7 страница. В 1919-1920 годы Ленин озадачен всеми этими вопросами и не только

В 1919-1920 годы Ленин озадачен всеми этими вопросами и не только. Он регулярно вызывает к себе профессоров, Казакова и других, которые занимаются тайными лабораториями. Дела идут успешно, вождь пролетариата доволен. Он грезит о мировой революции, для чего уже засылает своих людей по всему свету.

Также Ленин решает не отказываться от тесного сотрудничества с постреволюционной Германией. Страна, связанная неудобным Версальским договором, который после проигранной Первой Мировой войны запрещал немцам строить военные заводы, изготавливать оружие и проводить учения, искала альтернативные пути, и их она нашла в СССР. Ленин был рад пригласить пунктуальных немцев на бескрайние российские просторы. Здесь вскоре начинают расти, как грибы после дождя, всевозможные лаборатории, военные заводы. Здесь учатся, как немцы, так и наши. Германии – прямая выгода без страха навлечь на себя неудовольствие Европы, для СССР – тоже выгода, ведь заводы строятся за счет Германии, и они могут быть выгодны СССР впоследствии, ведь Ленин не отметает наполеоновские мысли о глобальных захватнических войнах, дабы всюду раскинула свои сети КПСС, об этом довольно часто говорится и в его статьях, и в заседаниях съездов.

Немцы проходят стажировку не только на полигонах и военных училищах, но и в советских концлагерях, которых в годы гражданской войны стало очень много. Опыты над людьми, «эффективные» способы дознания и многое другое…. прежде даже бесстрастные немцы не знали об этом, теперь же они усваивали опыт, который вскоре будет «усовершенствован» и применен в фашистских концлагерях. Получается, что молодое СССР взрастило в себе эту заразу, что зовется фашизм, ведь, если бы тогда, в 1920 году Ленин не подписал так лихо контракт, по которому немцы проходят военную подготовку на территории СССР, Германия никогда бы не смогла бы так задрать голову, она бы еще долго не поднимала ее, отягощенную обязательствами Версальского договора.

Быстро идут дни, недели, месяцы. Секундная стрелка часов жизни, повернутая подлецами против правды и человечности, всё туже затягивает петлю на шее русского народа. Гремит война. Гражданская, братоубийственная.

34.

Несмотря на то, что недавно было выпущено жесточайшее постановление, касающееся Антоновского движения, впрочем, как и всех аналогичных движений, грозящее немедленной расправой за любые выступления против власти, Александр Антонов не успокаивается. Его армия набрала мощи и уверенно продвигается шаг за шагом, сметая ураганом красные препятствия со своего пути. Армия день за днем принимает новобранцев, которые дерутся яростно, остервенело, мстя за нанесенные обиды, за многочисленные унижения. Но, к сожалению, уследить за большим скоплением людей не просто: в толпе, как правило, встречаются, как герои, так и подонки, разные люди живут на Земле. Так и здесь, в партизанские отряды подчас шли не только обиженные и любители справедливости, но и те, кто просто хотел получить оружие и творить свои дела, иногда и красные забрасывали в отряды своих «наседок», дабы разваливать моральный дух солдат. Конечно же, любые эксцессы, произведенные под флагом антоновщины, лидеры восстания выявляли сразу и пресекали самостоятельно, беспощадно. Они самолично выпускали весь карабин в предателей, в тех, кто позорил имя повстанческой армии. Только благодаря суровой дисциплине, преступления происходило редко.

