Вперед, к Геродоту! 7 страница

Упомянувши здесь о юности, я готов воскликнуть: земля! земля! Довольно,слишком довольно этих страстных исканий и блуждания по чужим незнакомымморям! Теперь виднеется наконец вдали берег; каков бы ни был этот берег, мыдолжны к нему пристать, и наихудшая гавань лучше, чем блуждание ивозвращение в безнадежную, скептическую бесконечность. Будем крепкодержаться на обретенной земле, мы всегда сумеем найти потом хорошие гавани иоблегчить потомству возможность пристать к ним. Опасно и полно тревог было это плавание. Как далеки мы теперь от тойспокойной созерцательности, с которой мы наблюдали начало плавания нашегокорабля! Исследуя шаг за шагом опасности истории, мы увидели, что самиподвергнуты в наисильнейшей степени всем этим опасностям; мы носим на самихсебе следы тех страданий, которые выпали на долю людей новейшего поколениявследствие избытка истории, и именно это исследование, чего я отнюдь ненамерен скрывать от себя, носит вполне современный характер, характерслабовыраженной индивидуальности, проявляющейся в неумеренности его критики,в незрелости его человечности, в частом переходе от иронии к цинизму, отсамоуверенности к скептицизму. И все-таки я полагаюсь на ту вдохновляющуюсилу, которая, как гений, направляет мой корабль. И все-таки я верю, чтоюность направила меня на истинный путь, заставив меня протестовать противисторического образования современного юношества и заставив меня требовать,чтобы человек прежде всего учился жить и чтобы, только научившись жить,пользовался историей - исключительно для целей жизни. Нужно быть юным, чтобыпонимать этот протест, более того: при преждевременном седовласии нашеготеперешнего юношества нельзя быть достаточно юным, чтобы почувствовать,против чего, в сущности, здесь направлен протест. Я прибегну к помощипримера. Не далее как столетие тому назад в известной части молодогопоколения Германии пробудилось естественное тяготение к тому, что называютпоэзией. Можно ли заключить отсюда, что поколения, жившие до этого времени ив это самое время, никогда не заикались об этом роде искусства, внутренне имчуждом и неестественном с их точки зрения? Напротив, мы знаем как разобратное: что эти поколения по мере своих сил размышляли, писали, спорили о"поэзии" посредством слов о словах, словах, словах. Но такое наступающеепробуждение известного слова к жизни вовсе не влекло за собой исчезновениясамих сочинителей слов; в известном смысле они живы еще и поныне; ибо если,как говорит Гиббон, не требуется ничего, кроме времени, хотя и многоговремени, для того чтобы погибла известная эпоха, то точно так же не нужноничего, кроме времени, хотя и гораздо большего времени, чтобы в Германии,"этой стране постепенности", исчезло навсегда какое-либо ложное понятие. Вовсяком случае понимающих поэзию людей теперь найдется, пожалуй, на сотнюбольше, чем столетие тому назад; может быть, через сто лет найдется ещесотня людей, которые за это время научатся понимать, что такое культура, атакже и то, что у немцев нет до сих пор никакой культуры, как бы они нираспространялись и ни важничали на сей счет. Им столь распространенная нынеудовлетворенность немцев своим "образованием" будет казаться в такой жестепени невероятной и такой же нелепой, как нам - некогда общепризнаннаяклассичность Готшеда или возведение Рамлера в сан немецкого Пиндара. Они,может быть, придут к выводу, что это образование есть только известный видзнания об образовании, и к тому же совершенно ложного и поверхностногознания. Ложным же и поверхностным оно должно считаться именно потому, чтопротиворечие между жизнью и знанием принималось всегда как нечтоестественное и не замечалось наиболее характерное в образованиидействительно культурных народов явление, а именно что культура можетвырасти и развиться лишь на почве жизни, в то время как она у немцев как быприкрепляется к жизни вроде бумажного цветка к торту или, подобно сахарнойглазури, обливает снаружи торт и потому должна всегда оставаться лживой ибесплодной. Немецкое же воспитание юношества опирается именно на это ложноеи бесплодное представление о культуре: конечной целью его, понимаемой вчистом и