами рыночной экономики. Горбачев и понятия не имел о масштабах того, что его реально ожидает. Однако он совершенно ясно представлял себе, что необходим период внешнеполитического спокойствия, чтобы разобраться во всем происходящем. В этом отношении выводы Горбачева не слишком отличались от тех, которые сделали его предшественники послесталинской поры. Но если Хрущев в 50-е годы был все еще убежден, что советская экономика вскоре превзойдет капиталистическую, Горбачев в 80-е уяснил себе нечто противоположное: Советскому Союзу понадобится очень долгий срок, чтобы достичь такого уровня промышленного производства, который хотя бы в самой отдаленной степени мог бы считаться сопоставимым с капиталистическим.

Чтобы обеспечить себе оперативный простор, Горбачев занялся коренной переоценкой составляющих советской внешней политики. На XXVII съезде партии в 1986 году марксистско-ленинская идеология была почти полностью выброшена за борт. Ранее периоды мирного сосуществования оправдывались как временные передышки, когда менялось соотношение сил и продолжалась классовая борьба. Горбачев был первым советским руководителем, полностью отвергнувшим понятие классовой борьбы и провозгласившим мирное сосуществование самоцелью. Хотя Горбачев и не отрицал наличия идеологических различий между Востоком и Западом, он настаивал на том, что они отходят на задний план перед важностью международного сотрудничества. Более того, сосуществование воспринималось не так, как ранее — то есть как антракт перед очередной конфронтацией, — но как постоянный компонент отношений между коммунистическим и капиталистическим миром. Оно оправдывалось уже не как необходимая стадия на пути к потенциальной победе коммунизма, но как вклад в дело благополучия всего человечества.

В своей книге «Перестройка» Горбачев так описывает новый подход:

«По правде говоря, различия останутся. Но следует ли нам устраивать дуэль по их поводу? Не будет ли более корректным переступить через то, что нас разъединяет, в интересах всего человечества, в интересах жизни на земле? Мы сделали собственный выбор, подкрепляя новые политические воззрения как ответственными заявлениями, так и конкретными акциями и деяниями. Люди устали от напряженности и конфронтации. Они предпочитают стремиться к более безопасному и надежному миру, миру, где каждый сохранит свои философские, политические и идеологические взгляды и свой образ жизни»^[1037].

Горбачев уже говорил нечто подобное за два года до этого, на пресс-конференции после первой встречи с Рейганом в 1985 году:

«Международное положение сегодня характеризуется весьма важным обстоятельством, которое мы и Соединенные Штаты Америки должны принять во внимание в нашей внешней политике. Я имею в виду следующее. В нынешней ситуации мы говорим не только о конфронтации между двумя общественными системами, но и о выборе между выживанием и взаимным уничтожением»^[1038].

Само собой разумеется, ветераны «холодной войны» испытывали затруднения, пытаясь определить, насколько глубже горбачевский подход к проблеме по сравнению с предыдущими подходами советских руководителей. В начале 1987 года у меня была встреча с Анатолием Добрыниным, тогдашним главой международного отдела Центрального комитета (что более или менее эквивалентно должности советника Белого дома по вопросам национальной безопасности), в похожем на пещеру здании Центрального комитета в Москве. Добрынин позволил себе столько пренебрежительных замечаний в адрес афганского правительства, поддерживаемого Москвой, что я задал ему вопрос, действует ли до сих пор «доктрина Брежнева». Добрынин парировал мой вопрос так: «А отчего вы думаете, что кабульское правительство — коммунистическое?»

Когда я доложил в Вашингтоне, что подобное замечание можно понимать как советский намек на то, что Кремль готов выбросить за борт своих афганских марионеток, всеобщей реакцией на это было мнение, будто бы Добрынин увлекся, желая сделать приятное старому другу, — качество, которого я совершенно не замечал за ним на протяжении почти десяти лет нашего знакомства. Тем не менее скептицизм их был оправдан, ибо смена Горбачевым внешнеполитических доктрин не сразу сказалась в области текущей политики. Намеренно не вдаваясь в суть новой доктрины, советские лидеры описывали ее как способ «лишить Запад образа врага» и тем самым ослабить единство стран Запада. Так называемое «новое мышление», заявлял Горбачев в ноябре 1987 года, «начало пробивать себе дорогу в международных делах, разрушая стереотипы антисоветизма и подозрительности в отношении наших инициатив и действий»^[1039]. Советская тактика на переговорах по контролю над вооружениями казалась перепевом тактики времен первых лет пребывания Никсона на посту президента: делалась комплексная попытка подорвать системы обороны, но при этом сохранялась подспудная наступательная угроза.