Восстания охватывало деревню за деревней, село за селом, перекидываясь на города. На это коммунисты отвечали выжиганием восставших деревень, сел и городов. Битва шла зверская, не на жизнь, на смерть. Во всем были сильны люди Антонова, одна лишь была у них слабость, Ахиллесова пята – это их близкие. Красные придумали такой маневр: чтобы выманить партизан из лесов, они строили в населенных пунктах концлагеря и заключали в них жен, матерей и детей вояк. Издеваясь над заключенными, предавая это огласке, они знали, что любящие отцы и мужья не долго выдержат этой духовной пытки. Ведь можно выдержать собственную боль, молчать, когда истязают тебя, но как сидеть в засаде, когда слышишь душераздирающий крик беременной жены, избиваемой сапогами чекиста или хрип умирающего ребенка, облитого ледяной водой и выставленного на двадцатиградусный мороз? И такое было, и хуже было.

Вот, что говорит по этому поводу Дзержинский: «самая действенная мера - взятие заложников среди буржуазии … арест и заключение всех заложников и подозрительных в концентрационных лагерях… Пусть рабочий класс раздавит массовым террором гидру контрреволюции! Пусть враги рабочего класса знают, что каждый задержанный с оружием в руках будет расстрелян на месте, что каждый, кто осмелится на малейшую пропаганду против советской власти, будет немедленно арестован и заключён в концентрационный лагерь.[54] ^[55]

Ленин согласился с этим полностью, он более всего ратовал за взятие заложников. [56] [57]

Но вскоре и эти меры советы считают мягкими и думают, как бы еще подкрутить гайку. Так, народный комиссар внутренних дел Г. И. Петровский говорит следующее: «поскольку расстрелы происходят недостаточно массово и, несмотря на массовые расстрелы десятками тысяч наших товарищей, всё ещё не введён массовый террор против эсеров, белогвардейцев и буржуазии». Вскоре после этого публикуется я в Еженедельнике ВЧК указание:

«Расхлябанности и миндальничанью должен быть немедленно положен конец. Все известные правые эсеры должны быть немедленно арестованы. Из буржуазии и офицерства должно быть взято значительное количество заложников. При малейших попытках сопротивления должен применяться массовый расстрел. Местные губисполкомы должны проявить в этом направлении особую инициативу. Отделы милиции и чрезвычайные комиссии должны принять все меры к выяснению и аресту всех подозреваемых с безусловным расстрелом всех замешанных в контрреволюционной и белогвардейской работе. О всяких нерешительных в этом направлении действиях тех или иных органов местных советов Завуправы исполкомов обязаны немедленно донести народному комиссариату Внутренних Дел. …Тыл наших армий должен быть, наконец, окончательно очищен от всякой белогвардейщины и всех подлых заговорщиков против власти рабочего класса и беднейшего крестьянства. Ни малейших колебаний, ни малейшей нерешительности в применении массового террора!» [58]

В рядах Антонова проходят акции сдачи. Это наносит серьезную брешь в том фундаменте, который Александр Степанович выстраивал так долго, на свой страх и риск. Но все же, многие остаются, и это дает надежду, что, быть может, дело будет увенчано успехом. Назад пути уже не было.

Лидер зеленых проявляет максимум сноровки и мастерства конспиратора, он неуловим, неуязвим, как и прежде, когда находился в революционном подполье, все это приводит в неистовое бешенство красных. За голову Антонова объявлено крупное вознаграждение.

Однажды, на исходе 1919 года некий сознательный гражданин доложил советам, что видел Антонова с братом, Дмитрием, и другом, Токмаковым, в деревне Иноковка. Стоит сказать, что приметы Антонова и его ближайших соратников были повсеместно распространены, но он были настолько примерны, что зачастую под стражу брали совершенно других людей. Бедные, бедные люди, они не знали, за что с них выбивают показания, они так ничего и не сказали бесновавшимся чекистам. Но в этот раз ЧК чуяло, это он. В деревню тут же был направлен отряд захвата.

35.

В небольшом деревянном доме, за чашкой дымящегося кипятка сидели трое соратников. Они, молча, обдумывали свое положение и дальнейшую тактику действий. Друзья частенько выбирались в разные населенные пункты, которые уже давно стали местом негласной дислокации. Эта изба – была одной из конспиративных квартир, предоставленных воюющими в партизанском отряде людьми. Скоро должны были подойти остальные и всем вместе нужно принять важное решение. Ситуация усугублялась постановлением о взятиях в заложники, это ослабляло моральный дух армии. Необходимо выработать мудрую, продуманную тактику. Только вот, как?