высоком смысле, является вовсе не свободный человек культуры, ноученый человек науки, и притом такой человек науки, которого можноиспользовать возможно раньше и который отстраняется от жизни, чтобы возможноточнее познать ее; результатом такого воспитания с общеэмпирической точкизрения является историческо-эстетический филистер образования, умный не полетам и самонадеянный болтун о государстве, церкви и искусстве, общеечувствилище для тысячи разнообразных ощущений, ненасытный желудок, которыйтем не менее не знает, что такое настоящие голод и жажда. Что воспитание,поставившее себе подобные цели и приводящее к таким результатам,противоестественно, это чувствует только тот, кто еще окончательно несложился под влиянием его, это чувствует только инстинкт юности, ибо толькоона сохраняет еще инстинкт естественного, который это воспитание можетзаглушить лишь при помощи искусственных и насильственных мер. Но кто, в своюочередь, пожелал бы бороться с таким воспитанием, тот должен помочьюношеству сказать свое слово, тот должен путем уяснения понятий осветитьпуть для бессознательного протеста юношества и сделать последний вполнесознательным и смело заявляющим свои права. Каким же способом он можетдостигнуть этой не совсем обычной цели? Прежде всего путем разрушения известного предрассудка - а именно, верыв необходимость вышеуказанной воспитательной операции. Существует же мнение,что невозможна никакая иная действительность, кроме нашей современной,крайне убогой, действительности. Если бы кто-нибудь вздумал проверить этотфакт на литературе, посвященной высшему школьному образованию и воспитаниюза последние десятилетия, то он был бы неприятно удивлен, заметив,насколько, при всей неустойчивости предположений и при всей остротепротиворечий, однообразны господствующие представления о конечной целиобразования, насколько единодушно и решительно продукт предшествующегоразвития - "образованный человек", как его теперь понимают, - принимается занеобходимое и разумное основание всякого дальнейшего воспитания. И этоединодушие нашло бы себе выражение, вероятно, в следующей формуле: "Юношадолжен начать с науки об образовании, но не с науки о жизни и уж ни в коемслучае не с самой жизни или жизненного опыта". Эта наука об образованиивнедряется к тому же в головы юношей как историческое знание; другимисловами, головы их начиняются невероятным количеством понятий, выведенных наосновании весьма отдаленного знакомства с эпохами и народами прошлого, ноотнюдь не на основании прямого наблюдения над жизнью. Страстная потребностьюноши узнать что-нибудь собственными силами, страстная потребностьчувствовать, как внутри его зреет стройная и живая система собственныхпереживаний, - эти потребности всячески стараются в нем заглушить и как быопьянить, пробуждая в нем соблазнительную, но ложную уверенность, что можнов течение немногих лет переработать в себе важнейшие и замечательнейшиерезультаты опыта прошлых эпох, и притом величайших из эпох. Это тот жепретенциозный метод, в силу которого наши молодые художники изучаютискусство в музеях и галереях вместо того, чтобы изучать его в мастерскихвеликих художников, и прежде всего в единственной в своем роде мастерскойединственной великой мастерицы - природы. Как будто поверхностной прогулкипо владениям истории достаточно для того, чтобы перенять у прошлых времен ихприемы и уловки и усвоить себе их жизненные итоги! Или как будто сама жизньне есть известное ремесло, которое мы должны основательно и неустанноизучать и, не щадя усилий, упражняться в нем, если мы не хотим, чтобы имзавладели дилетанты и болтуны! Платон думал, что первое поколение его нового общества (в совершенномгосударстве) должно быть воспитано при помощи могучей вынужденной лжи; детидолжны быть воспитаны в уверенности, что они уже раньше жили под землей, какбы в состоянии сна, где их лепил и формовал по своему усмотрению фабричныймастер природы. Немыслимо поэтому восставать против прошлого! Немыслимопротиводействовать делу богов! Следующее правило должно считатьсяненарушимым законом природы: кто родился философом, тот сделан из золота,кто родился стражем, тот сделан из серебра, а