Управление великой державой напоминает вождение супертанкера, весящего сотни тысяч тонн и имеющего радиус поворота, превышающий десятки миль. Ее руководители должны уравновешивать желаемое воздействие на окружающий мир и моральный уровень собственной бюрократии. Главы правительств обладают формальной прерогативой устанавливать направления политики; но трактовка того, что имели в виду руководители, ложится на правительственную бюрократию. А у глав правительств никогда не бывает ни времени, ни штата, чтобы следить за повседневным претворением в жизнь их директив и замечать все исполнительские нюансы. По иронии судьбы, чем сложнее и шире бюрократический аппарат, тем более очевиден упомянутый факт. Даже в системах управления менее жестких, чем советская, перемены в области политики часто совершаются со скоростью ползущего ледника.

С течением времени горбачёвские перемены уже не могла игнорировать даже бюрократия, сформированная почти тридцатью годами пребывания Громыко в должности министра иностранных дел. Ибо горбачевское «новое мышление» шло гораздо дальше приспособления уже сложившейся советской политики к новой реальности; оно полностью рушило интеллектуальную подоплеку исторически сложившейся советской внешней политики. Когда Горбачев заменил концепцию классовой борьбы вильсонианской темой глобальной взаимозависимости, он обрисовывал мир сопоставимых интересов и изначальной гармонии, что было полнейшим отходом от установившейся ленинской ортодоксии и исторического марксизма.

Крах идеологии не только лишил советскую внешнюю политику исторического смысла и убежденности, но усугубил уже наличествовавшие трудности той ситуации, в которой очутился Советский Союз. К середине 80-х годов перед советскими политиками предстал круг вопросов, которые решить по отдельности еще кое-как можно было, но в сочетании друг с другом они становились неразрешимыми. В их число входили: отношения с демократическими странами Запада: отношения с Китаем; напряженное положение на орбите сателлитов; гонка вооружений; а также стагнация внутренней экономической и политической системы.

Первоначальные шаги Горбачева не очень отличались от стандартного советского поведения с момента смерти Сталина: поиск путей к разрядке напряженности, внешне проявляющейся в туманных намеках, дальше намеков не шел. 9 сентября 1985 года журнал «Тайм» опубликовал интервью с Горбачевым, где тот выдвинул свое понимание принципа мирного сосуществования:

«Вы спросили меня, что является тем главным, что определяет советско-американские отношения. Думаю, что это тот неоспоримый факт, что, независимо от того, нравится нам это или нет, мы можем уцелеть или погибнуть только вместе. Главный вопрос, на который мы должны ответить, заключается в том, готовы ли мы наконец признать, что нет иного способа жить в мире друг с другом, и готовы ли мы переключить наше мышление и образ действий с военных на мирные рельсы»^[1040].

Дилемма Горбачева заключалась в том, что, с одной стороны, его заявления рассматривались в том же контексте, в каком тридцать лет назад воспринималось сказанное Маленковым и Хрущевым, а с другой стороны, они были слишком зыбкими и неопределенными, чтобы вызвать конкретный на них ответ. В отсутствие предложений по политическому урегулированию Горбачев оказывался в паутине ортодоксии двух десятилетий, в течение которых дипломатические отношения между Востоком и Западом ассоциировались с контролем над вооружениями.

Контроль над вооружениями превратился в затруднительный для понимания предмет, включавший в себя детали и тонкости, доступные только посвященным, разбираться в которых, даже с наилучшими намерениями, нужно множество лет. Но Советскому Союзу требовалось немедленное высвобождение, причем не просто от напряженности, но от давления экономического характера, особенно из-за гонки вооружений. Не было ни малейшей надежды добиться этого посредством многотрудных процедур установления согласованных уровней вооруженной мощи, сопоставления несравнимых систем, посредством переговоров относительно тончайших способов проверки, а затем путем претворения всего этого в жизнь на протяжении ряда лет. При данных обстоятельствах переговоры по вопросам контроля над вооружениями становились средством оказания давления на непрочную советскую систему, тем более эффективным, что эти переговоры вовсе не задумывались для подобной цели.