Внезапно Антонов поежился.

- Сердцу неспокойно что-то стало, а оно меня никогда еще не подводило. Враг близко, чувствую.

- Какой враг, Шур, - махнул рукой Петр Токмаков, - мы же не успели следов здесь оставить, да и не видел нас никто….

- Да, а дед хромой, который так покосился на нас, ты забыл? – С сомнением протянул Дмитрий.

- Ребята, будьте готовы ко всему, это я вам так говорю, чтобы вы были наготове. Ангел Хранитель у меня видимо сильный, не дает пропасть, предостерегает. Но, продолжим. У кого есть какие разумные идеи по дальнейшим действиям нашей армии?

Разговор прервал тихий шорох за окном.

- Это не наши…. – с горечью бросил Александр и метнулся к двери.

Действительно, дом окружала целая рота красноармейцев и местных коммунистов. Они были уверены в своей правоте и ненавидели повстанцев всей душой….. хотя как сказать душой…. само существование души они отвергали. Значит, верней сказать, ненавидели их всем разумом.

- Антоновы, Токмаков, выходите, вы окружены. Ваша песенка спета! – Победоносно продекларировал один из коммунистов, по имени Григорий.

Ответа не последовало.

- Выходите, собаки вы не стрелянные! – Еще громче прокричали окружающие и начали подступать к дому, чтобы выломать двери. Григорий, как самый яростный защитник коммунизма, начал вышибать дверь ногами, с разбега. В один из очередных разбегов, он в долю секунды заметил, как дверь приоткрылась и в щель просунулся револьвер. Дальше он среагировать не успел, пуля прошила его насквозь.

- Гады, сволочи, Гришку порешили! – Взревели остальные. Они не стали подходить к убитому, побоявшись, что следующими, принявшими подобную участь, станут они сами, поэтому стали совещаться.

Несмотря на то, что окружавших было несколько десятков человек, они боялись троих, хоть и не признавались себе в этом, называя свой страх «сознательностью» и «разумным подходом».

- Аркадий Иванович, - проверещал плюгавого вида мужичок, пытаясь заискивать перед начальником, - а что, если поджечь избу-то? Нам их не одолеть, а так, огонь сделает свое дело. Пора эту нечисть убирать с Земли матушки, а то обнаглели совсем….

- Отличная мысль, Витька, - пнул его в плечо начальник, - и как я сам до нее не додумался. Эй, ребята, а ну пройдитесь по деревне, пусть дадут горючего и огня. Будем палить сволочей.

Не прошло и пяти минут, как несколько услужливых парней уже несли коммунистам канистру с керосином. Аркадий подхватил ее, быстренько облил избу по всему периметру и поджег. Огонь синим пламенем взвился над поляной, стрекоча, дымя, окутывая все пространство вокруг густым едким облаком. Трое осажденных уже через пару секунд поняли, в чем дело, и в панике заметались по дому: умирать так глупо, будучи сожженными, им совсем не хотелось. Как же так! Без боя? В расцвете лет?.. А красноармейцы тем временем ликовали: даже, если «враги народа» и не выйдут, чтобы сдаться, их более не придется ловить по всей стране. Кто-то уже представлял, как ему вешают на грудь орден Ленина, другие надеялись на повышенный паек или другие льготы, они с наслаждением взирали на пламя, которое охватило уже большую часть дома. Начала трещать старенькая крыша, грозя шумно обвалиться. Уже рухнула красивая резная арка, ведущая на крыльцо.

Потихоньку собирались деревенские, одни с ужасом, понимая, что горят живые люди, а кто-то смотрел на происходящее, как на шоу, ведь никаких крупных событий в деревне не было уже давно, а посплетничать ой как хотелось…..