ремесленник - из железа исплавов. Как невозможно, говорит Платон, сплавить вместе эти металлы, такневозможно будет когда-либо уничтожить кастовое устройство и перемешатькасты друг с другом; вера в aeterna veritas этого устройства и естьфундамент нового воспитания и вместе с тем нового государства. Совершеннотак же верит и современный немец в aeterna veritas своего воспитания исвоего вида культуры; и все-таки эта вера погибнет, как погибло быплатоновское государство, если бы необходимой лжи была противопоставленанеобходимая истина: у немца нет своей культуры, ибо он не может обладать еюблагодаря своему воспитанию. Он хочет цветка без корня и стебля, и хочетпоэтому его напрасно. Такова простая истина, неприятная и неизящная,настоящая необходимая истина. Но в этой необходимой истине должно быть воспитано наше первоепоколение; ему, разумеется, придется в особенности сильно страдать от нее,ибо оно должно при помощи ее само себя воспитывать, и притом воспитывать всебе в борьбе с самим собой новые привычки и новую природу взамен старой ипервоначальной природы и привычек, так что оно могло бы сказать самому себена староиспанском наречии: "Defienda me Dios de my" - да защитит меняГосподь от меня самого, т. е. от уже привитой мне воспитанием природы. Онодолжно усваивать себе эту истину каплю за каплей, как горькое и противноелекарство, и каждый отдельный член этого поколения должен решитьсяпроизнести над самим собой тот приговор, с которым ему легче было быпримириться, если бы он относился вообще ко всей эпохе: у нас нетобразования, мы непригодны для жизни, мы не способны правильно и простосмотреть и слушать, нам недоступно счастье обладания ближайшим иестественным, и до настоящего времени мы не заложили даже фундаментакультуры, ибо сами не убеждены в том, что мы живем настоящей жизнью. Мыраспались на мелкие куски, мы в нашем целом разделены полумеханически навнутреннее и внешнее, мы засыпаны понятиями, как драконовыми зубами, изкоторых вырастают понятия-драконы; мы страдаем болезнью слов, не доверяяникакому собственному ощущению, если оно еще не запечатлено в форме слов; вкачестве такой мертвой и в то же время жутко шевелящейся фабрики понятий ислов я, может быть, еще имею право сказать о себе самом: cogito, ergo sum,но не vivo, ergo cogito. За мной обеспечено право на пустое "бытие", а не наполную и цветущую "жизнь"; мое первоначальное ощущение служит мне лишьпорукой в том, что я являюсь мыслящим, но не в том, что я являюсь живымсуществом, порукою в том, что я - не animal, а разве только в крайнем случае- cogital. Подарите мне сначала жизнь, а я уж создам вам из нее культуру! -Так восклицает каждый отдельный член этого первого поколения, и все этиотдельные личности имеют возможность узнать друг друга по такому вотвосклицанию. Но кто подарит им эту жизнь? Не Бог и не человек, а только их собственная юность: снимите с нееоковы, и вы вместе с нею освободите и жизнь. Ибо она только до поры довремени скрывалась в темнице, она еще не засохла и не завяла - об этом выможете спросить самих себя. Но она больна, эта освобожденная от оков жизнь, и ее нужно лечить. Унее множество недугов, ее заставляют страдать не только воспоминания опрежних оковах, но и новая болезнь, которая нас здесь главным образоминтересует, - историческая болезнь. Избыток истории подорвал пластическуюсилу жизни, она не способна больше пользоваться прошлым как здоровой пищей.Болезнь ужасна, и тем не менее если бы природа не наделила юность даромясновидения, то никто бы не знал, что это болезнь и что рай здоровья намиутрачен. Та же самая юность при помощи все того же спасительного инстинктаприроды угадывает, каким образом мы могли бы завоевать обратно этот рай; ейизвестны бальзамы и лекарства против исторической болезни, против избыткаисторического: как же называются эти лекарства? Пусть не удивляются, это названия ядов: средства против историческогоназываются неисторическим и надисторическим. Эти термины возвращают нас кисходным пунктам нашего исследования и к их спокойствию. Словом "неисторическое" я обозначаю искусство и способность забывать изамыкаться внутри известного ограниченного