Последняя для Горбачева возможность положить конец гонке вооружений или, по крайней мере, увеличить напряженность внутри Атлантического союза была упущена в Рейкьявике в 1986 году. Но Горбачев, похоже, ощущал себя в западне, как Хрущев по поводу Берлина четверть века назад, очутившись между собственными «ястребами» и «голубями». Не исключено, что он прекрасно понял всю уязвимость американской позиции и почти наверняка осознал свои собственные настоятельные потребности. Но скорее всего, военные советники убедили его, что если он согласится демонтировать все ракеты, а СОИ будет развиваться беспрепятственно, то какая-нибудь американская администрация в будущем способна будет нарушить соглашение и добиться решающего преимущества над сильно сократившимися (а в крайнем случае, полностью ликвидированными) советскими ракетными силами. Технически это было верно, но в равной степени верно было бы и то, что Конгресс почти наверняка отказался бы финансировать СОИ, если бы соглашение о контроле над вооружениями, подписанное по рейкьявикской формуле, повлекло за собой ликвидацию всех ракет. Вдобавок это суждение полностью пренебрегало теми выгодами, которые бы приобрел Советский Союз вследствие почти неизбежной конфронтации, порождаемой рейкьявикским планом, между Соединенными Штатами и всеми другими ядерными державами.

Потомство всегда более склонно возлагать упреки за неудачи на личности, а не на обстоятельства. На деле внешняя политика Горбачева, особенно по вопросам контроля над вооружениями, была изящно обновленной советской послевоенной стратегией. И ее вполне возможным результатом было бы удаление ядерного оружия из Германии, что создало бы предпосылки для более национальной по характеру германской политики на двояком основании: Америка в меньшей степени готова была бы пойти на риск ядерной войны ради страны, которая, обретая защищенность, уходила от ядерных стратегических рисков ради защиты самой себя, Германия же обретала бы все большее искушение добиваться выведения ядерного оружия со своей территории, чтобы получить какой-либо особый статус.

Горбачев предложил механизм ослабления Атлантического союза в речи на Совете Европы в 1989 году, где выдвинул идею «общеевропейского дома» — зыбкой структуры, простирающейся от Ванкувера до Владивостока, где каждый будет находиться в союзе друг с другом, а само понятие «союз» превратится в бессмыслицу. Чего, однако, Горбачеву недоставало, так это времени — принципиальной первоосновы для того, чтобы та или иная политика вызрела. Лишь какие-то немедленные перемены могли бы дать ему возможность пересмотреть степень первоочередности отдельных мероприятий. Однако после Рейкьявика он вынужден был вернуться к отнимающему время дипломатическому процессу переговоров по пятидесятипроцентному сокращению стратегических сил и «нулевому варианту» по ракетам промежуточного радиуса действия, для завершения чего потребовались бы годы и что не имело отношения к кардинальной проблеме, а именно — к осознанию того, что гонка вооружений иссушает ресурсы Советского Союза.

В декабре 1988 года Горбачев перестал стремиться к достижению долгосрочных выгод, которые уже были у него почти что в руках, и отступил, принявшись за одностороннее сокращение советских вооруженных сил. В программной речи в Организации Объединенных Наций 7 декабря он объявил об одностороннем их сокращении на 500 тыс. человек и 10 тыс. танков, включая половину танков, противостоящих НАТО. Остальные силы, находящиеся в Центральной Европе, подлежали реорганизации для превращения их в чисто оборонительные. Стремясь умиротворить Китай, Горбачев также объявил о выводе «значительной части» советских вооруженных сил из Монголии..Эти сокращения были четко названы «односторонними», хотя Горбачев и добавил довольно жалобно: «Мы действительно надеемся, что Соединенные Штаты и европейцы также предпримут какие-либо шаги»^[1041].

Представитель Горбачева Геннадий Герасимов объяснил смысл происходящего: «Мы наконец собираемся покончить с набившим оскомину мифом советской угрозы, угрозы со стороны Варшавского пакта, угрозы нападения на Европу»^[1042]. Однако односторонние сокращения подобных масштабов являются свидетельством либо признаком исключительной уверенности в себе, либо признаком исключительной слабости. На данном этапе развития уверенность в себе вряд ли была свойственна Советскому Союзу. Подобный жест, уму непостижимый на протяжении предшествующих пятидесяти лет, явился также конечным подтверждением первоначальной версии теории «сдерживания» Кеннана: Америка создала для себя «позицию силы», и Советский Союз распадается изнутри.

Государственные деятели нуждаются в удаче точно так же, как нуждаются в добром совете. А фортуна просто не улыбнулась Михаилу Горбачеву. В тот самый день, когда он произносил в ООН столь драматическую по содержанию речь, ему пришлось прервать свой визит в Америку и вернуться в Советский Союз. Опустошительное землетрясение обрушилось на Армению, отвлекая на себя газетные заголовки, в иных обстоятельствах освещавшие бы столь судьбоносный отказ от гонки вооружений.

Дата добавления: 2015-08-10