Прошло пять минут. Женщины причитали, дети хныкали, в сторонке стояли большевики, победоносно подняв головы, они сейчас были уверенны на сто процентов, что выполнили задание. Наконец-то! Люди, занятые своими мыслями, не сразу заметили, как распахнулись три окна, в которые сразу же мощным потоком ворвался огонь. Из окон в сторону большевиков полетело что-то…. и оглушительно взорвалось. «Бомбы», - только и промелькнуло в головах большевиков, как они посыпались в их направлении бесконечным градом. В толпе началась суматоха, крики, деревенские мигом разбежались, затаившись за соседним плетнем, досмотреть «зрелище» им все же хотелось до конца. А обезумевшие от неожиданности большевики бросились врассыпную, но, куда бы они ни бежали, в них летели убийственные бомбы. Это продолжалось достаточно долго и порой думалось, что не закончится никогда. Столпы дыма, копоти и пыли, поднятые взрывающимися ежесекундно бомбами, превратили воздух в хаотичное, беспорядочное нечто. Грохот оглушал, выворачивая наизнанку. Такого захватчики уж точно не ожидали. В итоге, после долгой битвы красные были отогнаны от дома на приличное расстояние, в ту же секунду дверь с безумным воем вылетела вон, и наружу выскочили трое повстанцев. На них горела одежда, волосы также частично были взяты огнем, руки и лицо были сильно обожжены, кожа уже омертвевшая, коричневая, свисала жуткими лохмотьями, но они, казалось, еще не чувствовали всей силы боли, их мысли и чувства были заняты только одним, желанием вырываться из этого проклятого окружения, адского котла. Швыряя бомбы без счета, мужчины расчищали себе путь, глаза горели безумным огоньком, они были похожи на загнанных в угол зверьков, которые готовы драться до последней капли крови. Вскоре Антоновы и Токмаков скрылись в неизвестном направлении, скорее всего, подавшись вновь в непролазные леса, которые знали, как свои пять пальцев. Шум стих, и, как ни странно, живые большевики (все, за исключением убитого Григория), постепенно поднялись с земли, не веря своим глазам и тому, что они вновь упустили врага №1.

36.

В тюрьме, где томились отец Иоанн и Митька, атмосфера накалялась с каждым днем все больше. Вроде бы и с соседями по камерам они уже нашли общий язык, за исключением того зэка, которого Митька в первые дни хорошенько проучил, мокнув носом в парашу. Вроде бы и стали привыкать к холоду, голоду, тесноте во всем, да сырости. Ко многому привыкает человек, даже к самым кошмарным условиям, одного только не выносит, унижения, жестокости, насилия. Но именно это вновь вернулось сюда, да еще и в большем объеме. Единственного порядочного следователя увезли на Соловки за слишком мягкое ведение дел, этого человека обвинили в пособничестве терроризму и врагам народа, что было очень страшным обвинением, приравниваемым к смертному приговору. Семен Никифорович понимал, что ждать милости от власти ему не стоит, но все же, он ни разу не пожалел о том, что не продал свою душу из-за страха, а в таком случае, даже смерть не страшна, так он к Господу уйдет, а, если бы сломался и озверел, то лежала бы только одна дорога, в ад.

Совсем недолгим было затишье в этом мрачном, удручающем заведении. Теперь же леденящие кровь крики раздавались, чуть ли не ежесекундно. Арестантов водили на допросы. Приволакивали обезображенные, еле дышащие, а иногда уже и не дышащие тела. Вот утром вновь вызвали одного из камеры отца Иоанна, бывшего начальника строительной бригады, Петра. Он чем-то не угодил вышестоящим и теперь вот был вынужден медленно сходить с ума от побоев и не проходящего страха. Уходя, Петр долго смотрел невидящим взором в стену, будто бы силясь преодолеть эту преграду и оказаться где-нибудь далеко-далеко от всего этого ужаса, подальше от ненавистной охраны, бесчинствующих следователей, от смрада, который постоянно стоит в камере, от которого постоянно раскалывается голова, от всей этой, такой тяжелой и безрадостной теперь жизни. И только зычный голос охранника вывел Петра из ступора. Его увели.