горизонта; "надисторическим" яназываю силы, которые отвлекают наше внимание от процесса становления,сосредоточивая его на том, что сообщает бытию характер вечного инеизменного, именно на искусстве и религии. Наука - ведь о ядах говорила бы,конечно, она - видит в этой способности, в этих силах враждебные силы испособности: ибо она считает только такое исследование вещей истинным иправильным и, следовательно, научным, которое видит всюду совершившееся,историческое и нигде не видит существующего, вечного; она живет вовнутреннем противоречии с вечными силами искусства и религии точно так же,как она ненавидит забвение, эту смерть знания, как она стремится уничтожитьвсе ограничения горизонтами и погружает человека в бесконечно-безграничноесветовое море познанного становления. Как может он жить в нем! Подобно тому как при землетрясенияхразрушаются и пустеют города и человек лишь боязливо и на скорую руку строитсвой дом на вулканической почве, так жизнь колеблется в своих устоях илишается силы и мужества, когда под воздействием науки сотрясается почвапонятий, отнимая у человека фундамент, на котором покоится его уверенность испокойствие, а также веру в устойчивое и вечное. Должна ли господствоватьжизнь над познанием, над наукой или познание над жизнью? Какая из двух силесть высшая и решающая? Никто не усомнится: жизнь есть высшая,господствующая сила, ибо познание, которое уничтожило бы жизнь, уничтожилобы вместе с нею и само себя. Познание предполагает жизнь и поэтому настолькоже заинтересовано в сохранении жизни, насколько каждое существозаинтересовано в продолжении своего собственного существования. Поэтомунаука нуждается в высшем надзоре и контроле; рядом с наукой возникает учениео гигиене жизни, а одно из положений этого учения гласило бы так:неисторическое и надисторическое должны считаться естественнымипротивоядиями против заглушения жизни историческим, против историческойболезни. По всей вероятности, мы, больные историей, будем страдать также иот противоядий. Но то обстоятельство, что противоядия также причиняют намстрадания, не может считаться аргументом против правильности избранногометода лечения. И вот в этом-то я и усматриваю миссию того юношества, того первогопоколения борцов и истребителей змей, которое идет в авангарде болеесчастливого и более прекрасного образования и человечности, не получая отэтого грядущего счастья и будущей красоты ничего, кроме многообещающегопредчувствия. Это юное поколение будет одновременно страдать и от болезни, иот противоядий, и все-таки оно имеет больше прав говорить о своем болеекрепком здоровье и более естественной природе, чем предыдущие поколения -поколения образованных "мужей" и "старцев" современности. Миссия же егозаключается в том, чтобы подорвать веру в понятия, которые господствуюттеперь относительно "здоровья" и "образования", и возбудить ненависть ипрезрение к этим чудовищным понятиям-ублюдкам; и наивернейшим показателемболее прочного здоровья этой молодежи должно служить именно то, что она дляобозначения истинной своей сущности не находит подходящего понятия илипартийного термина в обращающейся в современной публике монете слов илипонятий, а только в каждую удачную минуту своей жизни сознает в себедействие живущей в ней боевой отборочной и рассасывающей силы и всегдаповышенного чувства жизни. Можно оспаривать, что эта молодежь уже обладаетобразованием - но какой молодежи это могло бы быть поставлено в упрек? Можнообвинять ее в грубости и неумеренности - но она еще недостаточно стара иумудрена опытом, чтобы сдерживать свои порывы; да, прежде всего ей нетникакой надобности лицемерно претендовать на законченное образование изащищать его, ибо она имеет право на все утешения и преимущества юности, вособенности на преимущество смелой и не знающей колебаний честности и наутешения воодушевляющей надежды. Я знаю, что для всех живущих такой надеждой эти обобщения понятны иблизки и их собственный опыт даст им возможность претворить их в личнуюдоктрину; остальные же, быть может, не увидят в этом пока ничего, кромепокрытых блюд, смогших бы, пожалуй, оказаться и пустыми, покуда они однаждыне изумятся и не увидят собственными глазами, что блюда полны и что в этихобобщениях заключались уложенные и сжатые нападки, требования, жизненныеинстинкты и страсти, которые, однако, не могли долго лежать под спудом.Отсылая подобных скептиков к выводящему все на свет Божий времени, я взаключение обращаюсь к этому кругу уповающих, чтобы показать им символическиход и течение их исцеления, их избавления от исторической болезни и вместе стем их собственную историю вплоть до момента, когда они настолько оправятсяот болезни, что смогут снова заняться историей и под верховным руководствомжизни использовать прошлое в трояком смысле: монументальном, антикварном иликритическом. В этот момент они будут невежественнее наших "образованных"современников, ибо они многое забудут и даже потеряют всякую охоту вообщеинтересоваться тем, что эти образованные хотели знать прежде всего;отличительными их признаками, с точки зрения образованных, будут служитьименно их "необразованность", их равнодушие и замкнутость по отношению комногому окруженному громкой славой и даже к некоторым хорошим вещам. Но затоони станут в этом конечном пункте своего лечения снова людьми и перестанутбыть человекоподобными агрегатами, - а это есть нечто! В этом заключенынадежды! Не радуется ли при такой перспективе сердце в вашей груди, вы,уповающие? Но как мы достигнем этой цели? - спросите вы. Дельфийский богнапутствует вас в самом начале вашего шествия к этой цели изречением:"Познай самого себя". Это трудная заповедь: ибо названный бог "не скрываетничего и не возвещает ничего, он только показывает", как сказал Гераклит. Начто же он указывает вам? В продолжение столетий грекам грозила та же опасность, которойподвергаемся мы, именно, опасность погибнуть от затопления чужим и прошлым -"историей". Они никогда не жили в гордой изолированности; их "образование",напротив, в течение долгого времени представляло собой хаотическоенагромождение чужеземных, семитических, вавилонских, лидийских, египетскихформ и понятий, а религия их изображала настоящую битву богов всего Востока;совершенно так же, например, как теперь "немецкое образование" и религияявляют собой хаос борющихся сил всех чужих стран и всего прошлого. Ивсе-таки эллинская культура не превратилась в простой агрегат благодаряупомянутой аполлоновской заповеди. Греки постепенно научились организовыватьхаос; этого они достигали тем, что в согласии с дельфийским учением сновавернулись к самим себе, т. е. к своим истинным потребностям, заглушив в себемнимые потребности. Этим путем они снова вернули себе обладание собой; онине оставались долго переобремененными наследниками и эпигонами всегоВостока; они сумели даже после тяжелой борьбы с самими собою стать путемприменения на практике этого изречения счастливейшими обогатителями имножителями унаследованных сокровищ, первенцами и прообразами всех грядущихкультурных народов. Вот символ для каждого из нас: он должен организовать в себе хаос путемобдуманного возвращения к своим истинным потребностям. Его честность, всездоровое и правдивое в его натуре должно же когда-нибудь возмутиться тем,что его заставляют постоянно говорить с чужого голоса, учиться по чужимобразцам и повторять за другими; он начинает тогда понимать, что культураможет стать чем-то большим, чем простой декорацией жизни, т. е., в сущности,лишь известным способом маскирования и прикрытия, ибо всякое украшениескрывает украшаемое. Таким образом, для него раскрывается истинный характергреческих представлений о культуре - в противоположность романским, - окультуре как о новой и улучшенной Physis, без разделения на внешнее ивнутреннее, без притворства и условности, о культуре как полнойсогласованности жизни, мышления, видимости и воли. Так научается он наосновании собственного опыта понимать, что грекам удалось одержать победунад всеми другими культурами благодаря более высокой силе их нравственнойприроды и что всякое умножение правдивости должно служить также иподготовлению и развитию истинного образования, хотя бы эта правдивость имогла при случае причинить серьезный ущерб столь высоко ныне ценимойобразованности, хотя бы она и повлекла за собой падение целой декоративнойкультуры.