Спустя три часа Петр уже лежал в углу, ловящий воздух окровавленным ртом.

- Батюшка, - с трудом прошептал он.

Отец Иоанн пулей подлетел к несчастному, он всеми силами хотел помочь ему, поддержать, но в такие минуты, лучше не мешать, не трогать, это мудрый батюшка понимал. Но теперь Петр сам позвал его.

- Батюшка, они хотели, чтобы я стукачом стал. Но я не стал. Они меня били, сильно, больно. Заставляли подписать какие-то документы, которые полкамеры, в том числе и вас, подвели бы под виселицу. Я не стал подписывать. Но они не успокоятся. Даже, если я умру, им все равно, они будут выбивать показания из других, и из вас тоже. Так что будьте готовы ко всему. Они пытают. Ломают череп, подвешивают ласточкой. Батюшка, я больше не могу….

Отец Иоанн еле сдерживал подступавшие к горлу слезы. Как он негодовал на этих палачей, как он метался от горя и незнания, что делать в такой ситуации. Помолчав немного, он также тихо ответил:

- Я буду молиться за вас. Нет, мы, мы все должны молиться сейчас. Ребята, сломите вашу гордость. Вы видите, что происходит. Только общая молитва, искренняя, пламенная, может победить эту беду, когда об одном просят Господа много людей, такая молитва обретает невероятную силу, это я знаю точно.

- Эх, батюшка, да как она поможет? – С болью протянул Михалыч, один из самых уважаемых заключенных в камере, уважаемых не из-за воровского чина, а из-за сильного характера.

- Поможет. Другой надежды у нас больше нет. Когда мы можем что-то сделать сами, мы должны, прося защиты у Всевышнего, самостоятельно прилагать все силы, чтобы выполнить свое дело. Когда мы уже бессильны сделать что-либо, все упование только на Него. Либо нам и вовсе погибнуть поодиночке.

Не сговаривавшись, люди встали, как один, и стали неумело, но всё же произносить молитву за Иоанном.

37.

Франция, 1919 год.

Наступили долгожданные выходные, которые Мишель и Люк решили, как и много лет назад провести вместе, в лихих задумках и интересных мероприятиях. Румянец радости стал возвращаться на лицо девушки, грусть уходила, но только появилось что-то новое, необъяснимое: если она смеялась, то слишком громко, если шутила, то слишком бурно, как заигравшийся актер, и лишь изредка она становилась самой собой, какой ее знали и любили окружающие. Вот такой, доброй, милой она была и сегодня. Впервые за долгое время на ее душе было свободно и светло, что не укрылось от глаз внимательного Люка.

- Ну, Слава Богу, я вижу мою дорогую подругу, а то всё думал, а не ошибся ли я, это ли моя Мишель или, может быть, инопланетянин, похитивший ее и облекшийся в ее образ….

В ответ Люк получил обворожительную улыбку, отчего затих на мгновение. Это мгновение, как оно было прекрасно, ценно, значимо для него, он более всего боялся спугнуть его, хотел удержать, задержать, сберечь, как самую высшую ценность.

- Смотри, кафе, помнишь, как именно в этом кафе ты мне впервые сказала, что я тебе нужен?

- Помню, конечно же, помню. На мне еще был смешной сарафанчик, и ты постоянно посмеивался надо мной, говоря, что маленькая девочка загулялась в мечтах. Помню, вот тебе сейчас, получи, за эти насмешки….