КОНЕЦ

Популярность: 35, Last-modified: Fri, 17 Sep 2004 11:46:18 GMT

Наблюдая, как разворачиваются события в последнее десятилетие или около того, трудно избавиться от ощущения, что во всемирной истории происходит нечто фундаментальное. В прошлом году появилась масса статей, в которых был провозглашён конец холодной войны и наступление «мира». В большинстве этих материа­лов, впрочем, нет концепции, которая позволяла бы отделять существенное от слу­чайного; они поверхностны. Так что если бы вдруг г-н Горбачев был изгнан из Кремля, а некий новый аятолла - возвестил 1000-летнее царство, эти же комментато­ры кинулись бы с новостями о возрождении эры конфликтов.

И все же растет понимание того, что идущий процесс имеет фундаменталь­ный характер, внося связь и порядок в текущие события. На наших главах в двад­цатом веке мир был охвачен пароксизмом идеологического насилия, когда либерализму пришлось бороться сначала с остатками абсолютизма, затем с большевизмом и фашизмом и, наконец, с новейшим марксизмом, грозившим втянуть нас в апокалипсис ядерной войны. Но этот век, вначале столь уверенный в триумфе Западной либеральной демократии, возвращается теперь, под конец, к тому, с чего начал: не к предсказывавшемуся еще недавно «концу идеологии» или конвергенции капитализма и социализма, а к неоспоримой победе экономического и политическо­го либерализма.

Триумф Запада, западной идеи очевиден прежде всего потому, что у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив. В последнее десятилетие изменилась интеллектуальная атмосфера крупнейших коммунистических стран, в них начались важные реформы. Этот феномен выходит за рамки высокой поли­тики, его можно наблюдать и в широком распространении западной потребитель­ской культуры, в самых разнообразных ее видах: это крестьянские рынки и цвет­ные телевизоры — в нынешнем Китае вездесущие; открытые в прошлом году в Москве кооперативные рестораны и магазины одежды; переложенный на японский лад Бетховен в токийских лавках; и рок-музыка, которой с равным удовольствием внимают в Праге, Рангуне и Тегеране.

То, чему мы, вероятно, свидетели,— не просто конец холодной войны или оче­редного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюция человечества а универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления. Это не означает, что в дальнейшем никаких событий происходить не будет и страницы ежегодных обзоров «Форин Афферз» по международным отношениям будут пустовать,— ведь либера­лизм победил пока только в сфере идей, сознания; в реальном, материальном мире до победы еще далеко. Однако имеются серьезные основания считать, что именно этот, идеальный мир и определит в конечном счете мир материальный. Чтобы по­нять, почему это так, следует вначале рассмотреть некоторые теоретические во­просы, связанные с природой происходящих в истории изменений.

I

Представление о конце истории нельзя признать оригинальным. Наиболее из­вестный его пропагандист — это Карл Маркс, полагавший, что историческое разви­тие, определяемое взаимодействием материальных сил, имеет целенаправленный характер и закончится, лишь достигнув коммунистической утопии, которая и разрешит все противоречия. Впрочем, эта концепция истории - как диалектического процесса с началом, серединой и концом — была позаимствована Марксом у его великого немецкого предшественника, Георга Вильгельма Фридриха Гегеля.

Плохо ли, хорошо ли это, но многое из гегелевского историцизма вошло в сегодняшний интеллектуальный багаж. Скажем, Представление о том, что сознание человечества прошло ряд этапов, соответствовавших конкретным формам социаль­ной организации, таким как родоплеменная, рабовладельческая, теократическая и, наконец, демократически-эгалитарная. Гегель первым из философов стал гово­рить на языке современной социальной науки, для него человек - продукт конкрет­ной исторической и социальной среды, а не совокупность тех или иных «естественных» атрибутов, как это было для теоретиков «естественного права». И это именно гегелевская идея, а не собственно марксистская - овладеть естественной средой и преобразовать ее с помощью пауки и техники. В отличие от поздней­ших историков, исторический релятивизм которых выродился в релятивизм toutcourt*, Гегель полагая, что в некий абсолютный момент история достигает куль­минации - в тот именно момент, когда побеждает окончательная, разумная форма общества я государства.

К несчастью для Гегеля, его знают ныне как предтечу Маркса и смотрят па него сквозь призму марксизма; лишь немногие из нас потрудились ознакомиться с его работами напрямую. Впрочем, во Франции предпринималась попытка спасти Гегеля от интерпретаторов-марксистов и воскресить его как философа, идеи кото­рого могут иметь значение для современности. Наиболее значительным среди этих французских истолкователей Гегеля был, несомненно, Александр Кожев, блестящий русский эмигрант, который вел в 30-х гг. ряд семинаров в парижской Ecole Prati­que des Hautes Etudes[1]. Почти не известный в Соединенных Штатах, Кожев ока­зал большое влияние на интеллектуальную жизнь европейского континента. Среди его студентов числились такие будущие светила, как Жан Поль Сартрсаева и Раймоа Арон — справа; именно через Кожева послевоенный экзистепциалиом позаимствовал у Гегеля многие свои категории.

Кожев стремился воскресить Гегеля Периода «Феноменология духа»,— Гегеля, провозгласившего в 1806 г., что история подходит к концу. Ибо уже тогда Гегель видел в поражении, нанесенном Наполеоном Прусской монархии, победу идеалов Французской революций я надвигающуюся универсализацию государства, вопло­тившего принципы свободы и равенства. Кожев настаивал, что по существу Гегель оказался прав[2]. Битва при Йене означала конец истории, так как именно в этот момент с помощью авангарда человечества (этот термин хорошо знаком маркси­стам) принципы Французской революции были претворены в действительность. И хотя после 1806 г. предстояло еще много работы — впереди была отмена рабства и работорговли, надо было предоставить избирательные права рабочим, женщинам, неграм и другим расовым меньшинствам и т. д.,- но сами принципы либерально-демократического государства с тех пор уже не могли быть улучшены. В нашем столетии две мировые войны и сопутствовавшие им революции и перевороты по­могли пространственному распространению данных принципов, в результате про­винция была поднята до уровня форпостов цивилизации, а соответствующие обще­ства Европы и Северной Америки выдвинулись в авангард цивилизации, чтобы осуществить принципы либерализма.

Появляющееся в конце истории государство либерально — поскольку признает и защищает, через систему законов, неотъемлемое право человека на свободу; в оно демократично - поскольку существует с согласия подданных. По Кожеву, это, как он его называет, «общечеловеческое государство»[3]нашло реально-жизненное воплощение в странах послевоенной Западной Европы - в этих вялых, пресыщенных, самодовольных, интересующихся только собою, слабовольных государствах, самым грандиозным и героическим проектом которых был Общий рынок[4]. Но могло ли быть иначе? Ведь человеческая история с ее конфликтами зиждется на сущест­вовании «противоречий»: здесь стремление древнего человека к признанию, диа­лектика господина и раба, преобразование природы и овладение ею, борьба за всеобщие права и дихотомия между пролетарием и капиталистом. В общечеловече­ском же государстве разрешены все противоречия и утолены все потребности. Нет борьбы, нет серьезных конфликтов, поэтому нет нужды в генералах и государст­венных деятелях; а что осталось, так это главным образом экономическая деятель­ность. Надо сказать, что Кожев следовал своему учению и в жизни. Посчитав, что для философов не осталось никакой работы, поскольку Гегель (правильно поня­тый) уже достиг абсолютного знания, Кожев после войны оставил преподавание и до самой своей смерти в 1968 г. служил в ЕЭС чиновником.

Для современников провозглашение Ножевом конца истории, конечно, выгляде­ло как типичный эксцентрический солипсизм французского интеллектуала, вы­званный последствиями мировой войны и начавшейся войны холодной. И все же, как Кожеву хватило дерзости утверждать, что история закончилась? Чтобы понять это, мы должны уяснить связь этого утверждения с гегелевским идеализмом.

II

Для Гегеля противоречия, движущие историей, существуют прежде всего в сфе­ре человеческого сознания, т. е. на уровне идей[5],- не в смысле тривиальных предвыборных обещаний американских политиков, но как широких объединяющих картин мира; лучше всего назвать их идеологией. Последняя, в этом смысле, не сводится к политическим доктринам, которые мы с ней привычно ассоциируем, но включает также лежащие в основе любого общества религию, культуру и нравственные ценности.

Точка зрения Гегеля на отношение идеального и реального, материального мира крайне сложна; начать с того, что для него различие между ними есть лишь види­мость[6]. Для него реальный мир не подчиняется идеологическим предрассудкам профессоров философии; но нельзя сказать, что идеальное у него ведет независи­мую от «материального» мира жизнь. Гегель, сам будучи профессором, оказался на какое-то время выбитым из колеи таким весьма материальным событием, как бит­ва при Йене. Однако если писания Гегеля или его мышление могла оборвать пуля, выпущенная из материального мира, то палец на спусковом крючке в свою очередь был движим идеями свободы и равенства, вдохновившими Французскую революцию.

Дата добавления: 2015-08-10