Неожиданно Мишель подлетела к красивому, городскому фонтану, мимо которого они проходили, набрала горсть воды и швырнула ее в Люка. Случайные прохожие тоже нечаянно получили свою порцию воды, но это не произвело эффекта разорвавшейся бомбы, напротив, на минуту все стали маленькими, шаловливыми детьми. В этой всеобщей суматохе Люк взял Мишель за руку, аккуратно, бережно, нежно и притянул к себе. Сердце бешено колотилось, готовя выпрыгнуть наружу… причем не только у Люка….

- Милая, родная, дорогая моя Мишель, оставайся же со мной навсегда. Я никогда не причиню тебе зла, я всегда буду рядом. Я хочу, более всего на свете я хочу, видеть каждый твой шаг, помогать тебе, защищать тебя от всех и от всего. Ты же видишь… нет ничего ты не видишь, если бы видела, не мучила меня так… посмотри, Мишель, пожалуйста, взгляни, увидь меня…. ведь я так сильно люблю тебя!

Как странно. Еще пару дней назад Мишель и слышать бы не захотела этих слов, сердце жгло что-то болючее и жестокое, но сейчас… сейчас этого не было, ушло. В груди что-то взлетало и замирало, в ожидании чуда, счастья. И с Люком… было так тепло и хорошо, спокойно, весело…

- А почему бы и нет, - игриво ушла от ответа Мишель, даже не пытаясь высвободиться из крепких, бережных объятий.

- Не играй со мной, как кошка с мышкой, пожалуйста, просто скажи, «да» или «нет», чтобы я мог либо надеяться, либо смириться…. хотя, нет, смириться у меня вряд ли получится…

- Хорошо, - более серьезно, тихо прошептала Мишель, - я согласна.

Люк медленно поднял глаза к небу в безмолвной молитве. Как же он был счастлив сейчас, он прокричал «Спасибо тебе, судьба, за всё» и закружил свою возлюбленную, как на бешеной карусели. Случайные прохожие залюбовались этой картиной чистой и страстной любви, такой редкой, такой нежной. Засмотрелся на них и еще один человек, внезапно появившийся на площади. Застегнутый на все пуговицы, с поднятым воротником легкого плаща, несмотря на то, что на дворе стояла чудная погода сентябрьского бабьего лета, молодой мужчина стоял неподвижно, как каменный истукан. Его взгляд одновременно метал искры ярости и загорался огоньком боли и неведомого прежде отчаяния.

38.

Россия, 1919 год.

Деревня восставала за деревней, город за городом. Уже вся страна была охвачена негасимым пламенем ярости, ненависти. В ответ на эту реакцию гнева народного, власть отвечала еще большей яростью, еще большей ненавистью. После того, как в Покровке отряд зеленых во главе с Александром Авдеевым сокрушил коммунистов, уничтожив и занимающего ответственную должность Никанора, большевики встрепенулись. Они послали несколько отрядов красноармейцев, дабы проучить за смерть своих, ликвидировав всю деревню за десять коммунистов.[59] [60] [61] На руках у красноармейцев была директива:

«Расстреливать всех контрреволюционеров. Предоставить районам право самостоятельно расстреливать… Взять заложников… устроить в районах мелкие концентрационные лагери… Сегодня же ночью Президиуму ВЧК рассмотреть дела контрреволюции и всех явных контрреволюционеров расстрелять. То же сделать районным ЧК. Принять меры, чтобы трупы не попадали в нежелательные руки…».[62]

Начиналась война, ожесточенная война внутри одного народа, где подчас братья шли по разную сторону баррикад. Но Покровки это не коснулось, здесь, даже если кто и надумал перекинуться к прибывшим разъяренным красным, их бы даже слушать не стали, деревня была проклятой недавно полученной директивой, постановлением на уничтожение. Это предвидели Авдеев и Снеговы, поэтому в предрассветный час, пока черная весть еще не успела дойти до города, начали собирать народ на вече.

- Люди, друзья, мы с вами всю жизнь в одной деревне прожили, - волнуясь и запинаясь почти на каждом слове, начал Александр, стараясь собрать силу духа и донести до сонных, недовольных ранним подъемом и суетой односельчан свою мысль, - люди, все вы знаете, чем занимались здесь большевики. Я не говорю, что они все плохи и совсем плохи все их идеи, но те, кого мы видели у нас дома – это были не люди, но звери. Что вам говорить, вы ведь всему были свидетелями, и как мать мою до смерти довели, и храм разрушили, и Василису чуть не угробили, чудом девка жива осталась, и много чего еще успели натворить. Вы вон теперь запуганы, как зверьки в клетке, боитесь головы поднять, хлеб весь забрали. Когда такое было? Верно, никогда. Как бы ни был плох былой строй, этот еще хуже. Так получилось, что мы уничтожили и Никанора, и всех его дружков….

По толпе пронеслась глухая волна неодобрения, ведь все понимали, что теперь будет.

- Поймите, иначе было никак. Иначе они совсем озверели, а вы, что же готовы были ботинки им чистить? Посмотрите вокруг, что сделали с нашей деревней, это – же пепелище, руины, и в душах руины! Они же прочистили наши сердца, выбросив из них все, чем мы жили: веру, правду, любовь, силу, умение мыслить самостоятельно. Люди, очнитесь! Уже давно проходят восстания. По всей нашей матушке России. Я предлагаю, пока не поздно, вступить в наши ряды повстанцев. Красные днем приедут, все равно всех убьют. Так лучше погибнуть в бою, чем пасть под ударами, как телки на убой.

Народ загудел. Кто-то отчаянно жестикулировал, кто-то понуро опустил голову, уже предчувствуя горькую участь, другие пытались прийти к окончательному решению. В итоге, после пятиминутного обсуждения, вперед вышел Арсений Гаврилович Громов, отец маленького Сереги, веселого светловолосого мальчугана, друга Васьки.

- Мы с вами, Александр. Мы будем биться до конца. Только сначала нужно вывезти детей и стариков из деревни, им тут теперь не место.

- Да, Арсений Гаврилович, - твердо подтвердил Александр, - у нас есть лошади и телега, берите, они ваши.

Арсений Гаврилович обернулся к жене, Елене, утиравшей концами платка покрасневшие от слез глаза, вцепившись в Сережку, который тоже был здесь.

- Лена, надо Сережку к родственникам твоим отправлять, другого выхода нет.

Елена еще пуще заплакала, но сына отпустила. Молча отец посадил его на телегу, крепко поцеловав в макушку и перекрестил на прощанье, тоже сделала и мать.

Примеру Громовых последовали и другие жители деревни, кому было куда увезти своих родных, не способных к бою. Уехала и Авдотья, теперь такая чужая в Покровке, с сыном, Петькой, сильно изменившимся за эти месяцы далеко не в лучшую сторону, мальчишка восхищался Никанором и его соратниками, умевшими так легко ставить даже сильных на колени. Петька в глубине души мечтал вырасти и стать таким же.

38.

Наступало утро. Хмурое, тягостное, ненастное. Сквозь низкие свинцовые тучи с трудом пробивалось неласковое осеннее солнце. То и дело срывался промозглый, пробирающий до костей, дождь. Телега с детьми и стариками, погоняемая дедом Мишей уехала из деревни. По пути дед Миша должен был развести пассажиров по адресам. Серега бережно держал в руке пожелтевший от времени листик с адресом двоюродной сестры Елены Львовны, которая уже, правда, давно не общалась с ней, но через десятые уста, женщина знала, что сестра эта живет хорошо, получила просторную квартирку, вышла замуж, она не должна отказать принять в дом мальчика, не должна. Елена больше всего переживала сейчас не за себя, а за сына. Никогда она еще не отпускала его так далеко, и теперь сердце больно сжималось от того, что жизнь повернулась так страшно.

Медленно утекали за часом час. Когда солнце поднялось в зенит и немного разогнало серые тучи, у некоторых покровцев появилась хрупкая надежда, что, быть может, буря минует, или, хотя бы встреча с неизбежным будет отложена на более поздний срок. Но они ошиблись. Даже в деревне были свои осведомители, подкупленные, пропитые, забывшие про совесть. Они ловко скрылись после собрания и уже принесли весть в город, в которой сообщалось и за убийство никаноровцев, и за готовящийся мятеж. В половине четвертого дня карательная группа прибыла. С винтовками, со штыками, хорошо обработанная на политучениях, уверенная в том, что идет истреблять истинных врагов мира, врагов человечества, врагов народа. То, что это и был тот самый народ, они как-то не подумали.

Незваных, но ожидаемых гостей, покровцы встретили, чем могли, вилами, лопатами, граблями и дубинами. Стенка на стенку, без вступительных речей, две волны ринулись друг на друга. Началась кровавая сечь, в которой уже сложно было разобрать, где свой, где чужой. Подчас люди попадали под шальной удар своих же, но такой удар был менее болезнен, чем полученный от врага.

С крон берез шумно взлетела стая ворон, перепуганная начавшейся бойней, они с громким карканьем пронеслись над дерущимися, сев поодаль, наблюдая за исходом битвы и предвкушая славный ужин.

По восставшим открыли огонь на поражение. Первым упал Арсений Гаврилович, жена, кинувшаяся к нему на помощь, упала второй, рядом. Следом пали Андрей и Василиса, парень всячески старался укрыть своим телом девушку от поражающих пуль, но это было бесполезно. Одно успокаивало его, когда он понимал, что это конец, только то, что теперь он и Василиса точно никогда не расстанутся и уйдут вместе, рука об руку туда, где нет зла, лжи и насилия, туда, где они будут счастливы в отличие от тех, кто шел сейчас на людей с диким выражением перекошенных лиц и стрелял, стрелял, стрелял. Последним упал Александр, дерущийся, как медведь, даже тогда, когда в него вогнали пять пуль.

- Всё, кончили их! – Ухмыльнувшись и сплюнув в стону погибших, произнес командир взвода. – Можно идти восвояси и пить чай с вареньем. Приказ выполнен.

Взвод, как группа роботов, развернулся на девяносто градусов и пошел домой.

39.

Не знал маленький Сережка, что некуда было больше возвращаться ему, что убили его мамку с папкой, таких родных и заботливых. Не знал, но в сердце поселилось что-то тягостное, неведомое прежде, какое-то необъяснимое предчувствие беды, которое мальчик всеми силами гнал от себя. К вечеру дед Миша развез всех, последним был Сережка.

- Ну, что ребетенок, - с грустью подмигнул ему дед Миша, давай твой адресок, будем искать твоих родственничков.

Вместе они попытались разобрать написанное на листке и еще два или три часа бродили по оживленному, шумному городу, спрашивая у прохожих. Когда зажглись первые звезды, и на мир опустилась темная ночь, Сережа подошел к двери незнакомого ему дома. Дед Миша помахал ему на прощание и уехал, он хотел успеть вернуться до утра, но только куда вернуться…. А Сережа, помедлив немного, робко постучал. Ответа не последовало. Помявшись и подумав о том, что, быть может, и не стоит беспокоить людей, которых он и не видел-то никогда в жизни, Сережа опустился на несколько ступеней вниз, но после, вспомнив наставления матери и отца, все же вернулся к заветной двери и постучал чуть громче. За дверью послышался шум, движение. Через несколько секунд она с пронзительным скрипом открылась. На пороге показался высокий, лысеющий мужчина. Он окинул мальчика пустым взглядом с ног до головы и спросил до неожиданности в грубом тоне:

Дата добавления: 2015-08-10